29. БОРИС ГОДУНОВ
Праздник прошел великолепно. Было много гостей, был устроен
великолепный ужин, в колонии было тепло, приветливо и счастливо. До трамвайной
остановки, через всю просеку, прошла линия костров, которыми заведовал Данила
Горовой. Между кострами гости проезжали на машинах и проходили пешком. В дверях
их встречали дежурные, вручали билет в театр и приглашение к столу от имени
какой-либо бригады.
Колонисты показывали гостям свои спальни, клубы, классы,
показывали и обьясняли плакат-план первого квартала, но цехов не показывали. А
гвоздем вечера был сложный и веселый дивертсимент. Выступали и певцы, и чтецы,
и акробаты. Малыши показали свою постановку, которорая называлась: «Путешествие
первомайцев по Европе».
В этой постановке учавствовал и Ваня Гальченко, но главная
роль принадлежала Фильке Шарию. Филька изображал Макдональда. Это было
чрезвычайно интересное представление. И гости и колонисты много аплодировали,
когда малыши выстроились один за один гуськом, свет на сцене потух, а в руках у
актеров зажглись электрические фонарики. Оркестр заиграл «Поезд». Под звуки
этой музыки малыши-первомайцы уехали в свое путешествие. Они в пути имели
любопытные встречи с Пилсудским, с Муссолини, с Макдональдом и другими
«деятелями». Каждый хвастал перед ними своими делами, но первомайцев обмануть
трудно: они прекрасно умели рассмотреть, что делается в Западной Европе.
Большое впечатление произвело выступление Соломона
Давидовича. Он вышел на сцену в новом корчневом костюме. Конферасье Санчо Зорин
обьявил:
— Соломон Давидович прочитает отрывок из «Бориса
Годунова» Пушкина, под редакцией Игоря Чернявина.
Крейцер, сидящий в первом ряду, наклонился к уху Захарова:
— Как это Пушкин под редакцией Чернявина?
— Каверза, конечно.
Соломон Давидович нахмурил брови и произнес выразительно:
Достиг я высшей власти,
Шестой уж месяц царствую спокойно.
Крейцер произнес сковзь зубы:
— Подлецы!
Соломон Давидович читал:
Мне счастья нет. Я думал, свой народ
В цехах на производстве успокоить…
Многие колонисты встали. На их лицах еще молчаливый, но
нескрываемый восторг. Сидевшая рядом с Захаровым учительница Надежда Васильевна
улыбалась мечтательно. Захаров опустил веки и внимательно слушал. У Крейцера
блестели глаза, он даже шею вытянул, наблюдая, что происходит на сцене. Соломон
Давидович с большой трагической экспрессией очень громко читал:
Я им навез станков, я им сыскал работу.
Они ж меня, беснуясь, проклинали!
Колонисты не выдержали: редко кто остался на месте, они
приветствовали чтеца оглушительными аплодисментами, их лица выражали настоящий
эстетический пафос.
Соломон Давидович не мог не улыбнуться, и его улыбка еще
усилила восхищение слушателей. С нарастающим чувством он продолжал, и зал затих
в предвидении новых эстетических наслаждений:
Кто ни умрет, я всех убийца тайный:
Ускорил и трансмиссии кончину,
Я отравил литейщиков смиренных!
Трудно стало что-нибудь разобрать в наступившей овации:
громкий смех потонул в бешеных аплодисментах, что-то кричали колонисты, Крейцер
хохотал больше всех, но сказал Захарову:
— Надо этих редакторов взгреть все-таки! Разве так
можно?
Соломон Давидович, сияя покрасневшим лицом, радостной
лысиной и новым костюмом, протянул руку к залу:
— Дайте же кончить!
Колонисты закусили губы. Соломон Давидович сделал шаг
вперед, положил руку на сердце, закрыл глаза:
И все тошнит, и голова кружится,
И мальчики нахальные в глазах.
И рад бежать, да некуда. Ужасно!
Да, жалок тот, у кого денег нет!
