 Увеличить |
Глава XXXIX,
в коей Трифальди продолжает удивительную свою и
приснопамятную историю
Каждое слово Санчо Пансы восхищало герцогиню и приводило в
отчаяние Дон Кихота; и как скоро Дон Кихот велел ему замолчать, то Горевана
продолжала:
– Наконец, после множества вопросов и ответов,
удостоверившись, что инфанта твердо стоит на своем, не отступая от
первоначального своего решения и не меняя его, викарий решил дело в пользу дона
Треньбреньо и отдал ему Метонимию в законные супруги, чем королева Майнция,
мать инфанты Метонимии, была так раздосадована, что спустя три дня мы ее уже
схоронили.
– Стало быть, она, наверно, умерла, – заключил
Санчо.
– А как же иначе! – воскликнул Трифальдин. –
В Кандайе живых не хоронят, а только покойников.
– Бывали случаи, сеньор служитель, – возразил
Санчо, – когда человека в обморочном состоянии закапывали в могилу
единственно потому, что принимали его за мертвого, и мне сдается, что королеве
Майнции надлежало впасть в беспамятство, а вовсе не умирать: ведь пока ты жив,
многое можно еще исправить, да и не столь большую глупость сделала инфанта,
чтобы так из-за нее убиваться. Выйди она замуж за своего пажа или за
какого-нибудь челядинца, – а я слыхал, что с сеньорами вроде нее такое не
раз случалось, – вот это уж была бы беда непоправимая, но выйти замуж за
дворянина, такого благородного и такого способного, каким его нам здесь
изобразили, – ей-богу, честное слово, если это и сумасбродство, то не такое
большое, как кажется, потому мой господин, который здесь присутствует и в
случае чего меня поправит, всегда говорит, что подобно как из людей ученых
могут выйти епископы, так и из рыцарей, особливо ежели они странствующие, могут
выйти короли и императоры.
– Твоя правда, Санчо, – подтвердил Дон
Кихот, – у странствующего рыцаря, если ему хоть немножко повезет в жизни,
есть полная возможность в кратчайший срок стать властелином мира. Но
продолжайте, сеньора графиня: по моему разумению, горестный конец этой доселе
сладостной истории еще впереди.
– Еще какой горестный! – подхватила
графиня. – Столь горестный, что по сравнению с ним редька покажется нам
сладкой, а гнилой плод отменно приятным на вкус. Итак, королева скончалась, а
вовсе не впала в обморочное состояние, и мы ее схоронили. И только успели мы
засыпать ее землей и сказать ей последнее прости, как вдруг (quis talia
fando temperet a lacrymis?) [443]
на могиле королевы верхом на деревянном коне появился великан Злосмрад,
двоюродный брат Майнции, лиходей и притом волшебник, и вот, чтобы отомстить за
смерть двоюродной сестры, чтобы наказать дона Треньбреньо за дерзость и с
досады на распущенность Метонимии, он при помощи волшебных чар заколдовал их
всех прямо на могиле: инфанту превратил в медную мартышку, дона Треньбреньо – в
страшного крокодила из какого-то неведомого металла, между ними поставил столб,
тоже металлический, а на нем начертал сирийские письмена, которые в переводе
сначала на кандайский, а затем на испанский язык заключают в себе вот какой
смысл: «Дерзновенные эти любовники не обретут первоначального своего облика,
доколе со мною в единоборство не вступит доблестный ламанчец, ибо только его
великой доблести уготовал рок невиданное сие приключение». Затем он вынул из
ножен широкий и огромный ятаган и, схватив меня за волосы, совсем уж было
собрался перерезать мне горло и снести голову с плеч. Я оторопела, язык мой
прилип к гортани, я ужасно как волновалась, но все же, сколько могла,
пересилила себя и дрожащим и жалобным голосом наговорила ему столько всяких
вещей, что в конце концов он отменил суровый свой приговор. Вместо этого он
велел привести к нему из дворца всех дуэний, которые в настоящее время
находятся здесь, и начал говорить о нашей вине, всячески ее преувеличивая,
обличать нравы дуэний, дурные наши повадки и еще более дурные умыслы, переложил
мою вину на всех нас, а затем объявил, что намерен заменить для нас смертную
казнь казнью длительною, которая будет представлять собою постыдное и непрерывное
умирание. И едва успел он договорить, как в ту же самую минуту и мгновенье мы
все почувствовали, что на лицах у нас открываются поры и в них вонзаются словно
бы острия иголок. Мы поднесли руки к лицу и обнаружили то, что вы сейчас
увидите.
При этих словах Горевана и прочие дуэньи откинули с лица
вуали, и тут оказалось, что у них у всех растет борода, у кого белокурая, у
кого черная, у кого седая, у кого с проседью, каковое зрелище, видимо, поразило
герцога и герцогиню, ошеломило Дон Кихота и Санчо и огорошило всех остальных. А
Трифальди продолжала:
– Вот каким образом наказал нас прохвост и негодяй
Злосмрад: жесткою щетиною покрыл он мягкую и нежную кожу наших лиц. О, когда бы
небу угодно было, чтобы он громадным своим ятаганом отсек нам головы вместо того,
чтобы затмевать сияние наших ликов тою шерстью, что нас теперь покрывает! Ведь,
если поразмыслить хорошенько, государи мои (о, как бы я хотела, чтобы при этих
словах очи мои превратились в два ручья, но неотвязная дума о нашем злосчастии
купно с морями слез, которые они до сей поры проливали, их обезводили и сделали
сухими, как солома, а потому мне уж как-нибудь без слез обойтись
придется), – так вот я и спрашиваю: ну куда денется бородатая дуэнья?
Какой отец и какая мать над нею сжалятся? Кто придет ей на помощь? Ведь даже и
тогда, когда кожа у дуэньи гладкая, и она применяет всевозможные притирания и
мази для лица, и то редко кому она приглянется, а что говорить когда на лице у
нее целый лес? О подруги мои, дуэньи! Не в пору родились мы с вами на свет, и
не в счастливый миг зачали нас наши родители!
И, сказавши это, она как бы лишилась чувств.
|
