28. ПЛАКАТ-ПЛАН
В конце ноября выпал снег. малыши долго отмечали это событие
радостными кликами и воздеваниями рук. В парке перебрасывались снежками и
строили крепость, но потом оказалось, что строительного материала для крепости
еще очень мало: это был первый слабенький снежок, он мало подходил для
постройки крепости. Поэтому малыши перенесли свое внимание на пруд: он должен
замерзнуть, и тогда в колонии будет каток. Миша Гонтарь в эту эпоху приобрел
большое значение для пацанов: он прекрасно делал пластинки для коньков. Другие
слесари тоже умели делать такие пластинки, но они были завалены заказами из
других бригад, а Миша Гонтарь в качестве старосты пятого класса
специлизировался на пацанах из четвертой бригады. Коньки были выданы по три пары
на бригаду, но четвертой бригаде повезло: все маленькие номера перешли к ней,
другие бригады все были большеногие. Кроме этих общественных коньков были еще и
собственные у отдельных старожилов, а у Фильки даже две пары. Алеша Зырянский
предложил все коньки обратить в бригадные, указывал на то обстоятельство, что
ноги у пацанов растут быстро и прошлогодние коньки все равно не подходят. Таким
образом, в четвертой бригаде оказалось около десятка пар коньков — такое
количество с избытком покрывало потребность. Но, к сожалению, пруд не замерзал.
Берага пруда покрыты снегом, а поверхность пруда дышит свободной водой и
по-летнему отражает в себе облака. Знатоки уверяли, что раньше льда должно
появиться «масло», но сколько пацаны ни смотрели, «масла» никакгого не
появлялось.
День в колонии сделался «вечерним»: вставали, завтракали,
начинали работу при электричестве, только обедали при солнце, а потом снова
зажигались фонари и лампочки. Утром стало труднее просыпаться, появились
охотники спать до «без пяти минут поверка». Особенно страдали старшие, которым
до завтрака нужно было еще и побриться. Гладко выбритые и пахнущие одеколоном,
они приходили в столовую с виноватым видом и старались не смотреть в глаза
дежурному бригадиру. Все это были ветераны колони, и дежурные бригадиры
ограничивались нахмуренными бровями. Конечно, в дежурство Алеши Зырянского
приходилось бриться до поверки, но Алеша дежурил два раза в месяц, и казалось,
что при таких условиях жить вообще можно. Конец такой сносной жизни наступил
неожиданно, в дежурство Илюши Руднева. Не теряя своего постоянно милого,
расположенно-внимательного выражения, руднев во время поверки произвел
демонстративную атаку: приказал ДЧСК отметить в рапорте всех небритых. Это
мероприятие, исключительное по своей новизне, произвело очень сильное
впечатление, и, как только окончилась поверка, очень многие забегали по
коридорам с мыльницами в руках. Игорь Чернявин с того дня, как получил звание
колониста, также считал для себя обязательным уничтожение бороды и усов. Очень
возможно, что с этим делом можно было и подождать, но, во-первых, бритва — это
солидно; во-вторых, в детской колонии как-то неудобно было показывать щетину;
в-третьих, щетина у Игоря была рыжеватая, а после первого бритья она приобрела
совершенно несимпатичный вид. Напуганный действиями Руднева, Игорь тоже
захватил бритву, полотенце и мыльницу и полтеле в умывальную. Внизу играли
сигнал на завтрак. В литере Б, в умывальниках и в спальнях раздавался
бритвенный скрип и обильно текла молодая кровь — результат неопытности и
быстроты темпов. Рудннев — самый молодой бригадир, и опоздать на завтра в его
дежурство, хотя бы и на пятнадцать минут, до сих пор не считалось предприятием
невыполнимым. Но сегодня он показал крепкие зубы на поверке, трудно было
предсказать, какие зубы он покажет во время завтрака. Успокаивало одно: не
решится этот пацан оставить без завтрака около трех десятков стариков.
Действительность оказалась и печальнее, и хитрее. Руднев, правда, не решился на
прямое нападение, но о чем-то быстро переговорил в кабинете Захарова. Во всяком
случае, Захарову пришло в голову изучить плакат-план первого квартала, висящий
в вестибюле, при самом входе в столовую. Изучение этого плаката Захаров начал
ровно через пять минут после сигнала на завтрак. Он стоял перед плакатом,
заложив руки за спину, и внимательно читал его цифры, которые даже пацаны
четвертой бригады давно знали на память. Минут через десять по ступеням
лестницы заумели быстрые шаги ветеранов колонии, успевших к этому моменту
уничтожить не только щетину, но и следы крови на лицах. Ни одной секунды
замешательства или растерянности они в себе не позволили. ловкие ноги направили
их не в столовую, а в выходную дверь, ловкие руки подскочили в салюте:
— Здравствуйте, Алексей Степанович!
— Здравствуйте, Алексей Степанович!
— Здравствуйте, Алексей Степанович!
Захаров поневоле должен был отвернуться от плаката, чтобы
отвечать на приветствия. Игорь Чернявин с верхней площадки еще видел, как поток
колонистов уносился в выходную дверь, но, когда он сам поравнялся с Захаровым,
сказал слово прветствия, ни один мускул не потянул его к столовой: было
совершенно очевидно, что путь имеется только на выход и дальше — в цех. Во
дворе он влетел в веселую толпу товарищей, которым теперь оставалось
единственное наслаждение: встречать последних опаздывающих, наблюдать сложную
игру на их лцах и хохотать вместе с ними. Потмо вышел на крыльцо Захаров и
сказал:
— Хороший будет день… теплый… Где это ты обрезался,
Михаил?
