Увеличить |
Глава XLVIII
О том, что произошло между Дон Кихотом и дуэньей герцогини
доньей Родригес, равно как и о других событиях, достойных записи и увековечения
В глубоком унынии и печали влачил свои дни тяжко раненный
Дон Кихот: лицо у него было перевязано и отмечено, но не рукою бога, а когтями
кота, – словом, его постигло одно из тех несчастий, коими полна жизнь
странствующего рыцаря. Шесть дней не выходил он на люди, и вот однажды ночью,
когда он бодрствовал и лежал с закрытыми глазами, помышляя о своих злоключениях
и о навязчивости Альтисидоры, ему послышалось, что кто-то отмыкает ключом дверь
в его покой, и он тотчас же вообразил, что это влюбленная девица явилась его
искушать, дабы он в конце концов нарушил верность своей госпоже Дульсинее
Тобосской.
– Нет! – поверив своей выдумке, сказал он себе,
однако ж так громко, что его могли услышать. – Не родилась еще на свет
такая красавица, ради которой я перестал бы обожать ту, чей образ запечатлен и
начертан во глубине моего сердца и в тайниках души моей, хотя бы ты, моя владычица,
оказалась превращенною в сельчанку, пропахшую луком, или же в нимфу золотистого
Тахо, расшивающую ткани из золотых и шелковых нитей, и куда бы тебя ни заточили
Мерлин или же Монтесинос, ты повсюду моя, а я повсюду был и буду твоим.
Не успел он окончить свои речи, как дверь отворилась. Он
завернулся с головой в желтое атласное одеяло и стал во весь рост на кровати;
на голове у него была скуфейка, на лице и усах повязки: на лице – из-за
царапин, а на усах – для того, чтобы они не опускались и не отвисали; и в этом
своем наряде он походил на самое странное привидение, какое только можно себе
представить. Он впился глазами в дверь, но вместо изнывающей и уже не властной
над собой Альтисидоры к нему вошла почтеннейшая дуэнья в белом подрубленном
вдовьем покрывале, столь длинном, что оно охватывало и окутывало ее с головы до
ног. В левой руке она держала зажженный огарок свечи, а правою защищала от
света глаза, скрывавшиеся за огромными очками. Шла она медленно и ступала
легко.
Дон Кихот глянул на нее сверху вниз и, рассмотрев ее
убранство и уверившись в ее молчаливости, подумал, что это ведьма или же колдунья
явилась к нему в таком одеянии, дабы учинить над ним какое-либо злое дело, и
начал часто-часто креститься. Призрак между тем приближался; достигнув же
середины комнаты, он поднял глаза и увидел, что Дон Кихот торопливо крестится,
и если Дон Кихот оробел при виде этой фигуры, то еще больше напугалась
незнакомка при виде Дон Кихота: едва ее взоры обратились на него, такого
длинного и такого изжелта-бледного, в одеяле и в повязках, явно его
уродовавших, как она тотчас же воскликнула:
– Боже мой! Что это?
Выронив от волнения свечу и оставшись впотьмах, она
направилась к выходу, но со страху запуталась в собственных юбках и шлепнулась
на пол. Тут Дон Кихот, объятый ужасом, обратился к ней:
– Заклинаю тебя, призрак, или кто бы ты ни был: скажи
мне, кто ты, и скажи, чего ты от меня хочешь. Если ты неприкаянная душа, то не
таись от меня, и я сделаю для тебя все, что могу, ибо я правоверный христианин
и склонен всем и каждому делать добро: ведь для этого-то я и вступил в орден
странствующего рыцарства, коего цель – всем благотворить – распространяется и
на души, томящиеся в чистилище.
Ошеломленная дуэнья, услыхав, что ее заклинают, смекнула,
что Дон Кихот напуган не меньше ее, и заговорила голосом тихим и унылым:
– Сеньор Дон Кихот (если только вы и есть Дон Кихот)! Я
не призрак, не видение и не душа из чистилища, как ваша милость, верно,
полагает, я дуэнья донья Родригес, приближенная сеньоры герцогини, и пришла я к
вашей милости по такому важному делу, в котором только вы, ваша милость, и
можете мне помочь.
– Скажите, сеньора донья Родригес, – снова
заговорил Дон Кихот, – уж не явились ли вы сюда как сводня? В таком случае
знайте, что вы уйдете ни с чем, а причиною тому – несравненная красота моей владычицы
Дульсинеи Тобосской. Одним словом, сеньора донья Родригес, если вы обещаете
избавить и уволить меня от каких бы то ни было сердечных дел, то можете зажечь
свечу и подойти ближе, и мы с вами побеседуем, о чем вам надобно и о чем вам
угодно, но только, повторяю, без всяких прельстительных жеманств.
