18. РАЗГОВОР, НЕ ДЛЯ
ВСЕХ ПРИЯТНЫЙ
В пять часов в «тихий» клуб пришел Воленко в сопровождении
высокого массивного юноши с лицом чрезвычайно добродушным, какие бывают только
у очень мягких, покладистых людей.
Воленко сказал:
— Товарищ Чернявин! Это твой бригадир Нестеренко.
Только теперь Воленко позволил себе некоторую шутливость
тона и движения. Он немного иронически повел рукой и взглядом:
— Сдаю его в полном порядке: остриженный, чистый и
вполне оборудованный. Спецовка вот лежит. Парадный костюм заказан. Пожалуйста!
Видимо, Воленко надоело уже возиться с Чернявиным, и он с
облегчением передавал новичка бригадиру. Бригадир, понимая это, с такой же
сдержанной игрой склонился перед дежурным:
— Очень благодарен, товарищ дежурный. Вы понимаете,
следующий раз и я вам приготовлю.
Воленко отдал салют и удалился.
В этой церемонии, торжественной и чуть-чуит шутливой, Игорь
почувствовал большую теплоту. Не вызывало сомнений, что Воленкол и Нестеренко
были очень дружны между собой, а сейчас в шутливых, чуть-чуть церемонных
поклонах они что-то играючи подчеркивали. Нестеренко в этой игре вовсе не
казался уже таким добродушным. У него был симпатичный голос, мягкого
баритонного оттенка, но слышно было, что этим голосом он умеет владеть. В его
обращении был небольшой привкус замедленного, украинского юмора. Но ту
выправку, какая была у Воленко, Игорь заметил и у Нестеренко.
Впрочем, как только ушел Воленко, Нестеренко оставил всякую
игру.
— Ты назначен в восьмую бригаду. Бригада сейчас в
сборе. Пойдем.
Он направился к двери. Игорь остановил его:
— Товарищ бригадир!
— Что такое?
Игорь взял в руки свою спецовку, так же, как и во дворе,
беспомощно оглянулся на окна, не вытерпел, растянул в улыбку свой ехидный рот:
— Товарищ бригадир, вы учитесь?
— В школе?
— Да, в школе учитесь?
— Во-первых, учусь в десятом классе. А во-вторых, не
называй меня на вы, товарищем бригадиром. Это у нас не нужно. Меня зовут Васей.
— Разве? А я слышал, как обращаются к Воленко: товарищ
дежурный бригадир!
— Это другое дело. Дежурный бригадир — у нас большая
власть. Он ведет день. Если он в повязке, с ним без салюта нельзя
разговаривать.
— А зачем это нужно?
— Видишь ли? Вот с тобой сколько он сегодня повозился?
Ты заметил? Сколько у него дела! Если каждый будет с ним рассусоливать, так он
ничего не успеет. А кроме того… какие же могут быть споры с дежурным?
— А с тобой можно спорить?
Нестеренко пожал плечами:
— Со мной, конечно, можно. Только у нас это не в моде.
— К тебе не нужно с салютом?
— Иногда нужно. Потом узнаешь. Идем, бригада ждет.
Они прошли мимо часового (стоял уже другой) и поднялись по
лестнице между цветов. На втором этаже проходил такой же светлый коридор,
только здесь на полу был не кафель, а паркет, он так же блестел, как и в
«тихом» клубе. Они остановились у двери, на табличке которой было написано:
8-я бригада
Нестеренко взялся за ручку двери, но раньше, чем открыть ее,
он обьяснил:
— У нас две спальни по восемь человек. Вторая спальня
рядом.
Спальня была большая. В ней стояло восемь кроватей,
красивых, окрашенных розовато-желтой краской. На кроватях лежали одеяла вишневого
цвета. Все постели находились в идеальном порядке. На кроватях никто не сидел,
никто даже не стоял рядом. Больше десятка мальчиков собралось вокруг большого
стола. У стены Игорь заметил диван, очень длинный и тоже, видимо, имеющий
претензию быть бесконечным, — очевидно, такие диваны в колонии любили.
При входе Игоря и Нестерненко все повернули к ним головы.
