21. МЕХАНИЧЕСКИЕ СЛЕЗЫ
Новый завод, о котором пока мало можно было сказать,
вскружил голову всей колонии…
Во время обеда в столовую влетел Виктор Торский.
Секретарь совета бригадиров, член бюро комсомольской организации,
он обладал очень солидным характером, но тут он вбежал, взлохмаченный,
возбужденный, и заорал, воздевая руки:
— Ребята! Такая новость! И сказать не могу!
Он действительно задыхался, и было видно, что говорить ему
трудно.
Все вскочили с мест, все поняли: произошло что-то совершенно
особенное — сам Витя Торский кричит, себя не помня.
— Что такое? Да говори! Витька!
— Крейцер… подарил нам… полуторку… новую полуторку!
Автомобиль!
— Врешь!
— Да уже пришла! Во дворе! И шофер есть!
Витя Торский еще раз махнул рукой и выбежал. Все бросились в
дверь, на столах остались тарелки с супом, по ступеням загремели ноги; те, кто
не успел к двери, кинулись в радостной панике к окнам.
На хозяйственном дворе, действительно, стояла новая
полуторка. Колонисты облепили ее со всех сторон, часть четвертой бригады
полезла в ящик. Гонтарь, человек богатырского здоровья, и тот держался за
сердце. У кабинки стоял черномазый тоненький человек и застенчиво смотрел
темным глазом на колонистов. Зырянский закричал на него:
— Ты механик?
— Шофер.
— Фамилия?
— Воробьев.
— Имя?
— Имя? Петр.
— Ребята! Шофера Петра Воробьева… кача-ать!!!
Это было замечательно приудмано. На Воробьева прыгнули и
сверху, из ящика, и снизу, с земли. Заверещали что-то, похожее на ура. Воробьев
успел испуганно трепыхнуться, успел побледнеть, но не успел даже рта открыть.
Через мгновение его худые ноги в широких сапогах замелькали над толпой. Когда
поставили его на землю, он даже не поправил костюм, а оглянулся удивленно и
спросил:
— Что вы за народ?
Гонтарь ответил ему с наивысшей экспрессией, приседая
почему-то и рассекая ладонью воздух:
— Мы, понимаешь, ты, товарищ Воробьев, народ советский,
настоящий народ… наш… и ты будь покоен!
Члены четвертой бригады и вместе с ними Ваня Гальченко не
придавали большого значения переговорам и выражениям чувств. Осмотрев ящик, они
полезли к мотору, установили систему, марку, чуть поспорили о других системах,
но единогласно заключили, что машина новая, что в сравнении с ней все станковое
богатство Соломона Давидовича, в том числе и токарные самарские станки, никуда
не годится.
Идеальный новый завод и реальная новая полуторка сильно
понизил их уважение к токарным станкам. Недавний их восторг по поводу
приобщения к великой работе металлистов повернулся по-новому. Даже Ваня Гальченко,
человек весьма сдержанный и далеко не капризный, недавно пришел в кабинет
Захарова в рабочее время. Он старался говорить по-деловому, удерживать слезы —
и все-таки плакал.
— Смотрите, Алексей Степанович! Что эе это такое?..
Шкив испорчен… Я говорил, говорил…
— Чего ты волнуешься? Шкив нужно исправить.
— Не исправляют. А он говорит: работай! Так нельзя
работать.
— Идем.
Переполненный горем, Ваня прошел через двор за Захаровым.
Ваня уже не плакал. Войдя в механический цех, он обогнал Алексея Степановича и
подбежал к своему станку.
— Вот, смотрите.
Ваня вскочил на подставку и пустил станок. Потом отвел
вправо приводную ручку шкива — деревянную палку, свисающую с потолка. Станок
остановился.
— Я смотрю, но ничего не вижу.
Вдруг станок завертелся, зашипел, застонал, как все станки в
механическом цехе. Захаров поднял голову: палка уже опустилась, передвинулась
влево — шкив включен.
Захаров засмеялся, глядя на Ваню:
— Да, брат…
— Как же я могу работать? Остановишь, станешь вставлять
масленку в патрон, а он взял и пошел. Руку может оторвать…
За спиной Захарова уже стоял Соломон Давидович. Захаров
сказал:
— Соломон Давидович! Это уже… выше меры…
— Ну, что такое? Я же сделал тебе приспособление!
Ваня полез под станок и достал оттуда кусок ржавой
проволоки:
— Разве это такое приспособление?
