2. ОТКАЗАТЬ
Еще в начале зимы Игорь катался на лыжах с Ваней. В лесу их
догнал Рыжков. Ваня убежал вперед. Игорь сказал с каким-то намеком:
— Тебе опять благодарность в приказе?
Рыжиков ответил:
— Нужна мне благодарность, подумаешь!
Рыжиков не хотел разговаривать с Игорем. Что такое Игорь
Чернявин, в самомо деле? Рыжиков побежал вперед, обгоняя Ваню, он ловко зацепил
его лыжей и опрокинул в снег. Ваня забарахтался в сугробе, Рыжиков стоит над
ним и смеется. Ваня как будто даже не обиделся, сказал тихо:
— Ты меня не цепляй, тут дорог много.
Но Игорь налетел разгневанный, ни слова не сказал, а
вцепился в горло, Рыжиков вверх ногами полетел в снег и в полетел слышал:
— Я тебя, кажется, предупредил? В следующий раз я на
тебе живого места не оставлю!
Рыжиков был так ошеломлен, что даже не поднялся из снежного
праха, злыми глазами смотрел на Игоря. Игорь поклонился.
— Извините, сэр, я, кажется, вас побеспокоил?
Он побежал дальше, Ваня устремился за ним, потом
приостановился.
— Ты, Рыжиков, будь покоен. Я за это не сержусь.
Пожалуйста! Есть другие дела.
— Какие там дела? — спросил Рыжиков с угрозой.
Игорь ожидал, оглянувшись, и Ваня никого не боялся:
— Такие дела!
— Какие… такие?
— А потом увидишь!
Рыжиков повернулся и укатил вглубь леса. Никаких дел… таких…
и никакого права у них нет. Рыжиков в последнее время царем сделался в литейном
цехе, Баньковский, отлучаясь куда-нибудь, доверял ему барабан. Нестеренко ушел
в механический цех, а формовочную машинку передали Рыжикову. Воленко часто
похлопывал Рыжикова по плечу и хвалил:
— Хорошо, Рыжиков, хорошо! Мастер из тебя выйдет
замечательный, человеком будешь! А вот только в школе…
— Да поздно уже мне, Воленко, учиться.
И Воленко, и вся первая бригада уверяли Рыжикова, что
учиться не поздно. И Рыжков начал было сидеть над уроками по вечерам, симпатии
первой бригады он не хотел терять. В первой бригаде были собраны заслженные
колонисты: Радченко Спипридон — могучий, большой, разумный помощник мастера
машинного цеха, Садовничий — худощавый, высокий, начитанный и образованный,
Бломберг Моисей — лучший ученик десятого класса, Колеснико Иван — правая
комсомольская рука Марка Грингауза, редактор стенгазеты и художник — все это
были виднейшие комсмольцы в колонии. Были в первой бригаде и подростки, только
что вышедшие из бурного пацаньего века, начинающие уже солидную колонистскую
карьеру, с серьезными выражениями лиц, с прекрасными прическами: Касаткин,
Хроменко, Гроссман, Иванов 5-й, Петров 1-й. Даже Самуил Ножик начинал выходить
в ряды актива и очень важную роль играл в литературном и в модельном кружках. В
колонии не было обычая давать прозвища товарищам, но Ножика все-таки чаще
называли по прозвищу, а не по имени. Давно уже, года два назад, Ножик пришел в
колонию и с первого дня всех поразил добродушно-веселой формой протеста. Он
ничего и никого не боялся и после того, как отказался дежурить по бригаде,
ответил на письменную просьбу Захарова широкой, размашистой, косой резолюцией:
«Отказать». Захаров хохотал на весь кабинет, читая эту резолюцию, потом позвал
Ножика и еще хоохтал, сжимая руками его плечи:
— Какая ты все-таки прелесть, товарищ Ножик!
Ножик был действительно прелесть: всегда улыбающийся,
свободный.
— Ну хорошо, — сказал Захаров, отсмеявшись. —
Ты, конечно, прелесть, а только два наряда получи за такую резолюцию.
И Ножик хитро нахмурился и сказал «есть».
И после того много еще у Ножика бывало всяких остроумных
проказ, они сильно портили настроение у бригадиров первой, но не вызывали
неприязни к Ножику. А потом и Ножик привык к колонии, сдружился с ребятами и
остроумие свое обычно рассыпал в каком-нибудь общем деле. Все-таки прозвище
«Отказать» осталось за ним надолго.