– Чтобы я стала вмешиваться в чьи-то сердечные дела,
государь мой? – воскликнула дуэнья. – Плохо же вы меня знаете, ваша
милость. Я еще не в столь преклонных летах, чтобы такими пустяками заниматься:
слава богу, душа моя и не думает расставаться с телом, и все коренные и
передние зубы у меня целехоньки, за исключением двух-трех, которые я
застудила, – ведь у нас тут в Арагоне простудиться ничего не стоит.
Обождите немного, ваша милость: я только зажгу свечу, мигом возвращусь и
расскажу вам о своих огорчениях, – уж вы-то всякому горю сумеете помочь.
Не дожидаясь ответа, она вышла из комнаты, Дон Кихот же,
успокоенный и задумчивый, остался ждать ее, однако у него тотчас замелькало
множество догадок по поводу этого нового приключения; самая мысль – подвергнуть
испытанию верность, в которой он клялся своей госпоже, казалась ему кощунственной,
и он стал рассуждать сам с собой: «А что, если хитрый на выдумки дьявол,
отчаявшись ввести меня во искушение с помощью императриц, королев, герцогинь,
маркиз и графинь, ныне задумал меня совратить с помощью этой дуэньи? Я слыхал
много раз и от многих умных людей, что дьявол, где только может, вместо
красотки подсовывает дурнушку. А что, если благоприятный случай, уединение и
тишина пробудят спящие желания, и я, уже на закате дней, упаду на том самом
месте, где до сих пор ни разу не спотыкался? В подобных обстоятельствах лучше
бежать, чем ожидать боя. Но нет, видно, я не в своем уме, коли думаю и говорю о
таком вздоре: очкастой дуэнье в длинном покрывале не породить и не пробудить
нечистого желания в сердце величайшего развратника, какой только есть в мире.
Да разве бывают на свете соблазнительные дуэньи? Да разве во всей вселенной
есть хоть одна не назойливая, не брюзгливая и не жеманная дуэнья? Ну так прочь
же от меня, племя дуэний, никому никакой радости не доставляющее! О, как права
была та сеньора, о которой рассказывают, что она в углу своей диванной комнаты
посадила двух изваянных дуэний в очках и с пяльцами, как если бы они занимались
рукоделием, и это сообщало всей комнате вид не менее чинный, нежели присутствие
настоящих дуэний!»
Сказавши это, Дон Кихот спрыгнул с кровати и хотел было
замкнуть дверь и не впустить сеньору Родригес, но, когда он приблизился к
двери, сеньора Родригес уже входила, держа в руке зажженную свечу из белого воска,
и, увидев, на сей раз уже прямо перед собой, Дон Кихота, перевязанного,
закутанного в одеяло, в какой-то не то скуфейке, не то ермолке на голове, она
опять испугалась и, отступив шага на два, спросила:
– Я могу считать себя в безопасности, сеньор рыцарь?
По-моему, с вашей стороны не очень прилично, что вы встали с постели.
– Об этом же самом мне вас надлежит спросить,
сеньора, – объявил Дон Кихот. – Так вот я и спрашиваю: огражден ли я
от нападения и насилия?
– Кто же и от кого должен вас ограждать, сеньор
рыцарь? – спросила дуэнья.
– Оградить меня должны вы и от вас же самой, –
отвечал Дон Кихот. – Ведь и я не из мрамора и вы не из меди, и сейчас не
десять часов утра, а полночь, даже, может быть, еще позднее, находимся же мы в
более уединенном и укромном месте, нежели та пещера, где вероломный и
дерзновенный Эней овладел прекрасною и мягкосердечною Дидоной. Впрочем, дайте
мне вашу руку, сеньора, – наилучшим ограждением послужат нам мои
целомудрие и скромность, равно как и ваше почтеннейшее вдовье покрывало.
Сказавши это, он поцеловал себе правую руку,[468]
а затем взял руку доньи Родригес, которую та протянула ему с такими же точно
церемониями.
В этом месте Сид Ахмет делает отступление и клянется
Магометом, что с удовольствием отдал бы лучшую из двух своих альмалаф за то,
чтобы посмотреть, как эта парочка, взявшись и держась за руки, направлялась от
двери к кровати.
Наконец Дон Кихот улегся в постель, а донья Родригес, не
снимая очков и по-прежнему держа в руке свечу, села в кресло на некотором
расстоянии от кровати. Дон Кихот свернулся клубком и натянул одеяло до
подбородка; когда же оба они устроились поудобнее, первым нарушил молчание Дон
Кихот.
– Теперь, сеньора донья Родригес, – сказал
он, – вы можете излить и выговорить все, что накопилось в истерзанном вашем
сердце и наболевшей груди: я буду слушать вас ушами целомудрия и окажу вам
помощь делами милосердия.
