24. ВСПОМНИМ СТАРИНУ…
Воргунов увез с собой австрийскую сверлилку, но ее
увлекательный образ остался в памяти.
По правде сказать, колонисты не умели разговаривать на
подобные темы. Спорили о том, останется ли швейная мастерская или не останется,
пригодится ли для нового завода самарские токарные или не пригодятся, нужно ли
разваливать стадион или не нужно. Несколько девочек обратились в совет
бригадиров с просьбой перевести их в механический цех. В совете бригадиров
горячо приветствовали это начинание, но в четвертой бригаде отнеслись к нему с
завистливым недоверием. Петька Кравчук воинственно поводил своим чубиком и
говорил:
— Ой, и хитрые же девчата! Конечно, потом скажут: вот
девчата такая редкость, скажите, пожалуйста, работали на токарных станках,
давайте их поставим на самые лучшие станки, а про нас скажут: эти еще
маленькие, пускай себе шишки делают. Особенно, если дыма не будет.
В четвертой бригаде с Петькой соглашались: казалось, что
вторжение взрослых девочек в механический цех сильно может понизить токарные
заслуги пацанов. Но это беспокоило только до тех пор, пока у токарных станков
рядом с пацанами не стали девочки.
Перешли работать в механический цех и Ванда с Оксаной. На
совете бригадиров Соломон Давидович заикнулся было, что в важной роли
составителя опилочной смеси в сборочном цехе Ванда незаменима. Ванда заявила,
что она хочет работать вместе с Оксаной. Подобный аргумент, высказанный всяким
другим, вызвал бы только смех, но, так как речь шла об Оксане и Ванде, никто не
смеялся, и, наоборот, именно этот аргумент решил дело.
Дружба Оксаны и Ванды была замечена всей колонией, и все
молчаливо признали, что в этой дружбе есть что-то особенное. Толком никто не
знал, в чем состоит это особенное, да и секреты их дружбы нигде не были
оглашены. Подруг привыкли видеть всегда вместе: в столовой, в школе, а теперь и
на производстве. И часы отдыха они посвящали друг другу. В парке, в театре, на
площадке они всегда показывались рядом, создавая чрезвычайное неудобство для
всех желающих оказать особое внимание одной из них. И Михаил Гонтарь, и Игорь
Чернявин, каждый в отдельности и каждый про себя, весьма осуждали такую дружбу
и оправдывали ее только в те моменты, когда замечали расстроенную физиономию
соперника. Что было особенно возмутительно, так это, что Ванда и Оксана на
глазах у других почти никогда даже не разговаривали друг с другом. Было видно,
что простая, молчаливая и немного серьезная близость совершенно их
удовлетворяет, но было видно и другое: в другой, таинственной обстановке —
может быть, в спальне, может быть, в глухом уголке парка — эти девочки находили
о чем поговорить, и все вопросы у них разрешены, и все для них ясно. Поэтому
они могут с горделивым спокойствием в присутствии посторонних помалкивать. У
Оксаны лицо было оживленнее и внимательнее к окружающему, чем у Ванды. Сохраняя
свою дружескую преданность, она умела оглянуться по сторонам, посмотреть лукаво
или внимательно, прислушаться к тому, что происходит рядом. Ванда, напротив, не
интересовалась окружающим: в ее душе всегда проходила какая-то своя занятная
жизнь, и только к ней она присматривалась, чуть-чуть напрягая брови.
Колония все больше и больше нравилась Ванде. Все понятнее
становились в ее глазах люди, но приближаться к ним в простом и искреннем
порыве она еще не привыкла. все секреты колонии постепенно раскрывались перед
ней. Одним из первых раскрылось, почему у девочек много подушек. Этот секрет
оказался очень простым и даже веселым. Знали о нем почему-то только девочки,
мальчики всегда были склонны становиться в тупик перед этим замечательным
явлением и даже подозревать хозяйственную часть в несправедливости. Секрет
заключался в следующем: один раз в шестидневку происходила перемена постельного
белья, при этом мальчики, снимая наволочку, совершенно не обращали внимания на
несколько пушинок, приставших к наволочке. пушинки летали в комнате, падали на
пол и выметались дежурным в коридор. Дежурные по коридорам должны были вымести
дальше. Но им никогда не приходилось это делать. Рано утром, еще до первого
сигнала, девочки собирали эти пушинки. Вот по этой причине подушки у девочек
все полнели и полнели, и наступал момент, когда нарождалась новая подушка. У
мальчиков, наоборот, подушки все худели и худели, и наступал момент, когда
завхоз с недовольным видом констатировал это необьяснимое явление и приходил к
заключению, что нужно снова покупать перо для набивки подушек. А так как
мальчиков было гораздо больше, чем девочек, то этот процесс имел довольно
бурный характер. Скоро и у Ванды образовался небольшой запас перьев и пушинок,
который она бережно хранила в носовом платке в своей тумбочке. Это было
обыкновенное житейское дело, и если можно было кого презирать, то исключительно
мальчишеский народ, не способный справиться с таким пустяком, как подушка.
В тумбочке Ванды тоже начало кое-что заводиться. Как и все
колонисты, она получала на заводе зарплату. Ее заработок в месяц к концу
октября достигал сто двадцати рублей. Большая часть этих денег оставалась в
колонии на восстановление расходов на пищу, десять процентов передавалось в
фонд совета бригадиров, который имел специальное назначение — помощь
выпускаемым и бывшим колонистам. На руки приходилось получать рублей двадцать —
двадцать пять — огромная сумма, которую трудно было истратить, пока у Ванды
мало было желаний. Но с приходом Оксаны и для этих денег нашлись пути.
