16. СПАСИБО ЗА ЖИЗНЬ!
Гораздо приятнее окончилось дело с Вандой. Конечно, ее
бегство из колонии было тяжелым ударом и оставленная Вандой записка помогала
мало. Хуже всего, что нашлись философы, которые стали говорить:
И чего там перепугались? Ну влюбились, поженились, что ж
такого?
Зырянский таким отвечал с пеной у рта:
— Ничего такого? Давайте все переженимся! Давайте!
— Чудак, так влюбиться же нужно. Ты влюбись раньше!
— Ого! Влюбиться! Думаешь, это трудно? Вот увидите,
через три месяца все повлюбляются! Вот увидите.
Похожай успокаивал Зырянского:
— И зачем ты, Алеша, такое несоответствующее значение
придаешь? Не всякий же имеет полуторку. Без полуторки все равно не выйдет.
И Соломон Давидович успокаивал:
— Вы, товарищ Зырянский, не понимаете жизни: любовь —
это же не по карточкам! Вы думаете, так легко вклюбиться? Вы думаете, пошел
себе и влюбился? А квартира где? А жалованье где? А мебель? Это же только
идиоты могут влюбляться без мебели. И, насколько я понимаю, у колонисто еще не
скоро будет сносная мебель.
— Да, вы вот так говорите, а потом возьмете и умыкнете
колонистку!
— Товарищ Зырянский! Для чего я буду ее увозить, если
своих четыре дочки, не знаешь, как замуж выдать.
Зырянскому не везло или Ванде, но пришла она в колонию в
выходной день, а дежурным бригадиром был в этот день… Зырянский. Колонисты жили
уже в спальнях. Ванда вошла в вестибюль в послеобеденный час, когда все либо в
спальнях сидят, либо в парке прячутся. На дневальстве стоял Вася Клюшнев,
похожий, как известно, на Дантеса. Ванда оглянулась и сказала несмело:
— Здравствуй, Вася!
Клюшнев обрадовался:
— О Ванда, здравствуй!
— Пришла проведать. К девочкам некого послать?
— Да ты иди прямо в спальню. Там все.
— А кто дежурный сегодня?
— Зырянский.
Ванда повалилась на диванчик, даже побледнела:
— Ой, как не повезло!
— Да ты не бойся, иди, что он тебе сделает?
Но в этот момент Зырянский вышел из столовой вместе с
Бегунком:
— А! Вы чего пожаловали?
— Нужно мне, — с трудом ответила Ванда.
— Скажите, пожалуйста, «нужно». Убежала из колонии,
значит, никаких «нужно»!
Из столовой выбежали две девочки и запищали в восторге.
Потом на этот писк выбежали еще две и тоже запищали, вырвалась оттуда же Оксана
и, конечно, с обьятиями:
— Ванда! Ой! Вандочка, миленькая!
Зырянский пришел в себя и крикнул:
— Я вас всех арестую! Она убежала из колонии!
Оксана удивленно посмотрела на Зырянского:
— Убежала! Что ты выдумываешь. Не убежала, а замуж
вышла!
Володя Бегунок смотрел и тоже бросился к Ванде на шею:
— Вандочка! Ах, милая, ах, какая радость! Она замуж
вышла!
— Убирайся вон, чертенок! — закричали на Володю
девушки.
Зырянский все-таки был в повязке.
— Колонистски, к порядку.
Это был привычный призыв дежурного бригадира, и девочки
смущенно смолкли.
— Нечего ей здесь околачиваться! Я ее не пущу никуда.
Раз убежала из колонии, кончено! И из-за чего? Из-за романа!
Ванда наконец тоже подняла голос:
— Как это убежала? Что я, беспрзорная, что ли? Я целый
год в колонии!
— Год в колонии. Тем хуже, что ушла, как… по-свински,
одним словом!
Для тебя донжуаны лучше колонистов?
— Какие донжуаны?
— Петька твой — донжуан!
И Володя Бегунок пропел со своей стороны:
— Дон Кихот Ламанчакский.
— Какой он донжуан? Мы с ним в загсе записались!
— В загс тебе не стыдно было пойти, а в совет
бригадиров стыдно. Убежала и целый месяц носа не показывала! Товарищ Клюшнев! Я
не разрешаю пропускать ее в спальни. Клюшнев приставил винтовку к ноге:
— Есть, не пропускать в спальни!
