Увеличить |
Глава LIX,
в коей рассказывается об из ряду вон выходящем
происшествии, случившемся с Дон Кихотом и могущем сойти за приключение
От запыленности и утомления, явившихся следствием
неучтивости быков, избавил Дон Кихота и Санчо чистый и прозрачный родник,
протекавший в прохладной тени дерев, на берегу коего они и расположились, оба
сильно потрепанные, предварительно снявши с серого и с Росинанта недоуздок и
узду и пустив их пастись. Санчо прибегнул к своей кладовой, то есть к дорожной
суме, и достал то, чем, как он выражался, можно было заморить червячка; засим
он выполоскал себе рот, а Дон Кихот вымыл лицо, каковое освежение укрепило их
ослабевшие силы. Однако ж Дон Кихот был все еще до того раздосадован, что не
мог есть, Санчо же не притрагивался к еде только из вежливости и ждал, когда
приступит его господин, но, видя, что тот занят своими мыслями и не думает об
удовлетворении своей потребности, подумал о том, как бы удовлетворить свою, и,
в нарушение всех правил благого воспитания, начал запихивать в рот куски хлеба
с сыром.
– Кушай, друг Санчо, – сказал Дон Кихот, –
поддерживай свои силы, тебе жизнь дороже, чем мне, а мне предоставь рухнуть под
бременем моих дум и под гнетом моих злоключений. Моя жизнь, Санчо, – это
всечасное умирание, а ты, и умирая, все будешь питать свою утробу. А дабы
удостовериться, что я прав, обрати внимание на то, каким я изображен в книге, а
изображен я доблестным в битвах, учтивым в поступках, пользующимся уважением у
вельмож, имеющим успех у девушек. И вот в конце концов, когда я ожидал пальм,
триумфов и венков, которые я заработал и заслужил доблестными моими подвигами,
по мне нынче утром прошлись, меня истоптали, избили ногами грязные эти и гнусные
твари. От этой мысли у меня тупеют резцы, слабеют коренные зубы, немеют руки и
совершенно пропадает желание есть, так что я даже намерен уморить себя голодом,
то есть умереть самою жестокою из смертей.
– Стало быть, – рассудил Санчо, не переставая
быстро-быстро жевать, – ваша милость не одобряет пословицы: «Кто поел
всласть, тому и смерть не напасть». Я, по крайности, не собираюсь сам себя
убивать, – лучше уж я поступлю, как сапожник, который натягивает кожу
зубами до тех пор, пока она не дойдет, куда ему надобно. Так и я: буду себя
подпитывать и растяну свою жизнь до установленного ей богом предела, и знайте,
сеньор, что нет большего сумасбродства, чем нарочно доводить себя до отчаяния,
как это делает ваша милость, послушайтесь вы меня: сначала поешьте, а потом
немного сосните на этом зеленом травянистом тюфячке – вот увидите, что когда
проснетесь, то вам станет чуточку легче.
Дон Кихот нашел, что речи Санчо нимало не глупы, а скорее
даже мудры, и потому порешил так именно и поступить, к Санчо же он обратился с
такими словами:
– Ах, Санчо! Если б ты согласился совершить для меня
то, о чем я тебя сейчас попрошу, мне бы, без сомнения, стало легче и досада моя
не была бы столь несносной! Вот в чем состоит дело: пока я, следуя твоему
совету, буду отдыхать, ты отойди немного в сторону и, оголившись, хлестни себя
Росинантовыми поводьями раз триста-четыреста в счет трех с лишним тысяч ударов,
которые ты обязался себе нанести для того, чтобы расколдовать Дульсинею: ведь,
право же, сердце надрывается, что бедная эта сеньора по небрежению твоему и
нерадению все еще пребывает под властью волшебных чар.
– Насчет этого нужно еще подумать, – возразил
Санчо. – Давайте прежде оба поспим, а там как господь даст. Было бы
известно вашей милости, что стегать себя так, безо всякой подготовки, –
это дело тяжкое, особливо ежели удары падают на тело плохо упитанное и совсем
даже не жирное. Пусть же сеньора Дульсинея потерпит, в один прекрасный день я
себя исполосую на совесть: ведь пока смерти нет, ты все еще живешь, – я
хочу сказать, что я еще жив, а стало быть, непременно исполню обещанное.
Изъявив ему свою признательность, Дон Кихот слегка закусил,
Санчо же закусил как следует, после чего оба легли спать, предоставив двум
неразлучным спутникам и друзьям, Росинанту и серому, свободно и
беспрепятственно пастись на густой траве, которою этот луг был обилен.
Проснулись они довольно поздно, нимало не медля сели верхами и поехали дальше,
ибо торопились добраться до постоялого двора, который виднелся на расстоянии
примерно одной мили. Я говорю – постоялого двора, оттого что так назвал его сам
Дон Кихот, изменивший своему обыкновению называть все постоялые дворы замками.
