Увеличить |
Глава LXX,
следующая за шестьдесят девятой и повествующая о вещах, не
лишних для правильного понимания этой истории
Санчо Пансе пришлось провести эту ночь на низкой кровати в
одной комнате с Дон Кихотом, какового обстоятельства он с радостью бы избегнул,
если б только мог, ибо знал заранее, что его господин пристанет к нему с
разговорами и не даст заснуть, он же был не расположен вести долгую беседу,
потому что боль от перенесенных пыток все еще давала себя чувствовать и связывала
ему язык, и он предпочел бы проспать эту ночь в шалаше, но только в
одиночестве, нежели в роскошном этом помещении, но вдвоем. Страх его оказался
не напрасным, и опасения его оправдались, ибо не успел его господин лечь в
постель, как уже обратился к нему с вопросом:
– Что ты скажешь, Санчо, о нынешних событиях? Велика и
властительна сила пренебрежения, выказываемого к тому, кто тебя любит: ты же
сам видел, что Альтисидора умерла не от стрел, не от меча или же какого-либо
другого оружия, не от смертельного яда, но от суровости и пренебрежения,
которые она неизменно встречала во мне.
– Да пусть бы она умирала себе на здоровье, когда и как
ей заблагорассудится, а меня оставила бы в покое, – возразил Санчо, –
ведь я любви ее не домогался и сроду не выказывал к ней пренебрежения. Я уж вам
говорил, что не знаю и никак понять не могу, что общего между исцелением
Альтисидоры, девки вздорной, хотя и смекалистой, и истязанием Санчо Пансы. Вот
теперь-то я уж совершенно и окончательно удостоверился, что есть на свете
волшебники и волшебные чары, и да избавит меня от них господь бог, а то своими
силами мне от них нипочем не избавиться. Одним словом, умоляю вас, ваша
милость: дайте мне поспать и больше ни о чем меня не спрашивайте, иначе я
выброшусь в окно.
– Спи, друг Санчо, – молвил Дон Кихот, – если
только булавочные уколы, щипки и щелчки не помешают тебе уснуть.
– Нет мучения более унизительного, нежели щелчки в
нос, – заметил Санчо, – особливо когда тебя щелкают дуэньи, пропади
они пропадом. И я еще раз прошу вашу милость: не мешайте мне спать, ибо сон
есть облегчение мук, испытанных наяву.
– Да будет так, – молвил Дон Кихот. – Господь
с тобою.
В конце концов оба заснули, Сид же Ахмет, автор великой этой
истории, рассудил за благо именно теперь сообщить и рассказать читателям, что
побудило их светлостей предпринять вышеописанную хитроумную затею. Итак, Сид
Ахмет уведомляет, что бакалавр Самсон Карраско не забыл, как он во образе Рыцаря
Зеркал был побежден и сбит с коня Дон Кихотом, каковое поражение и падение
разрушило и расстроило все его планы, и в надежде на лучший исход решился он
еще раз попытать счастья; того ради, разузнав у слуги, который привозил жене
Санчо, Тересе Панса, письмо и подарки, где обретается Дон Кихот, бакалавр
раздобыл новые доспехи и коня, нарисовал на щите белую луну, навьючил доспехи
на мула и взял себе в провожатые не прежнего своего оруженосца Томе Сесьяля, а
другого крестьянина, которого ни Санчо, ни Дон Кихот не знали. Прибыв же в этот
замок, бакалавр узнал от герцога, какой путь и какое направление избрал Дон
Кихот, собираясь на турнир в Сарагосу. Кроме того, герцог ему рассказал, какие
шутки сыграли они с Дон Кихотом, придумав, что расколдование Дульсинеи должно
совершиться за счет Санчовых ягодиц. В заключение герцог сообщил бакалавру еще
и о том, как подшутил над своим господином Санчо, уверив его, что Дульсинея
заколдована и превращена в сельчанку, и о том, как супруга его, герцогиня,
уверила Санчо, что он-де попал впросак, потому что Дульсинея, точно,
заколдована, бакалавр же всему этому немало смеялся и дивился, представив себе
как хитрость и простоту Санчо, так и крайнюю степень безумия, выказанную Дон
Кихотом. Герцог попросил бакалавра, в случае если он встретится с Дон Кихотом,
все равно – одолеет он его или нет, возвратиться в замок и сообщить, чем все
это кончилось. Бакалавр так и сделал; он отправился на поиски Дон Кихота, но,
