 Увеличить |
Глава XXXV,
в коей продолжается рассказ о том, как Дон Кихот узнал о
способе расколдовать Дульсинею, а равно и о других удивительных происшествиях
Тут все увидели, что под звуки этой приятной музыки к ним
приближается нечто вроде триумфальной колесницы, запряженной шестеркою гнедых
мулов, покрытых белыми попонами, и на каждом из мулов сидел кающийся в белой
одежде, с большим зажженным восковым факелом в руке. Была сия колесница раза в
два, а то и в три больше прежних; на самой колеснице и по краям ее помещалось
еще двенадцать кающихся в белоснежных одеяниях и с зажженными факелами, каковое
зрелище приводило в восхищение и вместе в ужас, а на высоком троне восседала
нимфа под множеством покрывал из серебристой ткани, сплошь усыпанных золотыми
блестками, что придавало не весьма богатому ее наряду особую яркость. Лицо ее
было прикрыто прозрачным и легким газом, сквозь его складки проглядывали
очаровательные девичьи черты, а множество факелов, ее освещавших, позволяло
судить о красоте ее и возрасте, каковой, по-видимому, не достигал двадцати лет
и был не ниже семнадцати. Рядом с нею сидела фигура под черным покрывалом, в
платье, доходившем до пят, с длинным шлейфом. Колесница остановилась прямо
перед герцогом, герцогинею и Дон Кихотом, и в то же мгновение на ней смолкли
звуки гобоев, арф и лютней, фигура же встала с места, распахнула длинную свою
одежду, откинула покрывало, и тут все ясно увидели, что это сама Смерть,
костлявая и безобразная, при взгляде на которую Дон Кихот содрогнулся, Санчо
струхнул, и даже герцогу с герцогиней стало не по себе. Поднявшись и вытянувшись
во весь рост, эта живая Смерть несколько сонным голосом и слегка заплетающимся
языком заговорила так:
Я – тот Мерлин, которому отцом
Был дьявол, как преданья утверждают.
(Освящена веками эта ложь!)
Князь магии, верховный жрец и кладезь
Старинной Зороастровой науки,
Я с временем веду борьбу, стараясь,
Чтоб, вопреки ему, вы не забыли
О странствующих рыцарях, которых
За доблесть я глубоко чтил и чту.
Хоть принято считать, что чародеев,
Волшебников и магов отличает
Завистливый, коварный, злобный нрав,
Я кроток, ласков, к людям
благосклонен
И всячески стремлюсь творить добро.
Я пребывал в пещерах Дита[431] мрачных,
Вычерчивая там круги, и ромбы,
И прочие таинственные знаки.
Как вдруг туда проник печальный голос
Прекрасной Дульсинеи из Тобосо.
Поняв, что превратило колдовство
Ее из знатной дамы в поселянку,
Я жалостью проникся, заключил
Свой дух в пустую оболочку этой
На вид ужасной, изможденной плоти,
Перелистал сто тысяч фолиантов,
В которых тайны ведовства сокрыты,
И поспешил сюда, чтоб положить
Конец беде, столь тяжкой и нежданной.
О ты, краса и гордость тех, кто ходит
В стальных и диамантовых доспехах;
Ты, свет, маяк, пример, учитель,
вождь
Тех, кто предпочитает косной лени
И праздной неге пуховых перин
Кровавый и тяжелый ратный труд!
Узнай, о муж, прославленный навеки
Геройскими деяньями, узнай,
Испании звезда, Ламанчи солнце,
Разумный и учтивый Дон Кихот,
Что обрести первоначальный облик
Сладчайшей Дульсинее из Тобосо
Удастся, к сожалению, не раньше,
Чем Санчо, твой оруженосец верный,
По доброй воле под открытым небом
Три тысячи и триста раз огреет
Себя по голым ягодицам плетью
Так, чтоб зудел, горел и саднил зад.
Решенье это, с коим согласились
Все, кто в ее несчастии виновен,
Я и пришел, сеньоры, объявить.
