 Увеличить |
Глава LV
О том, что произошло с Санчо в дороге, равно как и о других
прелюбопытных вещах
Санчо из-за встречи с земляком своим Рикоте замешкался в
дороге и не успел в тот же день добраться до герцогского замка: он уже был от
него в полумиле, когда настала ночь, темная и непроглядная, а как дело
происходило летом, то он не чрезмерно этим огорчился и, порешив ждать до утра,
свернул с дороги, но такова уж была его горькая и злосчастная доля, что, ища,
где бы поудобнее расположиться, он и его серый провалились в глубокое и
наимрачнейшее подземелье, находившееся среди неких весьма древних развалин, и
во время падения Санчо начал горячо молиться богу, полагая, что лететь ему
теперь до самой преисподней. Однако вышло не так, ибо на расстоянии немногим
более трех саженей от земной поверхности серый ощутил под собою твердую почву,
Санчо же удержался на его спине, не получив не только увечья, но даже и повреждения.
Он, затаив дыхание, ощупывал себя, чтобы удостовериться, невредим ли он и нет
ли где какой царапины, когда же убедился, что жив и здоров, то долго-долго
потом благодарил творца за оказанную милость: ведь до того он был совершенно
уверен, что от него останется мокрое место. Засим он ощупал руками стены
подземелья, чтобы удостовериться, нельзя ли без посторонней помощи отсюда
выкарабкаться; стены, однако ж, оказались гладкие, без малейшего выступа, каковому
обстоятельству Санчо весьма опечалился, особливо когда услышал, что серый тихо
и жалобно стонет, и стонал он не попусту, не от дурной привычки, а потому, что
и в самом деле упал не весьма удачно.
– Ах! – воскликнул тут Санчо Панса. – Сколько
неожиданных происшествий на каждом шагу случается с теми, что живут на этом
злополучном свете! Придет ли кому в голову, что человек, который вчера еще
занимал должность губернатора острова и повелевал прислужниками своими и
вассалами, нынче будет погребен в яме, и не найдется никого, кто бы его
выручил, не найдется такого слуги и такого вассала, который пришел бы ему на
помощь? Видно, погибать нам здесь с голодухи, и мне, и моему ослу, если только
мы раньше еще не помрем, он – от своих ушибов и увечий, а я – с тоски. Нет уж,
мне не будет такой удачи, как моему господину Дон Кихоту Ламанчскому: в пещере
этого самого заколдованного Монтесиноса, куда он сошел и спустился, его приняли
лучше, нежели в собственном доме, – его, можно сказать, ждали накрытый
стол и постеленная постель. Взору его явились в этой пещере прекрасные и
умиротворяющие видения, а я здесь увижу, должно полагать, одних только жаб да
змей. Несчастный я человек, вот до чего меня довели вздорные мои затеи! Отсюда
уж, – если бог захочет, чтобы меня нашли, – извлекут только мои
косточки, гладкие, белые и обглоданные, вместе с костями доброго моего серого,
и вот по ним-то, может статься, и догадаются, кто мы такие, – по
крайности, догадаются те, которые знают, что Санчо Панса никогда не расставался
со своим ослом, а осел – с Санчо Пансою. Опять скажу: горемычные мы с моим
ослом! Видно, уж такая наша несчастная доля: не суждено нам умереть на родине,
среди своих близких, – ведь если бы там с нами и стряслась беда
непоправимая, то все-таки сыскались бы люди, которые нас пожалели бы и в смертный
наш час закрыли бы нам глаза. Ах, товарищ и друг мой! Как дурно я тебя
отблагодарил за верную твою службу! Прости меня и, как только можешь, умоляй
судьбу, чтобы она избавила нас обоих от несносной этой напасти: за это я обещаю
возложить тебе на голову лавровый венок, так что ты будешь похож на увенчанного
лаврами поэта, и стану выдавать тебе удвоенную порцию овса.