– Я так и знала, – молвила дуэнья, – от
благородного и приветливого вашего облика невозможно было ожидать менее
христианского ответа. Так вот в чем состоит дело, сеньор Дон Кихот. Хотя сейчас
я сижу перед вашей милостью в этом кресле и нахожусь в королевстве Арагонском,
и на мне одеяние всеми презираемой и унижаемой дуэньи, однако ж родом я из
Астурии Овьедской и притом происхожу из такой семьи, которая состоит в родстве
с лучшими домами той провинции, но горестный мой удел и беспечность родителей
моих, совершенно неожиданно, неизвестно как и почему обедневших, привели меня в
столицу, в Мадрид, и там мои родители с моего согласия и во избежание горших бед
отдали меня в швеи к одной знатной сеньоре, и надобно вам знать, ваша милость,
что по части ажурной строчки и белошвейной работы никто меня еще не превзошел.
Итак, родители отдали меня в услужение и вернулись обратно, а через несколько
лет скончались и, уж верно, теперь на небе, потому что это были добрые и
правоверные христиане. Осталась я сиротою, все мое достояние заключалось в
скудном жалованье да в тех ничтожных подачках, которые в богатых домах
обыкновенно получают служанки, и в это самое время, без всякого с моей стороны
повода, меня полюбил наш выездной лакей, мужчина уже в летах, представительный,
с густой бородою, а уж какой воспитанный – ну прямо король: это потому, что он
горец.[469]
Сколько ни старались мы утаить наши встречи, однако госпожа моя о том проведала
и во избежание сплетен и пересудов нас поженила с благословения и соизволения
святой нашей матери римско-католической церкви, от какового брака родилась у
нас дочь, и вот из-за нее-то я и лишилась самого дорогого, что было у меня в
жизни, и не потому, чтобы я умерла от родов, – нет, роды у меня были
правильные и наступили вовремя, а потому, что вскоре после этого умер от испуга
мой муж; если б я не торопилась, я бы вам и про это рассказала, и вы, уж верно,
дались бы диву.
Тут она горько заплакала и сказала:
– Простите, сеньор Дон Кихот, что я с собой не
совладала: всякий раз, как я вспоминаю о незадачливом моем муженьке, я не могу
удержаться от слез. Боже ты мой, с каким, бывало, важным видом возил он госпожу
на крупе могучего мула, черного, как уголь! Тогда ведь не было ни карет, ни
носилок, как нынче, – дамы ездили верхом на мулах: впереди выездной лакей,
а сзади госпожа. Нет, я непременно должна вам про это рассказать, дабы вы
удостоверились в благовоспитанности и ретивости милого моего мужа. Как-то раз
стал он сворачивать на улицу святого Иакова в Мадриде, довольно-таки узкую
улицу, а навстречу ему алькальд с двумя альгуасилами впереди, и как скоро
добрый мой супруг его увидел, то, вознамерившись проводить его, поворотил мула.
Госпожа, сидевшая на крупе, вполголоса его спрашивает: «Что ты делаешь,
бестолковый? Разве ты не знаешь, что мне не туда?» Алькальд из учтивости
натянул поводья и сказал: «Поезжай, братец, своей дорогой, это мне
приличествует сопровождать сеньору донью Касильду» (так звали нашу госпожу).
Однако супруг мой с обнаженною головою продолжал настаивать на том, чтобы
проводить алькальда, тогда госпожа в запальчивости и раздражении вынула из
футлярчика толстую булавку, прямо, можно сказать, настоящее шило, и всадила ее
в спину моему мужу; тот вскрикнул, сразу весь скорчился и, увлекая за собой
госпожу, грянулся оземь. Два лакея бросились поднимать ее, а также алькальд и
альгуасилы. Гуадалахарские ворота переполошились, то есть, разумею, не самые
ворота, а всякий праздношатающийся люд, который там толчется. Госпожа пошла
домой пешком, а мой муж побежал к цирюльнику и сказал, что ему проткнули
насквозь все внутренности. Слава об учтивости моего супруга так быстро
распространилась, что на улицах за ним стали бегать мальчишки, и вот поэтому, а
еще потому, что он был чуть-чуть близорук, госпожа его и рассчитала, и я
убеждена, что умер он с горя. Осталась я беспомощною вдовою, с дочкой на руках,
а краса моей дочери все прибывала, будто морская пена. В конце концов, как обо
мне шла молва, что я великая рукодельница, то сеньора герцогиня, которая тогда
только что вышла замуж за сеньора герцога, порешила взять меня с собой в
королевство Арагонское, а также и мою дочь, и вот здесь-то, долго ли, коротко
ли, дочка моя и подросла, и что же это, я вам скажу, за прелесть: поет, как жаворонок,
в танце – огонь, пляшет до упаду, читает и пишет, как школьный учитель, а