В первые дни своего пребывания в колонии Рыжиков пытался
подружиться с Ножиком, но встретил увертливо-ласковое сопротивление.
— Ты что, за колонию все стоишь, да? — спрашивал
Рыжиков.
Ножик заложил руку между колен, поеживался плечами:
— Я ни за кого не стою, я за себя стою.
— Так чего же ты?
— Что "я"?
— Чего ты стараешься?
— А мне понравилось…
— И Захаров понравился?
— О! Захаров очень понравился!
— За что же он тебе так понравился?
— А за то… за одно дело.
— За какое дело?
Хитрые большие глаза Ножика обратились в щелочки, когда он
рассказывал, чуть-чуть поматывая круглой головой:
— Одно такое было дело, прямо чудо, а не дело. Он мне
тогда и понравился. У нас свет потух, во всей колонии потух, во всем городе
даже, там что-то такое на станции случилось. А мы пришли в кабинет и сидим —
мнгоо пацанов, на всех диванах и на полу сидели. И все рассказывали про войну.
Захаров рассказывал, и еще был тот… Маленький, тоже рассказывал. А потом
Алексей Степанович и говорит:
— До чего это надоело! Работать нужно, а тут света нет!
Что это за такое безобразие!
А потом посидел, посидел и говорит:
— Мне нужен свет, черт побери!
А мы смеемся. А он взял и сказал, громко так:
— Сейчас будет свет! Ну! Раз, два, три!
И как только сказал «три», так сразу свет! Кругом
засветилось! Ой, мы тогда и смеялись, и хлопали, и Захаров смеялся, и говорит:
— Это нужно уметь, а вы, пацаны, не умеете!
Ножик это рассказал с хитрым выражением, а потом прибавил,
открыв глаза во всю ширь:
— Видишь?
— Что ж тут видеть? — спросил пренебрежительно
Рыжиков. — Что ж, по-твоему, он может светом командовать?
— Нет, — протянул весело Ножик. — Зачем
командовать? Это просто так сошлось. А только… другой бы так не сделал.
— И другой бы так сделал.
— Нет, не сделал. Другой бы побоялся. Он так подумал
бы: я скажу раз, два, три, а света не будет. Что тогда? И пацаны будут
смеяться. А, видишь, он сказал. И еще… как тебе сказать: он везучий! Ему
повезло, и свет сразу. А я люблю, если человеку везет.
Рыжиков с удивлением прислушивался к этому хитрому лепетанию
и не мог разобрать, шутит Ножик или серьезно говорит. И Рыжиков остался
недоволен этой беседой:
— Подумаешь, везет! А тебе какое дело?
— А мне такое дело: ему везет, и мне с ним тоже везет.
Хорошо! Это я люблю.
Последние слова Ножик произнес даже с некоторым причмоком.
Теперь и Ножик сделался видной фигурой в колонии, и Ножик
вместе с другими членами первой бригады относился к Рыжикову хорошо. Только
один Левитин избегал разговаривать с Рыжиковым и смотрел на него недрежелюбно.
Ну и пускай себе, что такое из себя представляет Левитин? Левитин такая же
шпана, как и Ваня Гальченко. А Чернявин… Чернявин, еще посмотрим.
Зимой же, только позднее, Рыжикову еще раз пришлось
поговорить с Чернявиным. Это произошло на дороге в город, куда Рыжиков
отправился погулять. В конце просеки он догнал Игоря с Ваней Гальченко, и в тот
же момент всем троим пришлось посторониться: из города шла полуторка. Рядом с
шофером в кабинке сидела Ванда. Она высунулась из окна, весело кивнула головой.
Ваня крикнул:
— Ванда, откуда это ты?
— Мы за досками ездили, — ответила Ванда.
Из-за ее плеча выглядывало смуглое остроносое лицо шофера Воробьева.
Они проехали в колонию, Рыжиков проводил их взглядом:
— Напрасно это дозволяют! Чего она с ним ездит?
И Ваня спросил:
— А чего, нельзя?
— А хорошо это девочке с шофером путаться!
— Она не путается, — сказал Ваня с обидой. —
Она ничуть не путается.
— Много ты понимаешь!