Так сетовал Санчо Панса, осел же слушал его, не говоря ни
слова, – в столь затруднительном и бедственном положении находилось
несчастное четвероногое. Вся ночь прошла у них в тяжких стонах и слезных
жалобах, и наконец настал день, при блеске и сиянии коего Санчо убедился, что
выбраться из этого колодца без посторонней помощи совершенно немыслимо, и он
снова начал стонать и кричать, полагая, что кто-нибудь да услышит его, но глас
его был гласом вопиющего в пустыне, ибо во всей округе некому было его
услышать, и тогда Санчо утратил всякую надежду на спасение. Серый по-прежнему
лежал навзничь – Санчо Панса еле-еле поднял его, ибо серый с трудом мог
держаться на ногах; затем Санчо вынул из дорожной сумы, разделившей его судьбу
и совершившей падение вместе с ним, кус хлеба и протянул его ослу, осел же от
такового даяния не отказался, а Санчо ему при этом молвил, словно тот в
состоянии был его понять:
– С хлебушком нипочем и горюшко.
В это самое время он заприметил в стене подземелья
отверстие, в которое, пригнувшись и скорчившись, мог пролезть человек. Санчо
Панса бросился к этой стене и, съежившись, проник в отверстие, а проникнув,
увидел, что оно длинное и, чем далее, тем становится шире; рассмотреть же
отверстие ему удалось благодаря солнечному лучу, который, пробиваясь как бы
сквозь крышу, все внутри освещал. Еще он увидел, что далее отверстие все
расширяется и переходит во вторую просторную пещеру; увидев же все это, он
возвратился к своему ослу, а затем начал камнем прочищать отверстие, и оно так
увеличилось, что немного погодя через него легко можно было провести осла;
Санчо только этого и нужно было: он взял осла за недоуздок и двинулся подземным
ходом вперед в расчете на то, что с другой стороны окажется выход. Порою он шел
в полумраке, порою – в полнейшей тьме, и все время – в страхе.
«Боже всемогущий, помоги мне! – говорил он про
себя. – Для меня это сущее злоключение, а для господина моего Дон Кихота
это, должно полагать, было бы изрядным приключением. Он бы, уж верно, принял
эти пропасти и подземелья за цветущие сады и дворцы Гальяны[486] и питал надежду,
что за этими мрачными теснинами пред ним откроется цветущий луг, а я,
злосчастный, скудоумный и малодушный, я каждую секунду ожидаю, что под ногами у
меня внезапно разверзнется новая бездна, еще поглубже этой, и меня поглотит.
Беда, когда приходит одна, это еще не беда».
Таким-то образом и в подобных мыслях Санчо прошел, как ему
показалось, немногим более полумили и наконец различил слабый свет, похожий на
дневной: неведомо откуда пробиваясь, он указывал на то, что путь сей,
представлявшийся Санчо путем на тот свет, на самом деле свободен.
Здесь Сид Ахмет Бен-инхали его оставляет и обращается к Дон
Кихоту, а Дон Кихот тем временем в радостном волнении ожидал поединка с
соблазнителем дочери доньи Родригес, за честь которой, столь вероломно
поруганную и опороченную, он намеревался вступиться. Но вот как-то утром Дон
Кихот, выехав из замка, чтобы поучиться и поупражняться перед предстоящим
сражением, погнал Росинанта карьером или, точнее, коротким галопом, Росинантовы
же копыта очутились возле самого подземелья, и не натяни Дон Кихот изо всех
своих сил поводья, он свалился бы туда неминуемо. Так или иначе, он удержал Росинанта
и не свалился; подъехав чуть-чуть ближе, он, не сходя с коня, стал осматривать
яму, и в то время, как он ее осматривал, снизу до него донеслись громкие крики;
тут он насторожился и в конце концов уловил и разобрал, что именно из глубины
кричали:
– Эй вы, там, наверху! Неужто не найдется среди вас
христианина, который меня бы услышал, или сострадательного рыцаря, который
смилостивился бы над заживо погребенным грешником, над злополучным губернатором
без губернаторства?
Дон Кихоту показалось, что это голос Санчо Пансы, и это его
поразило и озадачило; и, сколько мог возвысив голос, он спросил:
– Кто там внизу? Кто это плачется?