– Да ну тебя! – вскричал тут Санчо. – Какое
там три тысячи, – для меня и три удара плеткой все равно что три удара
кинжалом. Пошел ты к черту с таким способом расколдовывать! Не понимаю, какое
отношение имеют мои ягодицы к волшебным чарам! Ей-богу, если только сеньор Мерлин
не найдет другого способа расколдовать сеньору Дульсинею Тобосскую, то пусть
она и в гроб сойдет заколдованная!
– А вот я сейчас схвачу вас, дрянь паршивая, –
заговорил Дон Кихот, – в чем мать родила привяжу к дереву, и не то что три
тысячи триста плетей, а и все шесть тысяч шестьсот влеплю, да так, что,
дергайтесь вы хоть три тысячи триста раз, они все равно не отлепятся. И не
смейте возражать, иначе я из вас душу вытрясу.
Но тут вмешался Мерлин:
– Нет, так не годится, на эту порку добрый Санчо должен
пойти добровольно, а не по принуждению, и притом, когда он сам пожелает, ибо
никакого определенного срока не установлено. Кроме того, бичевание будет
сокращено вдвое, если только он согласится, чтобы другую половину ударов
нанесла ему чужая рука, хотя бы и увесистая.
– Ни чужая, ни собственная, ни увесистая, ни
развесистая, – объявил Санчо, – никакая рука не должна меня трогать.
Я, что ли, родил сеньору Дульсинею Тобосскую? Так почему же мне своими
ягодицами приходится расплачиваться за ее грешные очи? Вот мой господин уж
подлинно составляет часть ее самой, потому он беспрестанно называет ее своей жизнью,
душою, опорой и поддержкой, и он может и должен отстегать себя ради нее и
сделать все, лишь бы только она была расколдована, но чтобы я себя стал
хлестать?.. Abernuntio.[432]
Только успел Санчо это вымолвить, как серебристая нимфа,
сидевшая рядом с духом Мерлина, вскочила, откинула тонкое покрывало, под
которым оказалось необыкновенной красоты лицо, и, обращаясь непосредственно к
Санчо Пансе, с чисто мужской развязностью и не весьма нежным голосом
заговорила:
– О незадачливый оруженосец, баранья твоя голова,
дубовое сердце, булыжные и кремневые внутренности! Если б тебе приказали,
наглая рожа, броситься с высокой башни на землю, если б тебя попросили, враг
человеческого рода, сожрать дюжину жаб, две дюжины ящериц и три дюжины змей,
если б тебя уговаривали зверски зарезать жену и детей кривою и острою саблею,
то твое ломанье и отлыниванье никого бы и не удивили, но придавать значение
трем тысячам тремстам плетям, в то время как самый скверный мальчишка из
сиротского дома ежемесячно получает столько же, – вот что изумляет,
поражает, ужасает все добрые души, которые внимают здесь твоим словам, и
ужаснет еще всех тех, которые со временем об этом узнают. Уставь, гнусное,
бесчувственное животное, уставь, говорят тебе, свои буркалы, как у испуганного
филина, на мои очи, подобные сияющим звездам, и ты увидишь, как поток за
потоком и ручей за ручьем струятся из них слезы, образуя промоины, канавки и
дорожки на прекрасных равнинах моих ланит. Сжалься, прощелыга и зловредное
чудовище, над цветущими моими летами, до сих пор еще не перевалившими за второй
десяток: ведь мне всего только девятнадцать, а двадцати еще нет, и вот я чахну
и увядаю под грубой мужицкой оболочкой, и если я сейчас не кажусь мужичкою, то
это благодаря здесь присутствующему сеньору Мерлину, который сделал мне особое
одолжение единственно для того, чтобы моя красота тебя тронула, ибо слезы
скорбящей красавицы обращают утесы в хлопок, а тигров в овечек. Хлещи же, хлещи
себя по мясам, скот немыслимый, пробуди свою удаль, которая направлена у тебя
на обжорство и только на обжорство, и возврати мне нежность кожи, кротость
нрава и красоту лица. Если же ради меня ты не пожелаешь смягчиться и прийти к
разумному решению, то решись хотя бы ради несчастного этого рыцаря, что стоит
подле тебя, то есть ради твоего господина, которого душа мне сейчас видна: она
застряла у него в горле на расстоянии десяти пальцев от губ и намерена, смотря
по тому, каков будет твой ответ – суров ли, благоприятен ли, вылететь из его
уст или же возвратиться к нему в утробу.