не найдя его в Сарагосе, поехал дальше, а затем произошли уже известные нам
события. Бакалавр заехал к герцогу, обо всем ему доложил, рассказал, каковы
были условия поединка, и прибавил, что Дон Кихот как истый странствующий рыцарь
во исполнение данного слова тотчас же направил путь к себе в деревню, с тем
чтобы провести там безвыездно целый год, за каковой срок, по мнению бакалавра,
Дон Кихот может прийти в разум, а только ради этого он, бакалавр, и затеял все
эти превращения, ибо жаль было Самсону Карраско, что помешался человек такого
большого ума, как Дон Кихот. На сем бакалавр с герцогом распрощался и,
возвратившись к себе в деревню, стал поджидать Дон Кихота, ехавшего следом за
ним. Рассказ бакалавра и послужил герцогу поводом для новой забавы, –
столь великий охотник был он до всего, что касалось Санчо и Дон Кихота: он
всюду и везде, на всех ближних и дальних дорогах, которыми только, по его
соображениям, мог ехать обратно Дон Кихот, расставил множество своих слуг, и
пеших и конных, дабы они волею или же неволею, в случае если им удастся поймать
Дон Кихота, доставили его в замок; и слуги в самом деле его поймали и дали
знать о том герцогу, герцог же заранее все обдумал и как скоро получил известие
о прибытии Дон Кихота, то велел зажечь во дворе факелы и плошки, а Альтисидору
положить на катафалк, сооруженный со всеми вышеуказанными приспособлениями и
при этом столь натурально и искусно, что он мало чем отличался от настоящего. И
еще Сид Ахмет говорит вот что: он-де стоит на том, что шутники были так же
безумны, как и те, над кем они шутки шутили, ибо страсть, с какою герцог и
герцогиня предавались вышучиванию двух сумасбродов, показывала, что у них у
самих не все дома. Между тем один из наших простаков спал крепким сном, а
другой бодрствовал, и в голове у него роились смутные мысли; так их и застал
день, при наступлении коего оба живо вскочили с постелей, – должно
заметить, что нега пуховиков никогда не прельщала Дон Кихота, все равно, был ли
он побежденным или же победителем.
В это время, исполняя прихоть своих господ, в покой Дон
Кихота вошла Альтисидора (в представлении Дон Кихота возвращенная от смерти к
жизни) с тем же венком на голове, в каком она лежала на катафалке, в тунике из
белой тафты, усыпанной золотыми цветами, с распущенными по плечам волосами, опираясь
на дорогой, эбенового дерева, посох. Приход Альтисидоры привел Дон Кихота в
недоумение и замешательство: он съежился и забрался под одеяла и простыни, язык
же ему не повиновался, так что он никак не мог заставить себя приветствовать
Альтисидору. Альтисидора села на стул у его изголовья и, глубоко вздохнув,
тихим и нежным голосом заговорила:
– Когда знатные женщины или же скромные девицы
поступаются своею честью и позволяют своим устам переходить всякие границы
приличия и разглашать заветные тайны своего сердца, то это означает, что они
доведены до крайности. Я, сеньор Дон Кихот Ламанчский, принадлежу к числу
именно таких девушек: я влюблена, покорена – и отвергнута, однако ж со всем тем
я терпелива и добродетельна, и вот из-за того, что я молча сносила все, сердце
мое не выдержало, разорвалось, и я лишилась жизни. Назад тому два дня по
причине суровости, с какою ты со мной обходился,
Ты, кто бесчувствен к пеням, словно
мрамор,[527]
ты, твердокаменный рыцарь, я умерла, – по крайней мере,
все, кто меня видел, приняли меня за мертвую, – и когда бы Амур надо мною
не сжалился и не помог мне обрести спасение через страдания доброго этого
оруженосца, так бы я на том свете и осталась.
– Лучше бы Амур определил пострадать моему ослу, я бы
ему спасибо за это сказал, – вмешался Санчо. – Скажите, однако ж,
сеньора, пошли вам бог более податливого возлюбленного, нежели мой господин,
что вы на том свете видели? Что творится в аду? Я потому вас об этом спрашиваю,
что если кто умирает от отчаяния, то после смерти ада ему не миновать.