Миша Гонтарь стрельнул глазами на толпу колонистов и ответил
с достоинством:
— Бриться приходиться, Алексей Степанович.
— А ты безопасную заведи. И удобнее, и скорее.
На крыльцо выходили и закончившие завтрак. Вышел и
Нестеренко, Захарова не заметил:
— Мишка, а почему ты не… Здравствуйте, Алексей
Степанович. А почему ты не… не того… не подождал меня?
Миша Гонтарь не умел так быстро отвечать на некоторые
вопросы. Захаров поправил пенсне и ушел в здание.
Игорь Чернявин тоже стоял в толпе колонистов и сочувствовал
Нестеренко, который чуть-чуть не влип со своим вопросом. Но Нестеренко уже
освоился с положением:
— Вот какое дело!! Постойте, и я буду дежурить, я тоже…
придумаю вам, панычи.
А когда на крыльцо вышел дежурный бригадир Илья Руднев, у
него было такое выражение, как будто он в этом деле никакого участия не
принимал. Удивленным голосом он спрашивал:
— Не завтракали? А почему?
В следующие дни даже самые почтенные «старики» спешили на
завтрак вместе с пацанами и, проходя мимо плаката-плана, поневоле оглядывались
на его цифры. Цифры были такие:
План первого квартала:
Металлисты:
Масленки 235 000 штук
235 000 рублей
Деревообделочники:
Столы аудиторные 1400 штук
Столы чертежные 1250 штук
Стулья 1450 штук
Табуретки чертежные 1450 штук
180 000 рублей
Швейный цех:
Трусики 25000 штук
Шаровары 8870 штук
Юнгштурмы 3350 штук
Ковбойки 4700 штук
70 000 рублей
Всего 485 000 рублей
План был очень трудный, и колонисты восторгались:
— Вот это план так план!
Старики однако знали, что восторгаться можно только до
первого января, потом придется плохо. Но четвертая бригада была уверена, что и
после первого января будет интересно. В комсомольской ячейке заседали по
вечерам и приставали к Соломона Давидовичу с разными вопросами. Но теперь
Соломон Давидович не «парился», а старался подробнее рассказать, как обеспечено
выполнение плана. Это была эпоха мирных отношений. Недавно на общем собрании
Соломон Давидович сказал:
— Ваше желание, товарищи первомайцы, выполнено: сегодня
сданы новые опоки.
Одинкоий голос спросил:
— А какое сегодня число?
И другие голоса охотно ответили:
— Третья декабря.
— Какое это имеет значение? — сказал Соломон
Давидович. — Важно, что у вас есть опоки, а всякие формальности не имеют
значения.
Колонисты смеялись и шумно аплодировали Соломону Давидовичу.
Многие хохотали, спрятавшись за спины товарищей. Глаза четвертой бригады тревожно
устремились на Алешу Зырянского: может быть, он что-нибудь скажет на тему о
справедливости и святости данного слова? Но Алеша Зырянский тоже аплодировал и
смеялся. Соломон Давидович был растроган аплодисментами. Он высоко поднял руку
и произнес звонко:
— Видите: что можно сделать для производства, я всегда
сделаю.
Эти слова вызвали новый взрыв оваций и уже совершенно
откровенный общий хохот. Смеялся и захаров, смеялся и сам Соломон Давидович.
Даже Рыжиков смеялся и аплодировал. Рыжиков был доволен, что все так мирно
кончается, а кроме того, он был формовщик, и опоки для него имели большое
значение. Правда, в прошлом месяце было много неприятностей у Рыжикова — после
случая с Левитиным даже Руслан горохов однажды зарычал на него с глазу на глаз:
— Ты от меня отстынь, слышишь? Отстань! Я и без тебя
проживу.
А потом пришлось похлопотать глазами на совете бригадиров
после рапорта дневального Вани Гальченко. Но и это прошло. Было неприятно, что
бригадиры как-то неохотно высказывались о Рыжикове, и Зырянский выразил,
вероятно, общую мысль:
— Темный человек и плохой — Рыжиков. Однако подождем. И
не из такого дерьма людей делали. А у нас впереди завод, триста тысяч, у нас
впереди большая жизнь, а он в городе водку пьет и пьяный приходит в колонию.
Какой это человек? Только и того, что говорить умеет! Так и попугая можно
выучить. Толко попугай водки пить не будет. Посмотрим. Но… Рыжиков, имей в
виду: настанет момент — костей не соберешь!
Рыжиков вертелся на середине, прикладывая руки к груди,
обещал и каялся, старался делать серьезное и убедительное лицо. И Воленко снова
выступил в его защиту:
— Надо все-таки понимать: Рыжиков привык к такой жизни,
сразу отвыкнуть не может. Надо подождать, товарищи. Наказывать его нет смысла,
он еще ничего в наказании не понимает. А вот вы увидите, вот увидите!
В общем, совет бригадиров ничего не постановил, а так и
отпустили Рыжикова со словами: «Посмотрим».
Рыжиков после этого ходил скучным шагом, ни с кем не
заговваривал, но в литейном работал «как зверь». Соломон Давидович очень хвалил
Рыжикова:
— Если бы все работали так, как Рыжиков, у нас было бы
не триста тысяч накоплений, а по меньшей мере полмиллиона. Золотые руки!
|