Зырянский гневно повернулся и ушел в столовую. Бегунок
побежал в кабинет.
— Вот ирод! — сказала Оксана. — Что же теперь
делать? Вася, ты не пропустишь?
Вася грустно улыбнулся:
— Что вы? Приказание дежурного не только для меня, а и
для вас обязательно.
Но в этот момент в коридор вышел Захаров, девочки бросились
к нему:
— Алексей Степанович! Вот пришла Ванда, а Зырянский не
пропускает ее в спальни!
Захаров обрадовался Ванде не меньше девочек. Он поцеловался
с нею, пригладил ей прическу:
— Как это можно? Такой дорогой гость! Алеша!
Зырянский стал в дверях столовой.
— Алеша! Как же тебе не стыдно!
— Наш старый обычай — беглецов в колонию не впускать!
— Какие там беглецы! Пропусти.
Зырянский нахмурил брови, принял официальный вид:
— Есть, товарищ заведующий! Товарищ Клюшнев, пропусти
ее по приказанию заведующего колонией!
Захаров засмеялся, повертел головой, обнял Ванду за плечи,
шутя, галантным жестом показал девочкам дорогу, и все они отправились в
кабинет. Сидели они там долго, и Володя Бегунок потом рассказывал в четвертой
бригаде:
— Там одни девчата, понимаете, собрались, так они все
по-своему, все по-своему. И Алексей Степанович ничего такого… не ругал, а
только все спрашивал, какая квартира, да какая там старуха, да какой Петька. А
Ванда все одно и тоже отвечает: ах, какой замечательный Петя, и какая
замечательная старуха, и какая замечательная квартира! А потом, понимаете,
прямо подошла так… к Алексею Степановичу и давать обнимать… за шею, все
обнимает и обнимает и ревет. Потеха! Все замечательное, все замечательное, а на
весь кабинет плачет. И она плачет, и другие девочки слезы вытирают, потеха…
— А дальше?
— А дальше Алексей Степанович говорит: Вололодька,
убирайся отсюда, до чего ты распустился! Я и ушел.
— А за что?
— Я… честное слово, я так, просто смотрел…больше
ничего.
— А чего ж она плакала?!
— А разве их разберешь? Она все благодарила,
благодарила. А потом так стала посередине кабинета и как скажет: «За жизнь!
Спасибо за жизнь!»
Филька посмотрел серьезными своими глазищами и сказал:
— Это она правильно: спасибо Алексею есть за что, это
правильно. А только вот непонятно: почему сейчас же реветь? Если «спасибо», так
при чем тут слезы? Он, наверное, выговаривал ей за что-нибудь?
— Нет, ни чуточки не выговаривал. Он так… знаете…
совсем такой добрый был, ничуть не сердитый.
Вечером был совет бригадиров. На совет пришел и Петя
Воробьев, и много пацанов сбежалось из четвертой бригады, и удивило всех
присутствие Воргунова. Он сел на диване рядом с колонистами и слушал
внимательно. Торский дал слово Ванде; Ванда осмотрела всех особенно
взволнованным взглядом, слезы дрожали у нее в голосе, когда она говорила:
— Дорогие колонисты! Я у вас только год пожила, а я вам
по правде скажу: нет у меня другой жизни, только этот год и есть. И я всю жизнь
буду вас вспоминать и все буду вам спасибо говорить и Советской власти, аж пока
не помру. И вы простите мне, что я полюбила Петю, а вам ничего не сказала, я
боялась, и стыдно было. Вы простите, Петю простите, он же тоже, как колонист
все равно. И выпустите меня, как колонистку, с честью, и работать чтоб можно
было мне на новом заводе, хоть токарем, а может, и еще чем. И Петр Воробьев
сказал, несмело, правда, и все краснел и поглядывал на Зырянского:
— Я вот… не оратор. Тут не в словах дело, а в человеке.
Вы не думайте, я все понимаю и не обижаюсь. Это, конечно, хорошо, что у вас
строго, я понимюа, оттого и Ванда… такая хорошая…
— Понравилась? — спросил Зырянский.
— А как же! Я люблю Ванду, прямо здесь говорю, и вы не
беспокойтесь, я на всю жизнь люблю…
— Как хорошо, — прошептала Оксана, наклонившись к
уху Лиды Таликовой. Лида сочувственно кивнула головой.