– Откровенно говоря, – отвечала
Альтисидора, – я, верно, не совсем умерла, потому что в аду мне быть не
пришлось: ведь если б я только попала туда, то уж потом не выбралась бы
никакими силами. На самом деле я видела лишь, как черти, числом около
двенадцати, перед самыми воротами ада играли в мяч, все в штанах и в камзолах с
воротниками, отделанными фламандским кружевом, и с кружевными рукавчиками,
заменявшими им манжеты и укороченными на целых четыре пальца, чтобы руки
казались длиннее. В руках они держали огненные ракетки, но всего более поразило
меня то, что вместо мячей они перебрасывались книгами, которые, казалось, были
наполнены не то ветром, не то пухом, – право, это что-то изумительное и
неслыханное. Однако еще более меня поразило то, что вопреки обыкновению игроков
– радоваться при выигрыше или же огорчаться в случае проигрыша – здесь все
время шла воркотня, грызня и перебранка.
– В этом нет ничего удивительного, – заметил
Санчо, – черти, играют они или не играют, выигрывают или проигрывают,
никогда не бывают довольны.
– Верно, так оно и есть, – согласилась
Альтисидора, – но меня поражает еще одна вещь (вернее сказать, поразила
тогда): после первого же удара мяч больше не мог подняться на воздух, – он
уже никуда больше не годился, так что книги, и старые и новые, то и дело
сменяли одна другую, прямо на удивление. Одну совсем-совсем новенькую книжку в
богатом переплете они так поддали, что из нее вывалились все внутренности и
разлетелись листы. Один черт сказал другому: «Погляди, что это за книжка». Тот
ответил: «Вторая часть истории Дон Кихота Ламанчского, но только это
сочинение не первого ее автора, Сида Ахмета, а какого-то арагонца, который
называет себя уроженцем Тордесильяса». – «Выкиньте ее отсюда, –
сказал первый черт, – бросьте ее в самую преисподнюю, чтобы она не
попадалась мне больше на глаза». – «Уж будто это такая плохая книга?» –
спросил второй. «До того плохая, – отвечал первый, – что если б я
нарочно постарался написать хуже, то у меня ничего бы не вышло». Они
возобновили игру и стали перебрасываться другими книгами, я же, услышав имя Дон
Кихота, которого я так люблю и обожаю, постаралась сохранить в памяти это
видение.
– Разумеется, это было видение, – молвил Дон
Кихот, – второго меня на свете не существует, несмотря на то, что история
эта ходит по рукам, ни в чьих руках, впрочем, не задерживаясь, потому что все
ей дают пинка. Я не испытываю тревоги, когда мне говорят, что я, будто призрак,
брожу во мраке преисподней или по осиянной земле, ибо я не тот, о ком говорится
в этой истории. Если б она была хороша, достоверна и правдива, она прожила бы
века, если же она плоха, то путь ее от рождения до гроба недолог.[528]
Альтисидора хотела было снова начать корить Дон Кихота, но
он прервал ее:
– Уже много раз говорил я вам, сеньора, как я жалею,
что вы устремили помыслы ваши на меня, ибо от моих помыслов вы можете ожидать
лишь благодарности, но не взаимности. Я рожден для Дульсинеи Тобосской, рок
(если только он есть) предназначил меня ей, и полагать, что какая-либо другая
красавица может занять ее место в моей душе, – это вещь невозможная. Пусть
же эти мои слова послужат вам достаточным разуверением, дабы вы возвратились в
пределы скромности, ибо невозможного ни от кого нельзя требовать.
Тут Альтисидора с напускною досадою и возмущением
воскликнула:
– Ах вы, рыба этакая, дерево бесчувственное, финиковая
косточка, несговорчивый и упрямый хуже всякого мужика, который как станет на
своем, так уж его, проси не проси, с места не сдвинешь! Клянусь богом, если я
на вас накинусь, то непременно выцарапаю вам глаза! Вы что же это, разбитый да
еще и прибитый, вообразили, будто я умираю от любви к вам? Да ведь все, что вы
видели ночью, было устроено нарочно: какое там умирать – я и не охну из-за
такого верблюда, как вы.