Итак, они приблизились к постоялому двору и спросили, можно
ли остановиться. Им ответили, что можно и что им будут предоставлены такие
удобства и обеспечен такой уход, каких они не найдут и в Сарагосе. Они
спешились, после чего Санчо отнес свои припасы в кладовую, от коей хозяин выдал
ему ключ; засим он отвел животных в стойло, задал им корму и, воссылая особые
благодарения небу за то, что постоялый двор не показался Дон Кихоту замком,
отправился к своему господину за дальнейшими приказаниями, Дон Кихот же сидел
на скамье у ворот. Между тем пора было ужинать, и, прежде чем пройти вместе с
Дон Кихотом в отведенное им помещение, Санчо спросил хозяина, что он может
предложить им на ужин. На это хозяин ответил ему в таком роде: все, что, мол,
их душе угодно, что хотят, то пусть, мол, и спрашивают, ибо сей постоялый двор
снабжен и птичками небесными, и птицею домашнею, и рыбами морскими.
– Так много нам не требуется, – заметил
Санчо, – нас вполне удовлетворит пара жареных цыплят, потому у господина
моего натура деликатная и кушает он мало, да и я не какой-нибудь там обжора.
Хозяин сказал, что цыплят он предложить не может, оттого что
их у него задрали коршуны.
– Ну так прикажите, сеньор хозяин, зажарить курочку,
какую пожирнее, – сказал Санчо.
– Курочку? Ах ты, господи! – вскричал
хозяин. – Даю вам слово, я вчера отослал на продажу в город более полсотни
кур, а кроме кур, требуйте, ваша милость, чего хотите.
– В таком разе у вас, уж верно, найдется телятина или
козлятина, – продолжал Санчо.
– В настоящее время и то и другое кончилось: во всем
доме не найдете, – отвечал хозяин, – зато на следующей неделе будет
сколько угодно.
– Хорошенькое дело! – заметил Санчо. –
Впрочем, я побьюсь об заклад, что коли всего этого у вас нехватка, зато сала и
яиц предостаточно.
– Клянусь богом, сеньор проезжающий отличается завидной
настойчивостью! – воскликнул хозяин. – Я же вам только что сказал,
что у меня нет ни цыплят, ни кур, так откуда же возьмутся яйца? Переведите
разговор, если вам угодно, на другие лакомства, но давайте забудем о птичьем
молоке.
– К делу, черт побери! – объявил Санчо. –
Скажите наконец, сеньор хозяин, что у вас есть, и давайте совсем прекратим этот
разговор.
Хозяин на это сказал:
– Что я воистину и вправду могу предложить вам, так это
пару коровьих копыт, смахивающих на телячьи ножки, или, вернее, пару телячьих
ножек, смахивающих на коровьи копыта; они уже сварены с горохом, приправлены
луком и салом, и вид у них такой, словно они хотят сказать: «Скушайте нас!
Скушайте нас!»
– Я беру их себе, – объявил Санчо, – и пусть
никто к ним не притрагивается; заплачу я за них лучше всякого другого, потому
это самое любимое мое блюдо, а будут ли то копыта или ножки – это мне безразлично.
– Никто к ним не притронется, – сказал
хозяин, – прочие мои постояльцы всё люди знатные, у них свои повара,
экономы и свои припасы.
– Ну, по части знатности никто моего господина не
перещеголяет, – возразил Санчо, – вот только служба его не дозволяет
ему возить с собой погребцы да припасы: мы располагаемся с ним прямо на лужайке
и подкрепляемся желудями или кизилом.
Такую беседу вели между собой Санчо и хозяин постоялого
двора; Санчо, однако ж, не захотел ее продолжать и не ответил на вопрос о том,
чем занимается и где подвизается его господин. Итак, наступил час ужина, Дон
Кихот проследовал в свою комнату, хозяин принес туда заказанное блюдо, и Дон
Кихот с весьма решительным видом тотчас к нему приступил. Но в это самое время
из соседней комнаты, которая была отделена от этой всего лишь тонкой
перегородкой, до слуха Дон Кихота донеслись такие слова:
– Пожалуйста, сеньор дон Херонимо, пока нам не подали
ужин, давайте прочтем еще одну главу из второй части Дон Кихота Ламанчского.
Услыхав свое имя, Дон Кихот тотчас вскочил, напряг все свое
внимание, и слуха его достигнул ответ вышеназванного дона Херонимо:
– Ну к чему нам, сеньор дон Хуан, читать такие
нелепости? Ведь у всякого, кто читал первую часть истории Дон Кихота
Ламанчского, должна пропасть охота читать вторую.
