Увеличить |
Глава LXV,
в коей сообщается о том, кто был Рыцарь Белой Луны, и
повествуется об освобождении дона Грегорьо, равно как и о других событиях
Дон Антоньо Морено поехал следом за Рыцарем Белой Луны, и
еще следовали за рыцарем гурьбою и, можно сказать, преследовали его мальчишки
до тех пор, пока он не укрылся в одной из городских гостиниц. Побуждаемый
желанием с ним познакомиться, дон Антоньо туда вошел; рыцаря встретил слуга,
чтобы снять с него доспехи; рыцарь прошел в залу, а за ним дон Антоньо, которого
подмывало узнать, что же это за человек. Заметив, что кавальеро от него не
отстает, Рыцарь Белой Луны обратился к нему с такими словами:
– Я вижу, сеньор, что вы пришли узнать, кто я таков, а
как мне скрываться не для чего, то, пока слуга будет снимать с меня доспехи, я
вам расскажу все без утайки. Да будет вам известно, сеньор, что я бакалавр
Самсон Карраско, односельчанин Дон Кихота Ламанчского, коего помешательство и
слабоумие вызывают сожаление у всех его знакомых, и к числу тех, кто особенно о
нем сокрушается, принадлежу я. Полагая же, что залог его выздоровления – покой
и что ему необходимо пожить на родине и у себя дома, я придумал способ, как
принудить его возвратиться, и вот назад тому месяца три, переодевшись
странствующим рыцарем и назвавшись Рыцарем Зеркал, я настиг его по дороге; у
меня было намерение сразиться с ним и, не причинив ему ни малейшего вреда,
одолеть, при этом я предполагал биться на таких условиях, что побежденный
сдается на милость победителя, а потребовать я с него хотел (ведь я уже заранее
считал его побежденным), чтобы он возвратился в родное село и никуда оттуда не
выезжал в течение года, а за это время он, мол, поправится; однако ж судьба
распорядилась иначе, то есть одолел не я, а он – он вышиб меня из седла, и
таким образом замысел мой не был приведен в исполнение; он поехал дальше, а я,
побежденный, посрамленный, оглушенный падением, которое, должно заметить, могло
дурно для меня кончиться, возвратился восвояси, и все же у меня не пропала
охота снова его разыскать и одолеть, чего мне и удалось достигнуть сегодня у
вас на глазах. А как он строго придерживается законов странствующего рыцарства,
то, разумеется, во исполнение данного им слова не преминет подчиниться моему
требованию. Вот, сеньор, и все, больше мне вам сказать нечего, но только я вас
прошу: не выдавайте меня, не говорите Дон Кихоту, кто я таков, иначе не
осуществится доброе мое намерение возвратить рассудок человеку, который умеет
так здраво рассуждать, когда дело не касается всей этой рыцарской гили.
– Ах, сеньор! – воскликнул дон Антоньо. – Да
простит вас бог за то, что вы столь великий наносите урон всему миру, стремясь
образумить забавнейшего безумца на свете! Неужели вы, сеньор, не понимаете, что
польза от Дон-Кихотова здравомыслия не может идти ни в какое сравнение с тем
удовольствием, которое доставляют его сумасбродства? Впрочем, я полагаю, что
вся ваша изобретательность, сеньор бакалавр, окажется бессильной привести в
разум человека, столь безнадежно больного. Конечно, нехорошо так говорить, но
мне бы хотелось, чтобы Дон Кихот так и остался умалишенным, потому что стоит
ему выздороветь – и для нас уже навеки потеряны забавные выходки не только его
самого, но и его оруженосца Санчо Пансы, а ведь любая из них способна
развеселить самоё меланхолию. Но все же я буду молчать и ничего не скажу Дон
Кихоту, – посмотрю, оправдаются ли мои предположения, что из всех ваших
стараний, сеньор Карраско, ровно ничего не выйдет.
Карраско на это сказал, что дело его, несомненно, идет на
лад и что он твердо верит в благоприятный его исход. Дон Антоньо объявил, что
он всегда к его услугам, после чего они распрощались, и Самсон Карраско, велев
навьючить свои доспехи на мула и не задерживаясь долее ни минуты, на том самом
коне, что участвовал в битве с Дон Кихотом, выехал из города и прибыл в родные
края, причем в пути с ним не произошло ничего такого, о чем следовало бы
упомянуть на страницах правдивой этой истории. Дон Антоньо передал вице-королю
все, что ему рассказал Карраско, от чего вице-король в восторг не пришел, ибо
он полагал, что удаление Дон Кихота на покой лишит удовольствия всех, кто имел
возможность получать сведения о его безумствах.