На концах проволоки две петли. Ваня одну надел на приводную
палку, а другую зацепил за угол станины. Станок остановился. Ваня снял петлю со
станины, станок снова завертелся, но петля висела перед самыми глазами. Сзади
голос Поршнева сказал:
— Последнее слово техники!
Соломон Давидович оглянулся агрессивно на голос, но Поршнев
добродушно улыбается, его глаза под густыми черными бровями смотрят на Соломона
Давидовича с теплой лаской, и он говорит:
— Это, честное слово, не годится, Соломон Давидович.
— Почему не годится? Это не последнее слово техники, но
работать можно.
— Работать? Ему станок нужно останавливать раз пять в
минуту, когда же ему привязывать, отвязывать… А тут петля болтается, лезет в
суппорт.
Соломон Давидович мог сказать только одно:
— Конечно! Если поставить английские станки…
Откуда-то крикнули:
— А это какие?
С другого конца ответили:
— Это не станки. Это называется коза!
Захаров грустно покачал головой:
— Все-таки… Соломон Давидович! Это производит
впечатление… отвратительное.
— Да что за вопрос! Сделаем капитальный ремонт!
Захаров круто повернулся и вышел. Соломон Давидович
посмотрел на Ваню с укоризной:
— Тебе нужно ходить жаловаться. Как будто Волончук не
может сделать ремонт.
Но из-под руки Соломона Давидовича уже показалась смуглая
физиономия Фильки:
— Когда же будет капитальный ремонт?
— Нельзя же всем капитальный ремонт! По-вашему,
капитальный ремонт — это пустяк какой-нибудь? Капитальный ремонт — это
капитальный ремонт.
— А если нужно!
— Тебе нужно точить масленку. Что же ты пристал с
капитальным ремонтом? Волончук возьмет гаеечку и навинтит.
— Как, гаечку? Здесь все шатается, суппорт испорчен!
— Ты не один в цехе. Волончук поставит гаеечку, и он
будет работать.
Действительно, через пять минут Волончук приведен был в
действие. Он приблизился к Фильке с деревянным ящиком в руках, а в этом ящике
всегда много чудесных лекарств для всех станков. Филька удовлетворенно
вздохнул. Но Соломон Давидович недолго наслаждался благополучием. Уже через
минуту он налетел на Бориса Яновского:
— Стоишь?
Борис Яновский не отвечает, обиженно отворачивается. Есть
такие вещи, которые могут вывести из терпения даже Соломона Давидовича. Он
гневно кричит Волончуку:
— Это безобразие, товарищ Волончук! Чего вы там
возитесь с какой-то гайкой? Разве вы не видите, что у Яновского шкив не
работает? По-вашему, шкив будет стоять, Яновский будет стоять, а я вам буду
платить жалованье?
Продолжая рыться в своем чудесном ящике, Волончук отвечает
хмуро:
— Этот шкив давно нужно выбросить.
— Как это выбросить! Выбросить такой шкив? Какие вы
богатые все, черт бы вас побрал! Этот шкив будет работать еще десять лет, к
вашему сведению! Полезьте сейчас же и поставьте шпоночку!
— Да он все равно болтает.
— Это вы болтаете! Сию же минуту поставьте шпоночку!
Волончук задирает голову, чешет за ухом, не спеша
приставляет лестницу и лезет к шкиву:
— Вчера уже ставили…
— То было вчера, а то сегодня. Вы вчера получали ваше
жалованье и сегодня получаете.
Соломон Давидович тоже задирает голову. Но его дергает за
рукав Филька:
— Так как же?
— Я же сказал: тебе поставят гаеечку.
— Так он туда полез…
— Подождешь…
И вдруг из самого дальнего угла отчаянный крик Садовничего:
— Опять пас лопнул! Черт его знает, не могут пригласить
мастера!
И Соломон Давидович, по-прежнему мудрый и знающий,
по-прежнему энергичный, уже стоит возле Садовничего.
— Был же шорник. Я говорил — исправить все пасы. Где вы
тогда были?
— Он зашивал, а сегодня в другом месте порвалось. Надо
иметь постоянного шорника!
— Очень нужно! Шорники вам нужны, а на завтра вам
смазчик понадобится, а потом подавай убиральницу.
Садовничий швыряет на подоконник ключ и отходит.
— Куда же ты пошел?
— А что мне делать? Буду ждать шорника.
— Это такое трудное дело сшить пас? Ты сам не можешь?
Все-таки развеселил Соломон Давидович механический цех. И
Садовничий смеялся:
— Соломон Давидович! Это же пас. Это же не ботинок!
Садовничий имел право так сказать, потому что он когда-то
работал у сапожника.
|