– Со всем тем, – возразил дон Хуан, –
прочитать ее не мешает, оттого что нет такой плохой книги, в которой не было бы
чего-нибудь хорошего. Мне лично больше всего не нравится, что во второй части
Дон Кихот разлюбил Дульсинею Тобосскую.[501]
Услышав это, Дон Кихот преисполнился гнева и негодования и,
возвысив голос, сказал:
– Всякому, кто осмелится утверждать, что Дон Кихот
Ламанчский забыл или же способен забыть Дульсинею Тобосскую, я докажу в
единоборстве, на условиях равного оружия, сколь далек он от истины, ибо
несравненная Дульсинея Тобосская не может быть забыта, равно как и Дон Кихот
Ламанчский не может впасть в забывчивость: его девиз – постоянство, а его
призвание – выказывать свое постоянство без назойливости и не насилуя себя.
– Кто это нам отвечает? – спросили из другой
комнаты.
– Кто же еще, как не сам Дон Кихот Ламанчский? –
крикнул Санчо. – И он вам сумеет доказать, что он прав во всем, что сказал
сейчас, и во всем, что еще когда-нибудь скажет, потому исправному плательщику
залог не страшен.
Только успел Санчо вымолвить это, как дверь отворилась и
вошли два человека, по виду – кавальеро, из коих один, заключив Дон Кихота в
объятия, молвил:
– Ваша наружность удостоверяет ваше имя, имя же ваше не
вступает в противоречие с вашей наружностью: вне всякого сомнения, вы, сеньор,
и есть подлинный Дон Кихот Ламанчский, светоч и путеводная звезда
странствующего рыцарства, существующий вопреки и наперекор тому, кто
вознамерился похитить ваше имя и развенчать ваши подвиги, а именно автору вот
этой самой книги.
Тут он взял у своего приятеля книгу и передал Дон Кихоту;
Дон Кихот молча стал ее перелистывать и, весьма скоро возвратив, молвил:
– Я просмотрел немного, однако уже успел заметить три
вещи, достойные порицания: это, во-первых, некоторые выражения в прологе;
во-вторых, то, что книга написана на арагонском наречии, с пропуском некоторых
частей речи; в-третьих, – и это особенно явно выдает невежество
автора, – он путается и сбивается с толку в одном весьма важном пункте: он
объявляет, что жену моего оруженосца Санчо Пансы зовут Мари Гутьеррес, на самом
же деле ее зовут совсем не так: ее зовут Тересой Панса, а кто путает такие важные
вещи, от того можно ожидать, что он перепутает и все остальное.
Тут вмешался Санчо:
– Нечего сказать, правдивый повествователь! Хорошо же,
значит, осведомлен он о наших делах, коли жену мою Тересу Панса величает Мари
Гутьеррес! Возьмите-ка, сеньор, еще разок эту книжку и поглядите, не действую
ли в ней и я и не переврано ли там и мое имя.
– Судя по твоим словам, друг мой, ты, верно уж, Санчо
Панса, оруженосец сеньора Дон Кихота? – спросил дон Херонимо.
– Да, это я, – подтвердил Санчо, – и горжусь
этим.
– Можешь мне поверить, – сказал кавальеро, –
что этот новый автор изображает тебя вовсе не таким приятным, каким ты нам
кажешься: он выдает тебя за обжору, простака, и притом отнюдь не забавного –
словом, нимало не похожего на того Санчо, который описан в первой части истории
твоего господина.
– Бог ему судья, – заметил Санчо. – Лучше бы
оставил он меня в покое и позабыл обо мне: было бы корыта – свиньи-то найдутся,
а мое дело сторона.
Оба кавальеро пригласили Дон Кихота к себе в комнату вместе
отужинать: им-де хорошо известно, что на постоялом дворе нельзя найти кушаний,
достойных его особы. Дон Кихот по свойственной ему учтивости принял их
предложение и отужинал с ними; Санчо благодаря этому получил телячьи ножки в
полное свое распоряжение; он сел на почетное место, а к нему присоседился
хозяин, который был не меньшим, чем Санчо, охотником до ножек и до копыт.
За ужином дон Хуан спросил Дон Кихота, что слышно о сеньоре
Дульсинее Тобосской: не вышла ли она замуж, не родила ли, не забеременела ли, а
если осталась непорочной, то хранит ли в своей скромной и целомудренной памяти
любовные мечтания сеньора Дон Кихота. Дон Кихот же ему на это ответил так:
– Дульсинея осталась непорочной, мечтания мои –
упорнее, чем когда бы то ни было, отношения наши по-прежнему отличаются
сдержанностью, прекрасная же ее наружность превращена в наружность грубой
сельчанки.