Дон Кихот, ослабевший, унылый, задумчивый и мрачный,
пролежал в постели шесть дней, и все это время его неотступно преследовала
мысль о злополучной битве, кончившейся его поражением. Санчо, сколько мог, его
утешал и, между прочим, сказал ему следующее:
– Выше голову, государь мой! Постарайтесь рассеяться и
возблагодарите господа бога за то, что, сверзившись с коня, вы ни одного ребра
себе не сломали. Известно, что где дают, там же и бьют, дом с виду – полная
чаша, а зайдешь – хоть шаром покати, так вот, стало быть, наплюйте на всех
лекарей, потому никакого лекаря для вашей болезни не требуется, и поедемте
домой, а поиски приключений в неведомых краях и незнакомых местах давайте-ка
бросим. И ежели вдуматься, то больше всего на этом деле пострадал я, хотя,
впрочем, доставалось больше вашей милости. Когда я покинул свое губернаторство,
то у меня пропала всякая охота еще когда-нибудь губернаторствовать, но зато
меня не покинуло желание стать графом, а ведь этому уж не бывать, потому как
ваша милость покидает рыцарское поприще, а значит, вам уж не бывать королем:
вот и выходит, что надеждам моим, как видно, не сбыться.
– Оставь, Санчо! Ведь тебе же известно, что заточение
мое и затворничество продлится не более года, а затем я снова возвращусь к
почетному моему занятию и не премину добыть себе королевство, а тебе графство.
– В добрый час сказать, в худой помолчать, –
заметил Санчо. – Мне частенько приходилось слышать, что лучше на
что-нибудь хорошее надеяться, чем иметь в руках что-нибудь дрянное.
Во время этого разговора вошел дон Антоньо и с весьма
радостным видом воскликнул:
– Добрые вести, сеньор Дон Кихот! Дон Грегорьо и тот
вероотступник, который за ним ездил, прибыли в гавань! Да что там в гавань, они
уже у вице-короля и с минуты на минуту должны быть в моем доме.
Дон Кихот немного повеселел.
– Откровенно говоря, – сказал он, – я бы
ничего не имел против, если бы все вышло не так, потому что тогда мне пришлось
бы отправиться в Берберию, и там я силою моей длани освободил бы не только дона
Грегорьо, но и всех пленных христиан, сколько их ни есть в Берберии. Но что я,
несчастный, говорю? Разве я не побежден? Разве я не повержен? Не у меня ли
отнято право в течение года прикасаться к оружию? Так чего же стоят мои
обещания? Чем я могу похвалиться, коли прялка мне теперь более к лицу, нежели
меч?
– Полно вам, сеньор! – сказал Санчо. – Живи,
живи, петушок, хоть и на языке типунок, сегодня ты меня, а завтра я тебя, из-за
всех этих сшибок да перепалок расстраиваться не след, потому кто нынче лежит,
тот завтра может встать, если только ему не захочется поваляться в
постели, – я хочу сказать: если он не приуныл и для новой драки у него
хватает духу. А вам, ваша милость, придется теперь встать, чтобы повидаться с
доном Грегорьо: в доме как будто бы поднялась суматоха, значит, он, верно уж,
приехал.
И точно, горя желанием как можно скорее свидеться с Аною
Фелис, дон Грегорьо, после того как он и вероотступник доложили вице-королю о
своем путешествии туда и обратно, вместе с тем же вероотступником поспешил к
дому Антоньо; из Алжира дон Грегорьо выехал в женском платье, однако ж дорогою
он поменялся платьем с одним бывшим пленником, возвращавшимся вместе с
ним, – впрочем, он во всяком наряде невольно вызывал восхищение, приязнь и
уважение, ибо красив он был чрезвычайно, лет же ему можно было дать
семнадцать-восемнадцать. Рикоте с дочерью вышли ему навстречу, отец – со
слезами на глазах, дочь – приличия ради сохраняя наружное спокойствие. Дон
Грегорьо и Ана Фелис не бросились друг другу в объятия, оттого что истинное
чувство избегает слишком бурных проявлений. Сочетание красоты дона Грегорьо с
красотою Аны Фелис произвело на всех присутствовавших впечатление неотразимое.