При этих словах Дон Кихот пощупал себе горло и, обратясь к
герцогу, молвил:
– Клянусь богом, сеньор, Дульсинея говорит правду: душа
и впрямь застряла у меня в горле, будто арбалетное ядрышко.
– Что ты на это скажешь, Санчо? – спросила
герцогиня.
– Скажу, сеньора, – отвечал Санчо, – то же,
что и прежде: насчет плетей – abernuntio.
– Abrenuntio должно говорить, Санчо, ты не так
выговариваешь, – поправил его герцог.
– Оставьте меня, ваше величие, – сказал
Санчо, – мне сейчас не до таких тонкостей, прибавил я одну букву или же
убавил, – я до того расстроен тем, что кто-то будет меня пороть или же я
сам себя должен выпороть, что за свои слова и поступки не отвечаю. Хотел бы я
знать, однако ж, где это моя госпожа сеньора донья Дульсинея Тобосская слышала,
чтобы так просили: сама же добивается от меня, чтобы я согласился себе шкуру
спустить, и обзывает меня при этом бараньей головой, скотом немыслимым и ругает
на чем свет стоит, так что сам черт вышел бы из терпения. Да что, в самом деле,
тело-то у меня каменное, или же меня хоть сколько-нибудь касается, заколдована
она или нет? Другая, чтоб задобрить, корзину белья с собой привезла бы,
сорочек, платков и полусапожек, хоть я их не ношу, а эта то и знай
бранится, – видно, забыла, как у нас говорят: навьючь осла золотом – он
тебе и в гору бегом побежит, а подарки скалу прошибают, а у бога просить не
стыдись, но и потрудиться для него не ленись, и синица в руках лучше, чем
журавль в небе. А тут еще мой господин, вместо того чтобы меня умаслить и по
шерстке погладить – он, мол, тогда станет мягкий, как воск, лепи из него что
хочешь, – объявляет, что схватит меня, привяжет голым к дереву и всыплет
двойную порцию розг. И пусть все эти прискорбные сеньоры возьмут в толк, что
они добиваются порки не какого-нибудь там оруженосца, а губернатора, –
поднимай, как говорится, выше. Нет, прах их побери, пусть сначала научатся
просить, научатся уговаривать и станут повежливее, а то день на день не похож,
и не всегда человек в духе бывает. Я сейчас готов лопнуть с досады, что мое
зеленое полукафтанье в клочьях, а тут еще меня просят, чтоб я дал себя высечь
по собственному хотению, а мне этого так же хочется, как все равно превратиться
в касика.[433]
– Скажу тебе по чести, друг Санчо, – молвил
герцог, – что если ты не сделаешься мягче спелой фиги, то не получишь острова.
Разве у меня хватит совести послать к моим островитянам жестокосердного губернатора,
чье каменное сердце не тронут ни слезы страждущих девиц, ни мольбы
благоразумных, могущественных и древних волшебников и мудрецов? Одним словом,
Санчо, или ты сам себя высечешь, или тебя высекут, или не бывать тебе
губернатором.
– Сеньор! – сказал Санчо. – Нельзя ли дать
мне два дня сроку, чтобы я подумал, как лучше поступить?
– Ни в коем случае, – возразил Мерлин. – Это
дело должно быть решено тут же и сию минуту: либо Дульсинея возвратится в
пещеру Монтесиноса и снова примет облик крестьянки, либо в том виде, какой она
имеет сейчас, ее восхитят в Елисейские Поля, и там она будет ждать, доколе
положенное число розог не будет отсчитано полностью.
– Ну же, добрый Санчо, – сказала герцогиня, –
наберись храбрости и отплати добром за хлеб, который ты ел у своего господина
Дон Кихота, – все мы обязаны оказывать ему услуги и ублажать его за добрый
нрав и высокие рыцарские деяния. Дай же, дружок, свое согласие на порку и не
празднуй труса: ведь ты сам хорошо знаешь, что храброе сердце злую судьбу
ломает.