Нестеренко остановился у дверей и сказал несколько торжественным голосом, в
котором Игорь все же услышал оттенок сдержанной шутливости:
— Принимайте нового товарища. Рекомендую: Игорь
Чернявин.
Все задвигали стульями, но не встали, а еще плотнее уселись
за столом, заботливо оставлля рядом два места для вошедших. Нестеренко сел на
один стул, хлопнул рукой по другому, приглашая Игоря:
— Садись.
Все вдруг притихли и с интересом ожидали, что будет дальше.
Глаза у Нестеренко вспыхивали иронически:
— У нас такой обычай: когда приходит новенький, вся
бригада собирается и бригадир знакомит. Так у нас в колонии пошло издавна,
годков пять тому будет. И в это время бригадир должен всю правду сказать о
товарищах, как он думает, брехать нельзя. Когда и ты, Чернявин, будешь
бригадиром, тоже так будешь делать. Так вот видишь, они на меня и смотрят,
потому знают: пощады не будет.
Все это Нестеренко говорил не спеша, добродушно, чуть-чуть
окая и растягивая слова.
— Да начинай уже. Василь, довольно мучить!
Это сказал самый младший в бригаде, беленький мальчик лет
четырнадцати, с тем аккуратным, чистеньким и умным лицом, какие часто бывают у
природных отличников по учебе.
— Рогову невтерпеж, знает, что ругать буду.
— Ругай, только пожалуйста, скорее.
— И еще у нас обычай, никто не должен спорить и
обижаться. Какое бы слово не сказал бригадир — каюк! А новенький, вот, скажем,
ты, Чернявин, не должен воображать, а должен учиться, как правду говорить и как
правду слушать нужно. Понимаешь?
Игорь Чернявин даже рот приоткрыл, и его лицо потеряло
последнее выражение остроумной ехидности.
Нестеренко начал. Он показал на взрослого юношу, которому
было не меньше восемнадцати лет. У него был низкий лоб и жесткие волосы, не
признающие никакого пробора. Лицо расплывчатое, губошлепистое, а в то же время
и энергичное в движении, боевое.
— Это Миша Гонтарь, слесарь по ремонту, хороший
слесарь, только в школе учиться не хочет. Дошел до пятого класса, а теперь
выдумал, что он уже ученый. Сдурел, приходится силой заставлять. Товарищ он
хороший, прямо скажу, хоть бы и все были такие товарищи, а только неряха —
никакого спасения. Куда ни повернется, или поломает что-нибудь, или набросает,
пойдет и забудет. Ему каждый день бриться нужно, а он три дня не брился. А
живет в детской колонии… Через него наша бригада по чистоте никак не может на
хорошее место выйти, а бригада хорошая. Он как наденет спецовку с утра, да еще
в цехе задержится, известно — слесарь по ремонту, так и в столовую в спецовке
прется, а там, конечно, ДЧСК скандал устраивает, и все на бригаду. Видишь? Если
Миша дежурит по бригаде, так мы к нему буксир назначаем, как к маленькому. Еще
у него недостаток: строя не любит, в ногу ходить не умеет, да и костюм парадный
на нем сидит, как на сундуке. Это нам, всей бригаде, конечно, очень грустно,
потому что, собственно говоря, пустяк, а он никак не справится. А слесарь он
хороший и товарищ тоже. Добрый и работать любит, самые пустяки остались, чтобы
человеком стать. Он хочет шофером стать, а каждый шофер образованный человек
должен быть. А теперь у него новая напасть: влюбился. Как же ему можно
влюбляться, когда прическу ему всей бригадой делаем — сделать не можем.
Нестерненко все это проговорил сочно, основательно,
поглядывая на товарищей, а товарищи смотрели на Мишу. Очевидно было, что в
характеристике Миши все с бригадиром согласны, пожалуй, согласен и сам Миша. Он
даже не протестовал против информации о влюбленности.
— Теперь дальше: Петр Акулин.
Петр Акулин не улыбнулся. Как сидел боком, так и остался
сидеть. У него было худое простецкое лицо, покрытое густым деревенским
румянцем. Казалось, что лицо это не способно к улыбке.