И тут он им рассказал во всех подробностях о том, как
сеньора Дульсинея была заколдована, о том, что с ним произошло в пещере
Монтесиноса, а равно и о том, что мудрый Мерлин велел сделать, дабы расколдовать
Дульсинею, то есть о порке, коей должен был себя подвергнуть Санчо. Изрядно
было то удовольствие, какое получали оба кавальеро, слушая рассказ Дон Кихота о
необычайных его похождениях, и их приводили в равное изумление как самые его
бредни, так и его изящная манера изложения. Они уже совсем готовы были признать
его за человека здравомыслящего, как вдруг у него снова начинал заходить ум за
разум, и они всё не могли определить, к какому разряду скорее можно его
отнести: к разряду людей здравомыслящих или помешанных.
Между тем Санчо тотчас после ужина покинул хозяина,
находившегося в состоянии сильного подпития, и, проследовав в соседнюю комнату,
объявил:
– Убейте меня, сеньоры, если автор этой книги, которую
ваши милости привезли с собой, не желает со мной рассориться. Ну пусть он
назвал меня объедалой, так хоть бы уж пьянчугой-то не называл.
– Как же, он и это говорит о тебе, – сказал дон
Херонимо, – не помню, правда, в каких именно выражениях, – одно могу
сказать, что говорит он о тебе вещи предосудительные, да к тому же еще и
неверные, сколько я могу судить по физиономии того доброго Санчо, который
находится сейчас передо мной.
– Поверьте, ваши милости, – сказал Санчо, –
что в этой истории Санчо и Дон Кихот, должно полагать, изображены совсем не
такими, какими нас представил в книге своего сочинения Сид Ахмет Бен-инхали и
каковы мы и есть в жизни: мой господин выведен у Сида Ахмета человеком
отважным, мудрым и, кроме того, пылким влюбленным, я же – простодушным и
забавным, а вовсе не пьяницей и не обжорой.
– Я с тобой согласен, – объявил дон Хуан. –
Если б только это было возможно, следовало бы воспретить писать что-либо о
великом Дон Кихоте всем, кроме первого его жизнеописателя, Сида Ахмета, подобно
как Александр Македонский воспретил изображать себя всем художникам за исключением
Апеллеса.
– Пусть меня изображает, кто хочет, – заметил Дон
Кихот, – но только пусть не искажает, потому что когда тебя оскорбляют на
каждом шагу, так тут невольно потеряешь всякое терпение.
– Нет такого оскорбления, – возразил дон
Хуан, – за которое сеньор Дон Кихот не сумел бы отомстить, если только оно
не разобьется о щит его терпения, щит же этот, сколько я понимаю, велик и
крепок.
В таких и тому подобных разговорах прошла у них большая
половина ночи, и сколько ни старался дон Хуан, чтоб Дон Кихот еще разок заглянул
в книгу и на сей предмет поразглагольствовал, однако ж упорство Дон Кихота
нельзя было сломить: он отговаривался тем, что, в сущности, уже читал ее, что
книжка дурацкая и он опасается, как бы автор, случайно узнав, что он, Дон
Кихот, держал ее в руках, не обрадовался и не подумал, что он ее читал, от
вещей же непристойных и безобразных должно отвращать помыслы, а тем паче взоры.
Его спросили, куда именно он направляет путь. Он ответил, что в Сарагосу, для
участия в турнире с призами, который в том городе устраивается ежегодно. Дон
Хуан заметил, что в этой новой книге рассказывается, как Дон Кихот, или,
вернее, кто-то другой под его именем, участвовал на таком турнире в скачках с
кольцами – турнире, скудно обставленном, с жалкими девизами и с еще более жалкими
нарядами, но зато изобиловавшем всякими глупостями.
– В таком случае, – объявил Дон Кихот, – ноги
моей не будет в Сарагосе, – тем самым я выведу на свежую воду этого
новоявленного лживого повествователя, и тогда все увидят, что Дон Кихот,
которого изобразил он, это не я.
– Отлично сделаете, – заметил дон Херонимо, –
тем более что будет еще один турнир, в Барселоне: там сеньор Дон Кихот с не
меньшим успехом может выказать свою доблесть.
– Так я и сделаю, – объявил Дон Кихот. – А
теперь попрошу у ваших милостей позволения удалиться: мне пора на покой. Еще я
прошу вас записать и занести меня в число ваших самых преданных друзей и слуг.
– И меня также, – присовокупил Санчо. –
Может, и я на что-нибудь пригожусь.
На этом они расстались: Дон Кихот и Санчо ушли к себе, дон
Хуан же и дон Херонимо долго еще дивились этому смешению здравомыслия и
безумия, и у них не оставалось сомнений, что они видели настоящих Дон Кихота и
Санчо, а не тех, кого описывал арагонский сочинитель.
Наутро Дон Кихот встал пораньше и, постучав в перегородку
соседней комнаты, попрощался с кавальеро, у которых он вчера вечером был в
гостях. Санчо весьма щедро расплатился с хозяином и посоветовал ему, чтобы он
поменьше расхваливал припасы своего заведения или уж получше его таковыми
снабжал.
|