Вместо ответа Санчо повел с Мерлином такую глупую речь:
– Сделайте милость, сеньор Мерлин, растолкуйте мне:
сюда под видом гонца являлся черт и от имени сеньора Монтесиноса сказал моему
господину, чтобы тот ждал его здесь, потому он сам, дескать, сюда прибудет и
научит, как расколдовать сеньору донью Дульсинею Тобосскую, но до сих пор мы
никакого Монтесиноса в глаза не видали.
Мерлин же ему на это ответил так:
– Друг Санчо! Этот черт – невежда и преизрядный
мерзавец: я посылал его к твоему господину с поручением вовсе не от
Монтесиноса, а от себя самого. Монтесинос же сидит в своей пещере и, можно сказать,
ждет не дождется, чтобы его расколдовали, так что он и рад бы в рай, да грехи
не пускают. Если же он у тебя в долгу, либо если у тебя есть к нему дело, то я
живо тебе его доставлю и отведу, куда скажешь. А пока что соглашайся скорей на
порку, – уверяю тебя, что это будет тебе очень полезно как для души, так и
для тела: для души – потому что ты тем самым оказываешь благодеяние, а для тела
– потому что, сколько мне известно, ты человек полнокровный, и легкое
кровопускание не сможет тебе повредить.
– Больно много лекарей развелось на свете: волшебники –
и те лекарями заделались, – заметил Санчо. – Ну, коли все меня
уговаривают, хотя сам-то я смотрю на это дело по-другому, так и быть, я
согласен нанести себе три тысячи триста ударов плетью с условием, однако ж, что
я буду себя пороть, когда мне это заблагорассудится, и что никто мне не будет
указывать день и час, я же, со своей стороны, постараюсь разделаться с этим
возможно скорее, чтобы все могли полюбоваться красотою сеньоры доньи Дульсинеи
Тобосской, а ведь она сверх ожидания, видно, и впрямь красавица. Еще я ставлю
условием, что я не обязан сечь себя до крови и что если иные удары только мух
спугнут, все-таки они будут мне зачтены. Равным образом, ежели я собьюсь со
счета, то пусть сеньор Мерлин, который все на свете превзошел, потрудится подсчитать
и уведомить меня, сколько недостает или же сколько лишку.
– О лишке уведомлять не придется, – возразил
Мерлин, – чуть только положенное число ударов будет отпущено, сеньора
Дульсинея внезапно расколдуется и из чувства признательности явится
поблагодарить доброго Санчо и даже наградить его за доброе дело. Так что ни о
лишке, ни о недостаче ты не беспокойся, да и небо не позволит мне хотя на волос
тебя обмануть.
– Ну так, господи, благослови! – воскликнул
Санчо. – Я покоряюсь горькой моей судьбине, то есть принимаю на указанных
условиях эту епитимью.
Только Санчо успел это вымолвить, как снова затрубили трубы,
снова затрещали бесчисленные аркебузные выстрелы, а Дон Кихот бросился к Санчо
на шею и стал целовать его в лоб и щеки. Герцогиня, герцог и все прочие
выразили свой восторг, и колесница тронулась с места; и при отъезде Дульсинея
отвесила поклон герцогу с герцогиней и особенно глубокий – Санчо.
А между тем на небе все ярче разгоралась заря, радостная и
смеющаяся, полевые цветы поднимали головки, а хрустальные воды ручейков, журча
меж белых и желтых камешков, понесли свою дань ожидавшим их рекам. Ликующая
земля, ясное небо, прозрачный воздух, яркий свет – все это, и вместе и порознь
возвещало, что день, стремившийся вослед Авроре, обещает быть тихим и ясным.
Герцог же и герцогиня, довольные охотою, а равно и тем, сколь остроумно и счастливо
достигли они своей цели, возвратились к себе в замок с намерением затеять
что-нибудь новое, выдумывать же всякие проказы доставляло им величайшее
удовольствие.
|
