22. СЛОВО
Какой будет завод, не знал даже Захаров. Но все знали, что
нужно за год заработать триста тысяч «чистеньких». А это было не так легко
сделать, потому что колонию «сняли со сметы», приходилось все расходы покрывать
из заработков производства Соломона Давидовича. Неожиданно для себя самого
Соломон Давидович сделался единственным источником, который мог дать деньги.
Раньше других пострадал от этого Колька-доктор, которому так и не удалось
приобрести синий свет. Потом девочки пятой и одиннадцатой бригад, давно
запроектировавшие новые шерстяные юбки, вдруг поняли, что шерстяных юбок не
будет. В библиотеке сотни книг связали в пачки, приготовив для переплета, а
потом взяли и эти пачки развязали. Петр Васильевич Маленький просил на гребной
автомобиль сто рублей, Захаров сказал:
— Подождем с гребным автомобилем.
На общем собрании Захаров обьяснил коротко:
— Товарищи! Надо подтянуть животы, приготовьтесь.
Все были согласны подтянуть животы, и ни у кого это не
вызывало возражений. Даже в спальнях о подтягивании животов говорили мало. В
четвертой бригаде преимущественное внимание уделяли делам механического цеха.
Теперь унужно было зарабатывать триста тысяч, а станки плохие — вот основная
тема, которую деятельно разбирали в четвертой бригаде. И в других бригадах
страшно беспокоились: на чем, собственно говоря, можно заработать триста тысяч?
Выходило так, что не на чем заработать, а между тем оказалось, что уже на
другой день после приезда Крейцера выпуск масленок увеличился в полтора раза.
Как это произошло, не понял и Соломон Давидович. Он несколько раз проверил
цифры, выходило правильно: в полтора раза. Даже Захарову он не сообщил о своем
открытии, подождал еще день, выпуск все подымался и подымался. Но подымался и
крик в цехе против всяких неполадок, а потом не стало хватать литья. Ясно было,
что нужно увеличить число опок. На общем собрании об этом говорили несколько
раз во все более повышенных тонах; наконец разразился и скандал. Зырянский
начал как будто спокойно:
— А теперь с опоками. Опоки старые, дырявые, и не
хватает их. Тысячу раз, тысячу раз обещал Соломон Давидович: завтра, через
неделю, через две недели. А посмотрите, что утром делается? Токари не успели
кончить завтрак, а некоторые даже и не завтракают, а бегом в литейную. Каждый
захватывает себе масленки, а кто придет позже, тому ничего не остается, жди
утренней отливки, жди, пока остынет. Какая это техника?
И вот еще новость: Зорин, вовсе и не металлист, а
деревообделочник, тоже взял слово:
— Соломону Давидовичу жалко истратить на опоки тысячу
рублей.
— А если план трещит, так что?
Соломон Давидович потерял терпение:
— Дай же слово! Что это такое, в самом деле! С опоками
этими, что я сам не понимаю, что ли? Опоки будут скоро. Сделаем.
С места крикнули:
— Когда? Срок.
— Через две недели.
Зырянский хитро прищурился:
— Значит, будут к пятнадцатому октября?
— Я говорю: через две недели, значит, будут к первому
октября.
— Значит, к пятнадцатому октябрю обязательно?
— Да, к первому октября обязательно.
В зале начали улыбаться. Тогда Соломон Давидович стал в
позу, протянул вперед руку:
— К первому октября, ручаюсь моим словом!
В зале вдруг прокатился смех, даже Захаров улыбнулся.
Соломон Давидович покраснел, надулся, он уже стоит на
середине зала:
— Вы меня оскорбляете! Вы имеет право оскорблять меня,
старика? Вы! Мальчишки!
Стало тихо, неловко. Что будет дальше? Но Зырянский тоже придвинулся
к середине и, повернув к Соломону Давидовичу серьезное лицо, сдвинул брови:
— Никто вас не хочет оскорблять, Соломон Давидович. Вы
утверждаете, что опоки будут готовы к первому октября. А я утверждаю, что они
не будут готовы и к пятнадцатому октября.
Он остановился перед Блюмом, не опуская глаз. Соломон
Давидович покрасневшими глазами оглядел собрание, вдруг повернулся и вышел из
зала. В наступившей тишине Марк Грингауз возмущенно сказал:
— Нельзя, Алексей! Разве так можно с человеком? Он
ручается словом.
Теперь покраснели глаза и у Зырянского. Он резко взмахнул
кулаком:
— И я ручаюсь словом! Если я окажусь не прав, выгоните
меня из колонии.