— Акулин у нас лучший токарь в колонии и в восьмом
классе лучше всех учится. И аккуратист, и дисциплину знает, и комсомолец первый
сорт. Будет летчиком по прошествии времени. Само собой, будет. Только корзину у
нас каждый имеет, и у него есть корзина. И никто никогда не запирает, такого
обычая нет в колонии. Акулин же три дня назад замок повесил, — некрасиво.
Либо ты воров боишься, либо тайну какую собираешься завести, кто тебя знает, а
только замки в колонии заводить не следует. Другое дело на заводе,
государственное имущество должно быть заперто для порядка, а в бригаде товарищи
живут, к чему здесь замок?
Акулин не обернулся к Нестерненко, одну руку положил на
спинку соседнего стула, сказал невыразительно, тихо:
— Я не от товарищей замок…
— Знаем. Думаешь, у нас место свободное, новенького
пришлют, а он к тебе в корзину полезет. Конечно, полезет, если замок висит. А
зачем так думать: как новенький, так и вор. Мало ли чего там у каждого было — в
старой жизни! Чернявин тоже новенький, видишь, сидит с нами, так и по нему ж
видно: он к товарищу в корзину не полезет.
Акулин убрал руку со спинки стула, прохрипел:
— Сниму.
В бригаде, притаившейся в ожидании, как будто все вздохнули.
На самом деле не вздохнули, а просто пошевелились.
— Дальше: Александр Остапчин — помощник бригадира
восьмой бригады трудовой колонии им. Первого мая.
Уже по тому, как торжественно произнес бригадир название
должности Остапчина, можно было заключить, что Остапчина в бригаде любят и
относятся к нему немножко насмешливо. И сам Александр Остапчин, услышаву свою
фамилию, мигнул, повернулся к бригадиру, положил голову на кулаки, поставленные
один на другой. У Остапчина большие карие, красивые глаза, чуть-чуть подернутые
веселой, маслянистой влагой.
— Совсем человек как человек — и токарь неплохой, и в
десятом классе, и помбригадира, и прочее. Настоящий человек, а только одна
беда: трепач. Ох, и трепаться же любит, прямо хлебом не корми, а дай
поговорить. И хоть бы дело говорил, а то язык говорит, а он за языком бегает,
остановить не может и на правильную линию пустить тоже не может. И по сторонам
не смотрит: свой, чужой, совсем посторонний — ему все равно; он говорит и
непременно загнет куда-нибудь. Всей бригадой удержать не можем. Мечтает:
прокурором буду. Так разве можно, чтобы прокурор за собой не смотрел? Прокурор
если что скажет, так все к делу, да перед этим два раза подумает. А нашему
Александру всегда нянька нужна, чтоб его за полы хватала.
Остапчин не смутился, не обиделся, его глаза по-прежнему
смотрели на Нестеренко, улыбались дружески, но в какой-то еле заметной степени
и нахально. Он как будто был даже доволен, что у него есть такой интересный
недостаток, и тоном полудетского каприза возразил:
— А что я такое когда говорил?
— А помнишь, приехала к нам женщина из Наркомпроса. А
ты ей такое натрепал, что она чуть не плакала.
— Правду говорил.
— Правду? Правду говоритьь тоже к месту нужно. Она
приехала познакомиться с нашей жизнью, и может, и поучиться хотела, значит, у
нее где-то там натерло, а ты речь… прямо с горы: ничего вы, наркомпросовцы, не
понимаете, все путаете, даром хлеб едите. Она потом спрашивает, кто это такой?
А я ей, конечно, ответил: не обращайте внимания, так себе, новенький, еще не
отесался.
Колонисты расхохотались. Остапчин смущенно отвернулся, но
глаза его даже в этот момент не потеряли своей влажной улыбки.
— Санчо Зорин, во! Он — сам видишь, какой!