считает, как купец. О чистоплотности ее я уж и не говорю: проточная вода – и та
не чище ее. И будет ей сейчас, если память мне не изменяет, шестнадцать лет
пять месяцев и три дня, – может, я только днем ошиблась. Коротко говоря,
девочку мою полюбил сын богатого крестьянина, который живет не так далеко
отсюда, в одной из деревень, принадлежащих сеньору герцогу. Уж и не знаю, как
это у них началось, только стали они миловаться, и он сказал моей дочке, что он
на ней женится, а сам обманул ее и не думает исполнять свое обещание. И сеньор
герцог об этом знает, потому что я сколько раз ему жаловалась и просила его
приказать этому сельчанину жениться на моей дочери, но герцог в одно ухо
впускает, в другое выпускает. А все дело в том, что отец обманщика очень богат,
дает герцогу денег взаймы, помогает ему кое-когда обделывать делишки, и герцог
боится расстроить его и рассердить. Вот я и прошу вас, государь мой, возьмите
на себя труд, восстановите справедливость – то ли уговорами, то ли силой
оружия: ведь все про вас знают, что вы родились на свет, дабы искоренять
неправду, выпрямлять кривду и защищать обойденных. И примите в рассуждение,
ваша милость, сиротство моей дочери, ее прелесть и юность, а равно и все ее
совершенства, которые я вам только что описала, – клянусь богом и
совестью, ни одна из горничных девушек моей госпожи в подметки ей не годится,
даже та, которую зовут Альтисидорой: ее все здесь почитают за самую разбитную и
пригожую, но и ей мою дочку не перещеголять. Да будет вам известно, государь
мой, что не все то золото, что блестит: ведь эта самая Альтисидора берет не
столько красотой, сколько самоуверенностью, и развязности в ней куда больше,
чем скромности, и притом она не совсем здорова: у нее так плохо пахнет изо рта,
что с ней рядом стоять нельзя. Да взять хоть самое сеньору герцогиню… Нет уж, я
лучше помолчу, а то ведь и у стен бывают уши.
– А что такое у сеньоры герцогини, скажите ради бога,
сеньора донья Родригес? – спросил Дон Кихот.
– Вы так убедительно меня просите, что я не могу не
ответить вам с полною откровенностью, – молвила дуэнья. – Вы знаете,
сеньор Дон Кихот, как красива сеньора герцогиня: кожа у нее напоминает отполированный,
гладкий клинок, щеки – кровь с молоком, очи как звезды небесные, и ходит-то она
– не ходит, а словно летает; можно подумать, что она так и пышет здоровьем, на
самом же деле, ваша милость, этим она обязана прежде всего господу богу, а
затем двум фонтанелям,[470]
которые устроены у нее на ногах, и через которые вытекают все те дурные соки,
коими, как уверяют лекари, сеньора герцогиня полна.
– Пресвятая дева! – воскликнул Дон Кихот. –
Неужели у сеньоры герцогини существуют подобные сточные желоба? Я бы не поверил
даже, если б мне это сказали босые братья, но коль скоро это утверждает сеньора
донья Родригес, значит, так оно и есть. Впрочем, фонтанели на таких ножках, уж
верно, источают не дурные соки, но текучую амбру. Право, я прихожу к мысли, что
фонтанели – вещь чрезвычайно полезная для здоровья.
Только успел Дон Кихот это вымолвить, как вдруг дверь в
комнату с великим шумом распахнулась, донья Родригес от неожиданности выронила
свечу, и в комнате стало темно, как говорится – хоть глаз выколи. Вслед за тем
несчастная дуэнья почувствовала, как чьи-то руки схватили ее за горло, да с
такой силой, что она не успела проронить ни звука, а кто-то другой с великим
проворством, не говоря худого слова, поднял ей юбки и чем-то, по-видимому
туфлей, так ее отшлепал, что вчуже брала жалость; испытывал к ней жалость и Дон
Кихот, однако он даже не пошевелился: он не мог понять, что это такое, и лежал
тихо и смирно, боясь, как бы и ему не получить свою порцию. И опасения его были
не напрасны, ибо безмолвные палачи, задавши трепку дуэнье (а дуэнья пикнуть не
смела), направились к Дон Кихоту и, сдернув с него простыню и одеяло, принялись
щипать его, да так часто и так больно, что ему пришлось пустить в ход кулаки, и
все это происходило в совершенной тишине. Битва длилась около получаса; засим
привидения скрылись, донья Родригес оправила юбки и, оплакивая свое
злоключение, вышла из комнаты, не сказав Дон Кихоту ни слова. Дон Кихот же,
измученный и исщипанный, растерянный и озадаченный, остался один, и тут мы его
покинем, как он ни жаждет узнать, кто же этот злой чародей, который так его
отделал. Об этом будет сказано в свое время, а теперь обратимся к Санчо Пансе,
как того требует порядок истории.
|