Зырянский все-таки попросил слова:
— Ванда и Петро поступили нехорошо. Может, там они и
действительно на всю жизнь, а только кто их знает? А другим, может, на короткое
время захочется, а откуда мы знаем? Так тоже нельзя допускать. Дисциплина где
будет, если всем таким влюбленным волю дать? Должны были в совет бригадиров
заявить, а мы посмотрели бы, комиссию выбрали бы, проверить, как и что. А то
взяли, сели в грузовик и поехали. Это верно, что так у древних делали. Я
предлагаю за то, что вышла замуж без…
И вот тут Воргунов сказал свое слово к колонистам:
— Без благословения родителей.
Не только Зырянский, все колонисты опешили от этого
неожиданного нападения, все повернули лица к Воргунову, а он сидел между ними
массивный, и как будто недовольный и смотрел прямо на Зырянского:
— Я говорю: без благословения того… совета бригадиров.
Но это все равно. За такое дела родители раньше проклинали.
Зырянский обрадовался человеческому голосу Воргунова.
— Проклинать не будем, а под арест посадить Ванду и
Петра… часов на десять следует.
Филька крикнул откуда-то из дальнего угла: — Правильно!
Воргунов нашел Фильку взглядом, перегнулся в его сторону
всей тяжелой своей фигурой: — Это ты говоришь «правильно», а откуда ты знаешь?
— Так и так видно!
— А мне вот не видно.
— Мало ли чего, — сказал Филька возможно более
низким голосом, — вы еще недавно в колонии.
И вот тут увидели колонисты, что Воргунов умеет смеяться, да
еще как! У него и живот смеется, и плечи, а рот от открывает широко и
смеетсябасом. А потом он спросил Фильку, но уже строгим голосом:
— Ты думаешь, и я сделаюсь таким кровожадным зверем,
как Зырянский?
— А как же? Если у нас поживете… А только, может, вы
убежите раньше.
Воргунов опять хохотал, ему нравился Филька. Колонисты
торжествовали по другому поводу: просто было приятно, что наконец этот
отчужденный главный инженер заговорил и даже засмеялся.
Совет бригадиров окончился весело. Правда, Зырянский не снял
своего предложения, но за него поднялось только две руки, да и то одна рука
была Филькина, который не имел права голоса, потому что не был еще бригадиром.
Совет бригадиров постановил выпустить Ванду с честью, дать приданое, выбрать
комиссию, оставить на работе токарем, а в следующий выходной день всем советом
пойти к Воробьеву и посмотреть, как он живет, может, чем-нибудь и помочь придется.
Ванда уходила из совета счастливая, даже о своем Пете забыла, так тесно
окружили ее девочки.
А вечером Ванда зашла проститься с четвертой бригадой.
Зырянский встретил ее приветливо, усадил на стул, спросил:
— Ты на меня не сердишься?
— Ой, милые мои мальчики, мне с вами так трудно
расставаться, что и сердиться некогда. Живите хорошо, не забывайте про меня. И
спасибо вам, что были товарищами, спасибо.
Володя бегунок внимательно и серьезно слушал Ванду, но успел
посмотреть и на Фильку. У Фильки в глазу что-то блеснуло подозрительно, и
Володя воспрянул каверзным своим духом. Но Филька нахмурил брови и сказал
довольно важно, самым обыкновенным, ничуть не растроганным голосом.
— Мы… что ж… мы и будем хорошими товарищами. Это ты не
беспокойся, Ванда. А только ты напрасно слезы… чего ж тут плакать?
Ванда вытерла глаза, улыбнулась и набросилась на Ваню
Гальченко. Она поцеловала его при всех, и Ваня испуганно смотрел на нее, а
потом только опомнился:
— Да что ж ты меня одного целуешь? Ты тогда и со всеми
попрощайся.
И после этого вся четвертая бригада загалдела и полезла
целоваться. Пожимали Ванде руки и говорили:
— Ты к нам приходи… в гости… В четвертую бригаду…
приходи.
И Ванда перестала проливать слезы, а смеялась и обещалась
приходить. Может, потом и плакала где-нибудь но четвертая бригада того не
видела. А в самой четвертой бригаде все попрощались с Вандой весело, и ни один
колонист и не подумал плакать.
|