Увеличить |
Глава XXVIII
О событиях, которые, как говорит Бен-инхали, станут известны
тому, кто о них прочтет, если только он будет читать со вниманием
Когда храбрец бежит, значит, он разгадал военную хитрость
противника, а мужам благоразумным должно беречь себя для более важных случаев.
Справедливость этого положения подтвердилась на примере Дон Кихота. Давши
сельчанам полную волю яриться, а рассвирепевшему их отряду – осуществлять недобрые
свои намерения, он бросился наутек и, не думая о Санчо и о грозившей ему
опасности, скакал до тех пор, пока не почувствовал, что бояться нечего. Санчо,
как было сказано, следовал за ним поперек осла. Нагнал он его, будучи уже в
полном сознании, и, весь избитый, поколоченный и унылый, свалился с серого к
ногам Росинанта. Дон Кихот спешился, чтобы осмотреть его раны, но, оглядев его
с ног до головы и удостоверившись, что тот цел и невредим, довольно сердито
заговорил:
– Выбрали же вы время, Санчо, реветь ослом! Откуда вы
взяли, что в доме повешенного следует говорить о веревке? И разве дубины – не
самый подходящий аккомпанемент для ваших ослиных трелей? Благодарите бога,
Санчо, что они перекрестили вас только палкой, а не сотворили per signum
cruces [417]
саблей.
– Я не в состоянии отвечать, – сказал
Санчо, – потому у меня такое чувство, будто говорит не язык, а спина.
Сядемте верхами, поедемте своей дорогой, и реветь ослом я уж больше не стану,
но зато не стану и молчать о том, что странствующие рыцари бегут и оставляют
добрых своих оруженосцев на расправу врагам, а те молотят их, словно зерно.
– Отступление не есть бегство, – заметил Дон
Кихот. – Надобно тебе знать, Санчо, что смелость, которая не зиждется на
осмотрительности, именуется безрассудством, подвиги же безрассудного скорее
должны быть приписаны простой удаче, нежели его храбрости. Итак, я признаю, что
отступил, но я не бежал, образцом же мне служили многие смельчаки, которые
берегли себя для лучших времен, и романы этим полны, но пересказывать их я не
стану, ибо и тебе это пользы не принесет, и мне удовольствия не доставит.
Между тем Санчо с помощью Дон Кихота уселся верхом, Дон
Кихот сел на Росинанта, и они не спеша двинулись к роще, видневшейся на
расстоянии четверти мили. Санчо по временам глубоко вздыхал и тяжко стонал;
когда же Дон Кихот осведомился о причине столь мрачного расположения духа, он
ответил, что у него отчаянно болит спина от самого кончика позвоночника до
затылка – прямо до дурноты.
– Боль эта вызвана, без сомнения, тем, – сказал
Дон Кихот, – что дубина, которою тебя ударили, была длинная и прямая, и
она охватила все эти участки спины, которые у тебя болят, а если б она пошире
взяла, тебе было бы еще больней.
– Клянусь богом, ваша милость разрешила глубокое мое
сомнение, да еще в каких прекрасных выражениях все растолковала! –
воскликнул Санчо. – Ах ты, будь я неладен, да неужто это такая загадка:
отчего у меня болит спина, и требуется еще объяснять, что у меня болят все как
есть места, до которых достала дубина? Если б у меня заболела лодыжка, я бы
еще, может, призадумался, отчего это она у меня болит, а что у меня болит там,
где меня огрели, тут думать да гадать не приходится. Поистине, досточтимый
сеньор мой, чужую беду руками разведу, и с каждым днем мне все яснее и яснее
становится, что от вашего общества прок невелик: сегодня вы дали меня избить, а
потом, опять двадцать пять, начнется подбрасывание на одеяле и прочие детские забавы,
нынче я спиной расплатился, а завтра как бы не пришлось расплачиваться глазами.