— Он больше тебя понимает, — скзаал Игорь строго,
и Рыжиков предпочел отодвинуться от Игоря подальше.
— Какой ты все-таки смердючий, — продолжал
Игорь, — я тебе советую уходить из колонии.
Рыжиков тогда ничего не сказал, поспешил в город. Но сейчас,
к концу зимы, Игорь, пожалуй, не скажет, что Рыжиков смердючий. Симпатии Ванды
к шоферу были замечены всей колонией. Шофер Петр Воробьев пользовался общей
любовью. Он был молчалив, много читал. Вся кабинка у Петра Воробьева наполнена
книжками. Они лежат и на сиденье, и вверху, в карманах на потолке и в карманах
боковых. Воробьев читал и в кабинке, и в свободное время где-нибудь на стуле,
даже Игоря Чернявина перегнал в читательской славе. И этот самый Петр Воробьев,
такой читатель, такой серьезный, такой худой и черномазый человек, безусловно,
влюбился в Ванду. Они часто сидели в «тихом» клубе, Ванда в свободное время
ездила в кабине полуторки, а потом Петр Воробьев вздумал даже на коньках
кататься. И он катался с Вандой и по обыкновению помалкивал. Рыжиков мог
торжествовать: все колонистское общество забеспокоилось по поводу этой любви,
неожиданно свалившейся на колонию.
Михаил Гонтарь сказал однажды Игорю:
— А я говорю: Ванда влюблена в Воробьева!
— Неправда!
И действительно: один раз Игорь, разбежавшись на коньках,
поравнялся с парочкой. Они не заметили его приближения, и Игорь услышал:
— Ты его боишься, Ванда?
— Зырянского? А кто же его не боится?
Ванда имела основания бояться Зырянскоо. Через несколько
дней Игорь катался вместе с Зырянским, и Зырянский сказал:
— не могу я больше на это смотреть!
Он издали увидел парочку и побежал к ней. Игорь не отстал.
Ванда круто повернула и улетела от своего друга, оставив его одного
разговаривать с Зырянским. Воробьев, на что уже человек серьезный, и от
смутился, очутившись перед гневными глазами Алеши:
— Петро! Я тебе говорю: брось!
— Да в чем дело? — растерянно сказал шофер и
опустил глаза.
— Брось, говорю! Нечего девочке голову морочить! Если
еще раз увижу вдвоем, вытащу на общее собрание.
Воробьев пожал плечами, быстро глянул на Алешу, снова
опустил глаза:
— Я не колонист…
— Я тебе покажу, кто ты такой. Если ты работаешь в
колонии, ты не имеешь права мешать нашей работе.Я тебе серьезно говорю.
— Я ничего такого не делаю…
— Мы разберем, ты не сомневайся! Ты влюблен в нее?
— Да откуда вы взяли, что я влюблен?
— А раз не влюблен, так какое ты имеешь право
приставать к ней?
Петр Воробьев повозил правым коньком по льду и спросил с
некоторой иронией:
— Ну хорошо… а если того… допустим, влюблен? зырянский
даже присел от негодования:
— Ага! Допустим, влюблен! Мы тебя как захватим с твоей
любовью, в зеркало себя не узнаешь!
Петр Воробьев комично повел удивленным пальцем справа налево
и опять направо:
— Значит: влюблен — нельзя, не влюблен — тоже нельзя! А
как же?
Зырянский опешил на самое короткое мгновение: надо было
указать Воробьеву тчоное место, все равно, какие чувства и в каких размерах
помещаются в его шоферской душе.
— Не подходи! Близко не подходи! Ванда — не твое дело!
Петр Воробьев задумался:
— Не подходить?
— Не подходи…
— А к кому можно подходить?
— Можешь… ко мне подходить.
Трудно угадать, как отнесся Петр Воробьев к проекту такой
замены Ванды Алексеем Зырянским. Во всяком случае, он еще подумал и сказал:
— Странно у вас как-то… товарищи!
И все-таки, сколько ни смотрели потом пацаны, а не видели
Ванды рядом с шофером: ни в клубе, ни в кабинке, ни на катке. Беспокоило их
только одно: почему Ванда ходит такая веселая, даже поет, даже в цехе поет. И
Петр Воробьев как будто повеселел, разговорчивее сделался, может быть, даже
румянее.
|