И действительно, Санчо был виден, как бывает виден насквозь
ясный апрельский день. Услышав свое имя, он немедленно взобрался с ногами на
стул. А бригадир сказал ему с добродушной строгостью:
— Чего ты с ногами на стул залез? Чернявин, он назначается
твоим шефом, давно тебя ждет. Будет твоим шефом, пока ты получишь звание
колониста. Будет тебя всему учить и на общем собрании докладывать на звание
колониста. Человек он горячий, а только не всегда справедливый бывает. Если ему
вожжа попадет под хвост, так никакого удержу нет. Ты на это не обращай
внимания.
Игорь кивнул и засмотрелся на Зорина. А Зорин уже кивал ему,
и моргал, и всем лицом рассказывал о чем-то. Лицо у него было острое, живое,
быстрое. В течение одной секунды он успевает отзваться на все впечатления, всем
ответить и у всех спросить. И сейчас каким-то чудом он успел показать
бригадиру, что он благодарен ему за правду и постарается поменьше горячиться,
что он видит любовь к себе всей бригады и отвечает ей такой же любовью, что он
поможет Чернявину сделаться хорошим колонистом и что Чернявин не должен робеть.
Это лицо больше рассказывало о Зорине, чем мог о нем рассказать бригадир.
Нестеренко перешел к другим, их было еще шесть человек, все
юноши шестнадцати — восемнадцати лет. Нестеренко всех их признал хорошими
мастерами, прекрасными товарищами и колонистами, но в каждом отметил и
недостатки, отметил в упор, улыбаясь сдержанно, выбирая и округляя слова, но в
то же время не скрывал и досады, требовательной и вьедливой. Лиственному Сергею
он приписал слишком большую любовь к чтению, послужившую причиной того, что
Лиственный ходит «как сумасшедший». Широкоскулому, белобрысому, нескладному
Харитону Савченко — вялость характера. Борису Яновскому, кучерявому
брюнету, — наклонность к запирательству и брехне. Всеволоду Середину —
пижонство, Данилу Горовому — неуязвимость характера и излишнее хладнокровие.
Все слушали бригадира молча, никто ничего не возражал, но
когда он окончил, все загалдели, засмеялись, напомнили друг другу самые вредные
детали характеристик и напали даже на Нестеренко с разными дополнительными
вопросами. Но Нестеренко не долго их слушал:
— Чего крик подняли? Дайте же кончить. Познакомтесь вот
с Чернявиным, забыли, что ли?
Александр Остапчин закричал:
— Ты про нас можешь рассказывать, а про себя ничего не
сказал? Когда я буду бригадиром, я про тебя расскажу.
— Вот я и подожду, когда ты будешь бригадиром, тогда и
про меня скажешь, хотя я так полагаю, что ничего умного не скажешь. Принимайте
Чернявина!
— Да уж приняли! Чернявин, руку! — Остапчин
размахнулся своей рукой. — Санчо, довольно тебе там, бери человека в
работу. Смотри, какой хороший материал для комсомольца.
Все посмотрели на Игоря, и этим моментом Игорь
воспользовался:
— Синьоры! Вы понимаете, я очень благодарен вам, что
приняли меня к себе. Только вы понимаете… про вас вот товарищ бригадир все
рассказал, а про себя я сам должен рассказать, правда?
Кое-кто улыбнулся. Акулин посмотрел подозрительно. Гонтарь с
осуждением, Нестеренко сказал:
— У нас нет такой моды, чтобы новенький о себе
рассказывал. Да тебе и нечего рассказывать. Какой ты человек мы и сами увидим.
А кроме того, не нужно говорить «синьоры». Понял?
— Понял, товарищ бригадир, виноват, товарищ Нестеренко.
— Иди сюда, Чернявин, — Санчо Зорин ожидал его в
углу комнаты. — Вот твоя кровать, вот твоя тумбочка, все хозяйство. Мыло и
зубной порошок получишь у помощника бригадира Остапчина. Два дня будешь
отдыхать, а потом за дело. Вечером я тебе что-нибудь расскажу. Ты в каком
классе будешь?
— В восьмом.
— Здорово. И я в восьмом. А вообще — ты свободный
гражданин! Куда хочешь!
Санчо широким жестом показал на окно. За окном было поле, а
на самом горизонте виднелись постройки города.
|