Куда лучше было бы мне, – вот только я сущий варвар, и ничего хорошего от
меня не жди, – куда лучше было бы мне, говорю я, вернуться домой, к жене и
к деткам, растить их и чем бог пошлет питать, а не плутать следом за вашей
милостью по непутевым путям и бездорожным дорогам, мало пивши и совсем ничего
не евши. А уж насчет сна и говорить нечего! Отмерьте себе, любезный оруженосец,
семь пядей земли, а коли хотите, так еще столько же, тут вы сами себе господин,
и располагайтесь со всеми удобствами. Чтоб ему сгореть на костре, чтоб его
пепел развеялся по ветру, – я разумею первого человека, который начал городить
огород странствующего рыцарства, или уж, по крайности, первого, который пожелал
поступить в оруженосцы к таким олухам, какими, наверно, были прежние
странствующие рыцари. О теперешних я ничего не говорю: коли ваша милость из их
числа, стало быть, я должен относиться к ним с уважением, ибо по части ума и
красноречия ваша милость самому черту нос утрет.
– Я охотно побился бы с вами об заклад, Санчо, –
сказал Дон Кихот, – что вот сейчас, когда вы болтаете не переставая, у вас
нигде ничего не болит. Говорите, сударь, все, что вам придет в голову и что
вертится у вас на языке, – лишь бы у вас ничего не болело, я же безропотно
снесу ваши дерзости. Вам не терпится возвратиться домой к жене и детям –
сохрани бог, чтобы я этому препятствовал, деньги мои у вас, высчитайте, сколько
дней прошло с того времени, как мы в третий раз выехали из села, прикиньте,
сколько вы можете и должны заработать в месяц, и выдайте себе сами.
– Когда я служил у Томе Карраско, отца бакалавра
Самсона Карраско, которого ваша милость хорошо знает, – сказал
Санчо, – я зарабатывал два дуката в месяц, не считая харчей, а сколько мне
взять с вашей милости – это уж я не знаю, знаю только, что у оруженосца
странствующего рыцаря больше дел, чем у деревенского батрака; ведь и правда:
когда мы в батраках, то как бы мы днем ни работали, как бы нам ни приходилось
подчас туго, а все-таки вечером мы едим похлебку и ложимся спать в постель, а с
тех пор, как я поступил на службу к вашей милости, я про постель и думать
забыл. Если не считать нескольких дней, проведенных у дона Дьего де Миранда,
того пиршества, которое я себе устроил из пенок с котлов Камачо, и всего,
сколько я наел, напил и наспал в доме Басильо, все остальное время я спал на
голой земле, под открытым небом, подвергался всевозможным, как их называют,
стихийным бедствиям, питался крохами сыра и корками хлеба и пил воду из ручьев
и источников, которые нам попадались в дебрях.
– Признаю, Санчо, что вы говорите истинную
правду, – молвил Дон Кихот. – Насколько же, по-вашему, больше, чем
Томе Карраско, я должен вам заплатить?
– Я так полагаю, – отвечал Санчо, – что коли
ваша милость надбавит по два реала в месяц, то это будет по-божески. Но это –
только мое жалованье, а за то, что вы дали слово и обещали ввести меня во владение
островом, нужно бы накинуть еще по шести реалов, так что всего-навсего тридцать
реалов.
– Отлично, – сказал Дон Кихот, – выехали мы
из дому назад тому двадцать пять дней, так вот, Санчо, исходя из той суммы,
которую вы себе положили, извольте подвести общий итог, подсчитайте, сколько я
вам должен, и, как я уже сказал, уплатите себе собственноручно.
– Э нет, ишь вы какой! – воскликнул Санчо. –
Ваша милость очень даже ошибается в своих расчетах, потому за обещанный остров
должно считать с того дня, как ваша милость мне его обещала, и по сегодняшний
день включительно.
– Сколько же прошло, Санчо, с того времени, как я вам
его обещал? – спросил Дон Кихот.