Захотелось вдруг сладкого, потом привлекательными показались шелковые чулки,
затем — так радостно было сделать Оксане подарок. И в тумбочке Ванды тоже
появились отрезок батиста, коробочка с разной мелочью, а впереди замаячили
ручные часики, такие, как были у Клавы Кашириной. Часики, впрочем, отодвигались
все дальше и дальше, ибо находились расходы более неотложные и посильные, а в
вестибюле все равно висели большие часы, по которым всегда можно было узнать
время, если нет терпения ожидать трубного сигнала.
В конце октября, в выходной день, Ванда получила отпуск:
Оксана в это время уже увлеклась биологическим кружком и все толковала о
каком-то африканском циклозоне. В биологическом кружке работал и Игорь Чернявин.
Собственно говоря, африканский циклозон мало его интересовал, еще меньше
занимали его морские свинки и многочисленные птичьи клетки, но в этом кружке
почему-то симпатично и весело и было много оснований для остроумного слова и
много простой «черной» работы, которую Игорь производил с особенной радостью,
если его работу наблюдала Оксана. Во всяком случае, биологический кружок имел
то преимущество, что никакого прямого отношения он не имел к устройству
автомобиля и к правилам уличного движения, — появление Миши Гонтаря в этом
кружке было абсолютно невозможно.
Оксана осталась работать в кружке, а Ванда одна отправилась
в город. Пройдя по лесной просеке, она села в трамвай и доехала до главной
улицы. На дворе стоял ясный октябрьский день. В форменном черном пальто, со
значком на берете, Ванда гордо пошла по улице: люди посматривали на нее с
уважением — эта красивая белокурая девушка была членом славной Первомайской
колонии! Главная улица начиналась бульваром, на нем происходило неспешное
прадничное движение. Ванда со строгой точностью обходила длинные ряды
прогуливающихся, и ей было приятно видеть, как в этих рядах вспыхивали
любопытно-завистливые взгляды, как молодые люди старались уступить ей дорогу.
Иногда, обойдя ряд, она слушала произнесенное шепотом слово:
— А все-таки… молодцы эти первомайцы: и походка у них
особенная.
Здесь, на праздничной улице, было даже приятней, чем в
колонии. Здесь не одна душа ничего не знала о Ванде Стадницкой. Она несла на
своих плечах, на белокурых вьющихся волосах всю чистоту и гордость своей
молодости, всю чистоту и гордость своей колонии, и поэтому она легко и четко
ставила черную туфельку на асфальт тротуара, было приятно ощущать, как свободно
и ловко ступает сильная нога, как в таком же сильном покое дышит грудь, как уверенно
смотрят глаза.
— Наше вам…
Это сказали сзади, как будто нагло, коварно и сильно ударили
палкой по голове. Она ощутила, как что-то бесформенное и
безобразно-отвратительно проснулось во всем ее теле.
Перед ней стоял колонист: такая же черная шинель, и значок в
петлице, и даже выправка чем-то напоминает колонию, но эти немигающие зеленые
глаза…
— Ты куда? — спросил Рыжиков.
Ванда с трудом проглотила воздух, застрявший в горле, на
короткий срок проснулась в ней прежняя неукротимая злоба, глаза блеснули… но
она вспомнила, что вокруг них движется улица, что она такая же колонистка, как
он:
— Я? Купить кое-что… для себя и для Оксаны. А ты?
— А я так… погулять…
Он пошел рядом с ней, и вид у него сегодня, честное слово…
приличный: шинель застегнута на все пуговицы, черная кепка сидит с уверенной
строгостью.
— Теперь ты… в токарном работаешь?
— В токарном.
— Не бабское дело.
— А какое бабское?
— У вас свое дело… все равно… ничего не выйдет… — Он
передернул губами, и колонист куда-то слетел с него, как будто Рыжиков
мгновенно переоделся на ее глазах.
Ванда все-таки помнила, что она на улице, и поэтому сказала
шепотом, не меняя ничего в лице:
— Уходи от меня… уходи!
— Да ты не сердись. Чего ты? Уже и пошутить нельзя. А
знаешь что?
— Ну?
— Зайдем в ресторан.
Она ничего не ответила, ее ноги с разгону несли ее в одном
направлении с ним.
Он сделал молча несколько шагов, потом опустил глаза и
сказал тихо:
— Выпьем…
Она спросила с нескрываемой силой презрения:
— А… потом что?
Он засмеялся беззвучно, передернул плечами — старым блатным
манером:
— А потом… А потом видно будет. Может, вспомним
старину… А?
Они долго молчали, идя рядом. На перекрестке он показал
глазами на вход в подвальный ресторан и прошептал просительно:
— Зайдем, вспомним старину…
Ванда оглянулась и чуть-чуть склонившись к нему, прошептала
с силой, глядя прямо в его глаза:
— Дурак! Заткнись со своей стариной. Идиот! Сволочь!
Он отскочил в сторону и изогнулся в привычно нахальной позе:
— Чего ты? Чего ты задаешься? А то смотри: узнают в
колонии!
Кто-то неподалеку оглянулся на его крик. Ванда густо
покраснела и быстро ушла в переулок; Рыжиков замер у входа в ресторан.
|