– Кому же тут быть и кому еще плакаться, –
послышалось в ответ, – как не бедняге Санчо Пансе, за свои грехи и на свое
несчастье назначенному губернатором острова Баратарии, а прежде состоявшему в
оруженосцах у славного рыцаря Дон Кихота Ламанчского?
При этих словах Дон Кихот пришел в совершенное изумление и
остолбенел; он вообразил, что Санчо Панса умер и что в этом подземелье томится
его душа; и, волнуемый этою мыслью, он заговорил:
– Заклинаю тебя всем, чем только может заклинать
правоверный христианин: скажи мне, кто ты таков, и если ты неприкаянная душа,
скажи, что я могу для тебя сделать, ибо хотя призвание мое состоит в том, чтобы
покровительствовать и помогать несчастным, живущим в этом мире, однако ж я
готов распространить его и на то, чтобы вызволять и выручать обездоленных,
отошедших в мир иной, если только они сами не властны себе помочь.
– Узнаю по речам моего господина Дон Кихота
Ламанчского, – послышалось в ответ, – да и голос, без сомнения, его.
– Да, я тот самый Дон Кихот, коего призвание –
вызволять и выручать из бед живого и мертвого, – подтвердил Дон
Кихот. – А посему скажи мне, кто ты таков, – ты, приведший меня в недоумение,
ибо если ты мой оруженосец Санчо Панса, и ты умер, и тебя не утащили бесы, и по
милости божией ты находишься в чистилище, то святая наша матерь
римско-католическая церковь знает такие заупокойные молитвы, которые избавят
тебя от мук, претерпеваемых тобою ныне, и я, со своей стороны, буду о том
хлопотать и готов пожертвовать ради этого своим достоянием. Итак, назови же
себя и скажи, кто ты таков.
– Ей-ей, – послышалось в ответ, – клянусь
рождением того, кого только милость ваша, сеньор Дон Кихот Ламанчский, назвать
захочет, что я оруженосец ваш Санчо Панса и что я за всю мою жизнь ни разу еще
не умирал, – мне только пришлось оставить губернаторство по причинам и обстоятельствам,
о которых сейчас не время рассказывать, а нынче ночью я свалился в это подземелье
вместе с моим серым, – он может это подтвердить: ведь он здесь, налицо.
И что бы вы думали: осел, будто поняв, о чем говорит Санчо,
в ту же секунду заревел, да так громко, что это отозвалось во всей пещере.
– Превосходный свидетель! – воскликнул Дон
Кихот. – Я узнаю его рев, как если б он был моим родным сыном, да и твой
голос, милый Санчо, мне также знаком. Погоди, я сейчас поеду в герцогский
замок, – он отсюда недалеко, – и приведу с собой людей: они тебя
вытащат из этого подземелья, куда ты попал, должно полагать, за грехи.
– Поезжайте, ваша милость, – молвил Санчо, –
и, ради господа бога, возвращайтесь скорее: я не могу перенести этой мысли, что
я заживо погребен, и умираю от страха.
Дон Кихот с ним расстался и, приехав в замок, рассказал их
светлостям о случае с Санчо Пансою, чем привел их в немалое изумление; они
тотчас же догадались, что Санчо провалился в одно из отверстий, ведущих в
подземный ход, который еще в незапамятные времена был в тех местах проложен, но
они не могли взять в толк, как это Санчо расстался с губернаторством, не уведомив
их о своем приезде. Были пущены в дело, как говорится, веревки и канаты,
и ценою великих усилий множества людей в конце концов удалось извлечь и серого,
и Санчо Пансу из мрака на солнечный свет. Некий студент посмотрел на Санчо и
сказал:
– Вот так следовало бы удалять с должностей всех дурных
правителей – точь-в-точь как этого греховодника, вылезшего из глубокой
пропасти: он голоден, бледен и, сколько я понимаю, без единого гроша в кармане.