Он кончил и скромно опустил глаза. Но такую сдержанную, хотя
и актерскую, позу недолго можно было выдержать. В ответ на бурный восторг
публики Соломон Давидович тоже расцвел улыбкой, потом гордо выпрямился, поднял
вверх палец и только после этого начал кланяться, ибо публика все продолжала
кричать и аплодировать. Наконец закрылся занавес.
В антракте Соломон Давидович пробрался к первому ряду, гордо
отвечал на приветствия колонистов, улыбаясь снисходительно, пожал руку
Крейцеру:
— Ну как? Какие овации!
— Слушайте, Соломон Давидович! Вас надули эти подлецы!
— Как надули!
— Они вам подсунули другие слова.
— Другие слова! Не может быть. Вот же у меня слова.
— Ай, ай, ай! Вот… прохвосты. Смотрите, этот самый
Борис Годунов говорит исключительно о производственных делах колонии им.
Первого мая.
— В самом деле?
— А как же: «Я им навез станков, я отравил литейщиков».
Это не Борис Годунов, это вы, Соломон Давидович! И нахальные мальчики…
— А Пушкин, значит, не так написал?
— Я думаю: у Пушкина мальчики кровавые, а здесь
нахальные.
— А вы знаете: они-таки, действительно, нахальные! А
как у Пушкина про литейщиков?
— Про ваших литейщиков? Какое ему дело? Он же умер сто
лет назад.
Соломон Давидович искренне возмутился:
— Ах, какое нахальство! Я сейчас пойду! Я им скажу!
Соломон Давидович бросился за кулисы. Кое-кто попытался
убежать от него, но он поймал Игоря Чернявина, главного редактора.
— Как же вам не стыдно, товарищ Чернявин?
— А что такое?
— Пушкин совсем не так написал.
— Мало ли чего? А вы знаете, что Мейерхольд делает?
— Какой Мейерхольд?
— Московский.
— У него тоже производство?
— И еще какое! У нас хтоьнемного похоже на Пушкина, а у
него так совсем не похоже. Такая мода!
— Мода, конечно, это неплохо, но причем здесь
литейщики?
— А как же! Вы думаете, при Борисе Годунове литейщиков
не было? А кто ружья делал, как вы думаете?
— Они ружья могли делать, но, может быть, у них такого
дыма не было?
— Какой там не было! Разве они знали, что такое
вентиляция?
— Они могли и не знать.
— Хорошо получилось, Соломон Давидович! Вы смотрите,
как всем понравилось. Скоро вам танцевать.
Я боюсь теперь танцевать. написано гопак, а может, это тоже,
как Мейерхольд.
— Честное слово, гопак!
Соломон Давидович рассмеялся, взмахнул кулаком:
— А, черт его дери! Давайте гопак.
Соломон Давидович возвратился к Крейцеру и успокоил его:
— Я их поругал, но они говорят: теперь все так делают.
Мейерхольд какой-то из Москвы, так он тоже так делает. Такая мода как будто.
Крейцер обнял Соломона Давидовича, усадил рядом с собой:
— Верно! А в общем хорошо!
Через четверть часа Соломон Давидович в украинском казачьем
костюме, в широченных штанах и в сивой шапке по-настоящему «садил» гопак на
сцене. Легкая, тоненькая Оксана еле успевала удирать от него подкованных сапог.
Теперь колонисты аплодировали без всякой каверзы: не могло быть сомнений, что
Соломон Давидович классный танцор. В его стариковской удали, в размашистой,
смелой присядке было много вполне уместного юмора и любви к жизни.
Колька-доктор после танца прыгнул на сцену и сказал громко:
— Видели? Пусть теперь ко мне не ходит с сердцем!
Соломон Давидович засмеялся грустно:
— Он не хочет понимать разницу: запорожцы эти самые
умели танцевать гопак до самой смерти, и у них ничего не делалось с сердцем. А
вы назначьте их заведовать производством, и вы увидите, сколько у вас
прибавится пациентов!
|