Молчание обоих влюбленных было красноречивее всяких слов, и не уста, но взоры
выражали их радостные и безгрешные мысли. Вероотступник рассказал о том, какой
хитроумный способ применил он, чтобы освободить дона Грегорьо; дон Грегорьо, в
свою очередь, рассказал о том, какой опасности и какому риску он подвергался,
живя среди женщин, – рассказал кратко, не вдаваясь в подробности, и в этом
проявился его ум, развитый не по летам. Затем Рикоте расплатился с
вероотступником и гребцами и щедро их вознаградил. Вероотступник воссоединился
с церковью, вновь вступил в ее лоно и, пройдя через покаяние и епитимью, из
гнилого ее члена вновь стал здоровым и чистым.
Дня через два вице-король стал держать с доном Антоньо
совет, что должно предпринять для того, чтобы Ана Фелис с отцом остались в
Испании; и вице-король, и дон Антоньо полагали, что если такая ревностная
христианка и ее, видимо, столь благонамеренный отец останутся здесь, то
никакого вреда от сего произойти не может. Дон Антоньо вызвался похлопотать за
них в столице, куда ему все равно нужно было ехать по своим делам, и при этом
намекнул, что в столице с помощью влиятельных лиц и подношений можно сделать
многое.
– Нет, в сем случае влиятельные лица, а равно и
подарки, не имеют никакого значения, – заметил Рикоте, при этом разговоре
присутствовавший. – На высокочтимого дона Бернардино де Веласко,[519]
графа Саласарского, которого его величество уполномочил изгнать нас, не
действуют ни мольбы, ни обещания, ни подарки, ни человеческое горе. Обыкновенно
он сочетает в себе милосердие с правосудием, однако ж, видя, что все тело
нашего народа заражено и гниет, он применяет к нему не смягчающую мазь, но
каленое железо. Так, выказывая благоразумие, предусмотрительность и усердие и
вместе с тем внушая страх, выполняет он сложную и трудную задачу, возложенную
на могучие его плечи, и все наши старания, уловки, хитрости и плутни не могли отвести
ему глаза, истинные глаза Аргуса,[520]
которые он не смыкает ни на мгновение, дабы никто из нас здесь не остался, не
притаился и, подобно корню, укрытому под землею, не дал ростков и вновь не
распространил ядовитых своих плодов в Испании, ныне уже очищенной, уже свободной
от страха, в коем держало ее наше племя. Великое дело задумал достославный
Филипп Третий, и необычайную мудрость выказал он, доверив его такому человеку,
каков дон Бернардино де Веласко!
– Я приму, однако ж, все зависящие от меня меры, а там
уж как бог даст, – объявил дон Антоньо. – Дон Грегорьо поедет со мной
и успокоит своих родителей, которым его исчезновение, уж верно, причинило горе,
Ана Фелис побудет это время или с моей женой, или в монастыре, а что касается
доброго Рикоте, то я уверен, что сеньор вице-король с радостью приютит его у
себя, пока я чего-нибудь добьюсь.
Вице-король согласился со всем, что предлагал дон Антоньо,
однако ж дон Грегорьо, узнав об их решении, сначала объявил, что никак не может
и не желает оставить донью Ану Фелис, но в конце концов, положив свидеться с
родителями, а затем, нимало не медля, возвратиться к донье Ане, сдался на
уговоры. Ана Фелис осталась с женою дона Антоньо, а Рикоте перебрался к
вице-королю.
Наступил день отъезда дона Антоньо, Дон Кихот же и Санчо
тронулись в путь только через два дня, оттого что Дон Кихот все никак не мог
оправиться после своего падения. Немало было пролито слез, когда дон Грегорьо
прощался с Аною Фелис, немало было сильных движений чувства, рыданий и вздохов.
Рикоте предложил дону Грегорьо на всякий случай тысячу эскудо, но тот отказался
и занял у дона Антоньо всего только пять, обещав возвратить долг в столице.
Наконец уехали эти двое, а затем уже, как было сказано, Дон Кихот и Санчо: Дон
Кихот – без оружия, в дорожном одеянии, а Санчо – пешком, оттого что на серого
навьючены были доспехи.
|