– Вполне допускаю, – вмешался Санчо, – потому
смерть от любви – это же курам на смех: сказать-то влюбленные все могут, но
чтобы взаправду – ни один дурак им не поверит.
Во время этого разговора вошел тот самый музыкант, певец и
стихотворец, который спел две вышеприведенные строфы, и, низко поклонившись Дон
Кихоту, молвил:
– Я прошу вашу милость, сеньор Дон Кихот, считать и
числить меня одним из самых преданных ваших слуг, – я давно уже восхищаюсь
тем, какая идет о вас слава и какие подвиги вы совершаете.
Дон Кихот же его спросил:
– Скажите, пожалуйста, ваша милость, кто вы таков, дабы
мое с вами обхождение соответствовало вашим достоинствам.
Юноша ответил, что он тот самый, который ночью пел
похвальные стихи.
– Голос у вас поистине превосходный, – заметил Дон
Кихот, – но то, что вы пели, показалось мне не совсем уместным. В самом
деле, что общего между стихами Гарсиласо и смертью этой сеньоры?
– Вас это не должно удивлять, ваша милость, –
возразил певец, – таков обычай нынешних стихоплетов-недоучек: пишут они о
чем угодно и где угодно крадут, не считаясь с тем, сообразуется ли это с их
намерением, и о какой бы чепухе они ни пели или ни писали, у них на все припасена
отговорка: это, мол, поэтическая вольность.
Дон Кихот хотел что-то сказать, но в это время вошли герцог
и герцогиня, и тут между ними произошел долгий и приятный разговор, во время
которого Санчо наговорил столько забавного и лукавого, что их светлости вновь
подивились как его простоте, так и его остроумию. Дон Кихот попросил позволения
уехать в тот же день, оттого что рыцарям побежденным скорее подобает, мол, жить
в свиной закуте, нежели в королевских чертогах. Их светлости охотно ему это
позволили, герцогиня же спросила, не сердится ли он на Альтисидору. Дон Кихот
ей на это ответил так:
– Государыня моя! Да будет вашей милости известно, что
весь недуг этой девицы проистекает от безделья, и лучшее от него средство – это
честный и постоянный труд. Она только что мне рассказала, что в аду ходят в
кружевах; верно, она умеет вязать их, так вот пусть этим и займется, и пока у
нее в руках будут мелькать коклюшки, в памяти ее перестанет мелькать образ или
же образы тех, в кого она влюблена, и это есть истинная правда, и таково мое
мнение, и таков мой совет.
– И мой, – ввернул Санчо, – потому я отродясь
не видал кружевницы, которая умерла бы от любви: девушки-труженицы больше
думают о том, как бы скорей окончить работу, нежели о сердечных своих делах. Я
сужу по себе: когда я копаю землю, я не думаю о моей благоверной, то бишь о
Тересе Панса, но это не мешает мне любить ее больше всего на свете.
– Ты справедливо рассудил, Санчо, – заметила
герцогиня, – с этого дня я засажу Альтисидору за какую-нибудь белошвейную
работу: она у меня на этот счет мастерица.
– В подобном средстве, сеньора, нет никакой
необходимости, – возразила Альтисидора, – одной жестокости, с какою
со мной обошелся бездомный этот злодей, будет довольно, чтобы я, не прибегая ни
к каким искусственным средствам, вычеркнула его из памяти. А теперь, ваше величие,
позвольте мне удалиться: я видеть не могу его печальный образ, да какой там
печальный образ – просто мерзкое и отвратительное обличье.
– Это мне напоминает известную поговорку, –
заметил герцог:
Кто в словах излил обиду,
Тот уже почти простил.
Альтисидора притворилась, будто вытирает слезы платком, а
затем, сделав своим господам реверанс, вышла из комнаты.
– Горькая твоя доля, бедная ты моя девушка, –
молвил Санчо, – уж такая горькая – просто страх, потому напоролась ты на
каменную душу и на дубовое сердце. Вот если б ты за мной приударила, то, скажу
по чести, внакладе бы не осталась.
Беседа окончилась. Дон Кихот оделся, отобедал с их
светлостями и в тот же день отбыл.
|