– Если память мне не изменяет, – отвечал
Санчо, – уж верно, лет двадцать с хвостиком.
Дон Кихот хлопнул себя по лбу, весело рассмеялся и сказал:
– Да ведь я пробыл в Сьерре Морене и вообще провел в походах
около двух месяцев, а ты говоришь, Санчо, что я обещал тебе остров назад тому
двадцать лет! Ну так вот что я на это скажу: ты желаешь, чтобы все деньги,
которые я сдал тебе на хранение, пошли в счет твоего жалованья, – что ж,
если ты этого так хочешь, я тебе их отдам сей же час, бери на здоровье, я
предпочитаю остаться нищим, без единого гроша, лишь бы избавиться от такого
скверного оруженосца. Но скажи мне, нарушитель установлений, касающихся
оруженосцев странствующего рыцарства: где ты видел или же читал, чтобы
какой-нибудь оруженосец странствующего рыцаря приставал к своему господину:
«Сколько вы мне будете платить в месяц?» Погрузись, погрузись, разбойник,
негодяй, чудовище, ибо ты именно таков, погрузись, говорю я, в mare magnum
[418]
рыцарских романов, и если тебе попадется, что кто-нибудь из оруженосцев сказал
или даже подумал то, что сейчас сказал ты, так можешь вырезать мне эти слова на
лбу и вдобавок влепить штук пять хороших щелчков. Итак, подбери поводья и
поезжай домой – со мною вместе ты не сделаешь более ни шагу. Вот она,
благодарность за мой хлеб! Вот кого я собирался наградить! Вот в ком более скотского,
нежели человеческого! Как? В то самое время, когда я намеревался так тебя
вознести, чтоб все наперекор твоей жене величали тебя ваше сиятельство,
ты со мной расстаешься? Как? Ты уезжаешь в то самое время, когда я возымел
твердое и бесповоротное решение назначить тебя губернатором лучшего острова в
мире? Словом, ты сам когда-то сказал, что некоторых животных медом не кормят.
Осел ты есть, ослом ты и будешь, и быть тебе ослом до последнего твоего издыхания,
ибо я уверен, что нить твоей жизни прервется прежде, нежели ты догадаешься и
поймешь, что ты скот.
Пока Дон Кихот распекал Санчо, тот не сводил с него глаз и
наконец почувствовал такие угрызения совести, что его прошибла слеза, и он
упавшим и жалобным голосом заговорил:
– Государь мой! Я сознаю, что мне недостает только
хвоста, иначе был бы я полным ослом. Коли вашей милости угодно мне его
привесить, то я буду считать, что он висит на месте, и в качестве осла буду
служить вам до конца моих дней. Простите меня, ваша милость, и сжальтесь надо
мной, – ведь я сущий младенец и худо во всем разбираюсь, и болтаю я много
неумышленно: такая уж у меня слабость, а кто грешит да кается, тому грехи
отпускаются.
– Я бы удивился, Санчо, если б ты не вставил в свою
речь какого-нибудь этакого присловьица. Что ж, коли ты раскаиваешься, то я тебя
прощаю, с условием, однако, чтобы впредь ты заботился не только о собственной
выгоде, – будь отзывчивее и с бодрою и смелою душою ожидай исполнения моих
обещаний, каковое, правда, запаздывает, но коего возможность отнюдь не
исключена.
Санчо ответил, что так оно и будет и что он непременно
возьмет себя в руки.
Тут они въехали в рощу, и Дон Кихот расположился у подножия
вяза, а Санчо у подножия бука, – известно, что у этих, равно как и у всех
других дерев, ноги всегда бывают, а рук никогда. Санчо провел мучительную ночь,
ибо от ночной росы у него еще сильней разболелись отхоленные дубиной места, а
Дон Кихот по обыкновению предался своим мечтаниям, однако в конце концов сон
смежил вежды обоим, а на заре они двинулись к берегам славного Эбро, и там с
ними случилось то, о чем будет рассказано в следующей главе.
|