— А все-таки ты не прав, — неожиданно прозвучал
голос Воленко.
— Это еще будет видно.
— А я тебе говорю: ты все равно не прав. И нечего тут
спорить, мы все хорошо знаем — опоки не будут готовы к первому октября.
— Вот видишь!
— И ничего не вижу. А сейчас Соломон Давидович верит,
понимаешь, верит, что они будут готовы. И он старается: это не то, что он врет.
А ты, Алеша, сейчас же… на тебе! Взял и обидел! Такого старика.
— Я не обидел, а я с ним спорю.
— Спорить — одно дело, а обижать — другое дело. И я не
допускаю, чтобы ты нарочно…
— Да брось ты, Воленко. У нас идет вопрос обо опоках, о
деле, а ты все со своей добротой. У тебя все хорошие, и никого нельзя обижать.
А по-моему иначе: нужны опоки — давай опоки, говори дело: когда будут готовы, а
зачем морочить голову всей колонии? Зачем?
Собрание с большим интересом следило за этим разговором. По
выражениям лиц трудно было разобрать, на чьей стороне колонисты. Выходило так,
что и Зырянский прав, и обижать нельзя, в самом деле. Игорь Чернявин сидел на
диване между Нестеренко и Зориным, и ему хотелось тоже взять слово и высказать
свою точку зрения. Но он еще не привык говорить на собраниях, а, кроме того,
ему не вполне было ясно, какая у него точка зрения. Ему всегда было жалко
Соломона Давидовича, на которого все нападали, у которого все требовали и
который с самого утра до сигнала «спать» «парился» в колонии, но, с другой
стороны, Игорь до конца понимал постоянную, придирчивую воркотню колонистов по
адресу «производства» Соломона Давидовича. В самом деле, даже взять сборочный
цех: сейсчас весь двор завален лесом, но какой это лес? Где-то достал Соломон
Борисович по дешевке, конечно, несколько грузовиков дубовых обрезков. Это
безусловно последний сорт: дуб сучковатый, с прослоями, и на каждой проножке
трещинка. Эти трещинки и дырочки от сучков нужно просто обходить еще в машинном
отеделении, но Руслан Горохов ругался и рассказывал, что, наоборот, Соломон
Давидович требовал, чтобы никаких обрезков не было. А на кого надежда в таком
случае? На Ванду. Ванда все замажет своим чудесным составом, но нельзя же, в
самом деле, чтобы все кресло состояло из Вандиной смеси. Игорь Чернявин вдруг
решился и протянул руку. Торский дал ему слово, удивленные глаза со всех сторон
воззрились на Игоря: он еще воспитанник, а уже просит слова!
Игорь храбро поднялся, но как только открыл рот, так и
почувствовал, какое это трудное дело — говорить на общем собрании!
— Товарищи! Разве это правильно, скажите пожалуйста,
берет Ванда Стадницкая просто опилки, будьте добры… не угодно ли вам получить
театральное кресло? Попробуйте взять в руки, например, проножку, посмотрите,
пожалуйста…
— Говори по вопросу, — остановил Торский.
— А?
— Что ты нам о проножках, ты говори по вопросу о
выступлении Зырянского.
— Ну да! Я же и говорю. Надо войти все-таки в
положение. Войдите в положение, будьте добры.
— В чье положение? — спросил с места Зорин.
Игорь мельком поймал его вредный взгляд и храбро взмахнул
рукой. Черт его знает, жест вышел такой неуклюжий, какой бывал у Миши Гонтаря:
рука прошлась, правда, очень энергично, но как будто не в ту сторону, куда
следует, а потом остановилась где-то против живота и самым дурацким видом
торчала в неудобном, деревянном положении. Игорь даже посмотрел на нее, но тут
же, хоть и мельком, увидел чью-то коварную девичью улыбку. Во всяком случае,
нельзя же просто молчать! В этот момент почему-то вспотел его лоб, Игорь вытер
его рукавом и неожиданно для себя довольно громко вздохнул. Легкий-легкий, еле
слышный смех быстро прошумел и улетел куда-то за стены «тихого» клуба. Игорь
поднял глаза, прислушался, еще раз вздохнул и… сел на место.
Теперь все рассмеялись громко, Игорь рассердился. Он снова
вскочил и закричал:
— Да чего тут смеяться! Пристали к человеку: опоки,
опоки! Думаете, ему легко, Соломону Борисовичу? Сами говорите — триста тысяч
заработать за год, а без Соломона Давидовича черта с два заработаете! Вы еще
чай пьете…
— А вы? — крикнул кто-то.
