25. НИЧЕГО ПЛОХОГО
Рыжиков чувствовал себя в колонии, в общем, прекрасно.
Большей частью был весел, разговорчив, всегда встревал в беседы бригадного
актива и колонистских делах и высказывался довольно умно. В литейном цехе он
завоевал одно из самых первых мест и в последнее время работал на формовке.
Мастер Баньковский высоко ценил его способности и энергию. Небольшое
столкновение было у Рыжикова с Нестеренко, который в самой категорической форме
потребовал, чтобы Рыжиков не употреблял матерных выражений. Авторитета
Нестеренко Рыжиков не признал и ответил ему:
— Много вас тут ходит… еще ты будешь меня учить.
— Хорошо. Поговоришь об этом с бригадиром.
— И поговорю; подумаешь, испугал!
Вечером Воленко, действительно, спросил у него:
— Рыжиков, Нестеренко рассказывал…
Рыжиков страдательно скривился:
— Воленко! Ничего там такого не было. Конечно, когда
опок не хватает, конечно, зло берет, понимаешь, ну я и сказал…
— У нас этого нельзя, Рыжиков, я тебе несколько раз
говорил.
— Я понимаю. Думаешь, я не понимаю? Привычка такая у
меня, привык… Так отвыкай. Разве трудно отвыкнуть?
— А ты думаешь, легко? Если бы на свободном времени, а
когда зло берет, с этими опоками: сколько раз говорил, углы испорчены,
проволокой связаны, ка же не того… не выругаться?
— Вот ты дай мне обещание, что будешь сдерживаться.
— Воленко, я тебе даю обещание, а иногда, понимаешь,
зло такое берет.
Воленко нажимал на Рыжикова, но понимал, что тому трудно
отвыкнуть от старых привычек. Вообще Рыжиков дисциплину держал хорошо, а самое
главное — считался одним из передовых ударников литейного цеха. Он уже и
зарабатывал: в последнюю получку у него чистых осталось на руках до пятидесяти рублей.
Он показал эти деньги Воленко и спросил у него:
— Как ты думаешь, что купить на эти деньги?
— Зачем тебе покупать? У тебя все есть. А ты лучше
положи в сберкассу. Будешь выходить из колонии — пригодятся.
Только в школе у Рыжикова дела шли плохо. Он сидел в
четвертой группе, на уроках спал, домашних заданий не выполнял и с учителем
только потому не ссорился, что побаивался старосты, сурового, непреклонного
Харитона Савченко.
Прибавилось у Рыжикова и приятелей. правда, Руслан Горохов
делал такой вид, что ему некогда погулять и поговорить о том, о сем, а кроме
того, Руслан учился в шестом классе, к нему приходили другие шестиклассники
делать уроки. рыжиков готов был с подозрением отнестись к разным урокам, но не
мог не признать, что шестой класс нечто весьма почетное и, может быть, там
действительно нужно учить уроки. С Русланом Гороховым спешить было нечего, это
был человек свой. Находились и другие. Левитин Севка, например, был даже
удобнее для дружбы, чем Горохов, так как был моложе Рыжикова года на два и
признавал его авторитет с некоторым даже любовным подобострастием. Левитин
отличался грамотностью, очень много читал и любил рассказывать разные истории,
вычитанные в книгах. Иногда он из города приносил какие-то особенные книги о
приключениях, прятал их в тумбочке и показывал только Рыжикову. Главной
отличительной особенностью Севки была его ненависть к колонии. Даже Рыжиков не
мог понять, за что Севка так злобится на колонию, но любил выслушивать его
жалобы и намеки. У Севки полное лицо и толстые губы, и когда он говорит, лицо и
губы становятся влажными, от этого его слова кажутся еще более злобными.
Севка презирал все колонистские порядки, дисциплину, форму
колонистов, чистоту в колонии, работу на производстве. Он был уверен, что Блюм
украл десятки тысяч рублей и теперь хочет украсть еще больше на постройке
завода. А Захаров старается потому, что хочет получить орден, и, конечно,
получит, раз на него работает больше двухсот колонистов. Севка знал, какие
учительницы с какими учителями «гуляют», и рассказывал самые жуткие подробности
об этих делах. Один раз Рыжиков не утерпел и возразил Севке:
— А ты врешь… Этот… Захаров, чего там, просто
воображает. А красть в колонии — не думай, что так легко. Бухгалтерия есть, и
проверки бывают разные.
Но Левитин только рукой отмахнулся с презрением. Он побывал
во многих детских домах, так в одном доме все открылось и заедующий под суд
пошел. А в другом доме все крали. А его, Левитина, отец до сих пор в тюрьме
сидит, кассиром был, и тоже все считали: вот честный человек, а потом как
засыпался — тридцать тясяч тю-тю! Напрасно Рыжиков воображает, что дураков на
свете много. Если можно украсть, так каждый украдет, а только стараются вид
такой делать, что они честные.
Рыжиков не мог вполне согласиться с Севкой. Он лучше знал
жизнь и лучше понимал людей. Конечно, украть каждый может и каждому приятно ни
за что, даром, заиметь деньги или барахло. А только разная шпана все равно так
и жизнь проживет в бедности, а красть не пойдет, потому что боится. Они думают
так: лучше черный хлеб есть, а не попасть в тюрьму. А крадут только самые
смелые люди, которые ничего не боятся и которым на тюрьму наплевать. И Рыжиков
как умел гордился своей исключительностью и бесстрашием. С легким презрением он
думал, что и Левитин — шпана и украсть не способен, а только разговаривает. тем
не менее с ним поговорить было почему-то приятно.
Однажды Рыжиков и Севка остались в спальне вдвоем. Севка
сказал по обыкновению обиженным голосом:
— Это справедливо? Ванда здесь живет два месяца, так ей
уже станок дали. А я в столярной! Справедливо это?
Рыжиков ухмыльнулся:
— Мало что Ванда! Значит, умеет понравиться!
— А почему я не могу понравиться?
Рыжиков расхохотался:
— Ты, куда тебе? Ты знаешь, чем Ванда занималась до
колонии?
— Ну?
Хоть и никого не было в спальне, кроме них, Рыжиков
наклонился к Севкиному уху и зашептал.
— Врешь!
— Честное слово! Я ж ее знаю!
— Вот так история! Ха!
Севка очень обрадовался секрету, но Рыжиков невыразительно и
скучно пожал плечами:
— Только что ж тут такого? Тут ничего такого нет. Мало
ли что…
— А смотри… прикинулась… Никто и не думает!
— Ничего плохого нет, — повторил Рыжиков.
|