— Да и я, что ж? Мы еще чай пьем, а он уже в город
бежит, а прибежит обратно, так на него со всех сторон… скажите, будьте добры,
разве это жизнь? А я уважаю Соломона Давидовича, честное слово, уважаю!
И, удивительное дело, вдруг колонисты захлопали. В первый
момент Игорь даже не поверил своим ушам: ворвались в его речь непривычные
посторонние звуки, оглянулся: аплодируют, аплодируют ему, Игорю Чернявину, хотя
лица улыбаются по-прежнему иронически. Игор залился краской, махнул рукой, захотелось
куда-нибудь спрятаться от смущения, но тяжелая рука Нестеренко легла на колено:
— Молодец, Игорь, молодец, ты хороший человек!
Игорь услышал голос Захарова. Захаров сразу начал с его
фамилии.
— Чернявин сказал то, что все мы думаем. Опоки — важная
вещь, Зырянский прав. А человек еще важнее, друзья! Воленко, я уважаю тебя за
то, что ты выступил на защиту старика. Я думаю, что пришла пора поговорить о
Соломоне Давидовиче как следует. Только то, что я скажу, прошу держать в
секрете. Вы это можете?
Захаров, улыбаясь, оглядел собрание: все лица утвердили
одно: разумеется, они могут, эти двести колонистов, они способны что угодно
сохранить в секрете. Кто-то подозрительно посмотрел на девочек, но кто-то из
девочек ответил решительным протестом:
— Ты чего смотришь? Я вот за твой язык не ручаюсь…
— Мой язык? Ого!
Захаров понял, что в секрете он может быть уверен.
— Я вижу: вы не расскажете Соломону Давидовичу, это
очень хорошо. Так вот — давайте договоримся. Мы должны требовать от него
порядка, мы должны добиваться и капитального ремонта, и хорошего качества
продукции, и новых опок. Это мы должны. Но давайте договоримся. Мы все это
будем делать в дружеском тоне, во всяком случае, совершенно вежливо. Имейте в
виду: вежливость — для некоторых трудная вещь, нужно учиться быть вежливым. Не
нужно так думать: если человек вежливый, значит — он шляпа. Ничего подобного.
Вот, например, можно закричать, замахать руками, засверкать глазами: «Убирайся
вон, такой, сякой, подлец!» — а можно очень вежливо сказать: «Будьте добры,
уходите отсюда». Последнюю фразу Захаров сказал действительно с чрезвычайной
вежливостью, даже поклонился чуть-чуть, но непреклонный нажим этой просьбы был
так убедителен и так уверен, что общее собрание не выдержало: зашумело,
засмеялось, кто-то сказал:
— Так это, если свои!
— Совершенно верно. Я про своих и говорю. А если чужие
— тоже дело не в ругательстве, а в силе. Винтовка лучше всякой ругани. Но ведь
Соломон Давидович человек свой, это мы хорошо знаем, и Чернявин хорошо сказал.
Наше производство старенькое, кустарное, и работать на нем трудно, и управлять
им тоже нелегко. Все понятно, ребята?
Собственно говоря, все было понятно. Только Зырянский уходил
из «тихого» клуба с недовольным лицом и все повторял:
— Вот посмотрим, как он к первому октября сделает!
Зато Чернявин взлетел по лестнице радостный: он сказал
довольно хорошую речь, первую речь в колонии, и Захаров с ним согласился. А то
они, в самом деле, думают, что Чернявин обыкновенный новенький. Пожалуйста,
воспитанник Чернявин? Давно уже было не по себе Чернявину. Ваня Гальченко
хороший пацан, но он пришел в колонию через месяц после Игоря, а ему уже дали
значок. В восьмой же бригаде никто не подымал вопроса о Чернявине. К нему
относились хорошо, признавали его начитанность, признавали справедливость его
суждений по многим вопросам жизни, но не одна душа не заикнулась о том, чтобы
Чернявина представить на общее собрание и сказать: так и так, ничего себе
человек: живет, работает, учится. Неужели все помнили несчастный поцелуй в
парке перед спектаклем? Или отказ от работы в первые дни?
И — удивительное дело — не успел Чернявин об этом подумать,
как Нестеренко сказал:
— Я так полагаю, хлопцы, что довольно Чернявину ходить
воспитанником. Может, конечно, у него и есть разные фантазии, но я так думаю,
что это само пройдет. А чего в нашей бригаде воспитанники будут торчать? Какое
твое мнение, Санчо?
А Санчо, тоже хитрая тварь, закричал удивленным голосом:
— Да я давно так думаю! Чего, в самом деле!
|