Санчо, послушав такие речи, молвил:
– Назад тому дней восемь или десять я, господин
клеветник, вступил в управление островом, который был мне пожалован, и за все
это время я даже хлеба – и того вволю не видел. За это время меня измучили
лекари, а враги переломали мне все кости. Я и взяток не брал, и податей не
взимал, а когда так, то, думается мне, я заслужил, чтобы со мной расстались
по-другому, ну да человек предполагает, а бог располагает; господь знает, что
для нас лучше и что каждому из нас положено, дают – бери, а бьют – беги, а грех
да беда всегда рядом, потому сейчас у тебя дом – полная чаша, ан глядь – хоть
шаром покати. И довольно об этом: бог правду видит, а я лучше помолчу, хотя мог
бы еще кое-что сказать.
– Не сердись, Санчо, и не огорчайся: мало ли что про
тебя скажут, а то ведь этому конца не будет. Лишь бы у тебя совесть была чиста,
а там пусть себе говорят, что хотят, пытаться же привязать языки сплетникам –
это все равно что загородить поле воротами. Если правитель уходит со своего
поста богатым, говорят, что он вор, а коли бедняком, то говорят, что он
простофиля и глупец.
– Могу ручаться, – заметил Санчо, – что
кого-кого, а меня-то, уж верно, признают за дурака, а не за вора.
Сопровождаемые мальчишками и всяким иным людом, Дон Кихот и
Санчо, все еще ведя этот разговор, приблизились к замку, где их уже поджидали в
галерее герцог и герцогиня, однако, прежде чем подняться к герцогу, Санчо
самолично устроил серого в стойле, ибо, по его словам, серый ночевал в
гостинице и ему там было очень плохо, и только после этого поднялся на галерею
к герцогской чете и, преклонив пред нею колена, заговорил:
– Сеньоры! Не за какие-либо с моей стороны заслуги, а
единственно потому, что такова была воля ваших светлостей, я был назначен
управлять вашим островом Баратарией, и как голяком я туда явился, так голяком и
удалился. Хорошо ли, плохо ли я управлял – на то есть свидетели: что им бог на
душу положит, то они вам и расскажут. Я разрешал спорные вопросы, выносил приговоры
и вечно был голоден, оттого что на этом настаивал доктор Педро Нестерпимо,
родом из Учертанарогеры, лекарь островной и губернаторский. Ночью на нас напали
враги, опасность была велика, но в конце концов островитяне, пошли им господь
столько здоровья, сколько в их словах правды, объявили, что благодаря твердости
моего духа они своей свободы не отдали и одержали полную победу. Коротко
говоря, за это время я взвесил все тяготы и обязанности, с должностью
губернатора сопряженные, и пришел к заключению, что плечи мои их не выдержат:
эта ноша не для моего хребта и стрелы эти не для моего колчана, вот почему я
надумал, прежде чем меня сбросят, самому бросить губернаторство, и вчера утром
я покинул остров таким, каким увидел его впервые – с теми же самыми улицами,
домами и кровлями, какие были, когда я туда вступил. Ни у кого я не брал взаймы
и ни в каких прибылях не участвовал, и хоть я и думал было издать несколько
полезных законов, но так и не издал: все равно, мол, никто соблюдать их не
будет, значит, издавай не издавай – толк один. Как я уже сказал, покинул я
остров безо всякой свиты, – вся моя свита состояла из одного только серого, –
дорогой свалился в подземелье, начал оттуда выбираться и наконец нынче утром
при свете солнца отыскал выход, но только не слишком удобный, так что, не пошли
мне господь сеньора Дон Кихота, я бы там оставался до скончания века. Ну так
вот, ваши светлости, перед вами губернатор ваш Санчо Панса, который из тех
десяти дней, что он прогубернаторствовал, извлек только одну прибыль, а именно:
он узнал, что управление не то что одним островом, а и всем миром не стоит
медного гроша. Приобретя же таковые познания, я лобызаю стопы ваших милостей, а
засим, как в детской игре, когда говорят: «Ты – прыг, а я сюда – скок», прыг с
моего губернаторства и перехожу на службу к моему господину Дон Кихоту, потому
на этой службе мне хоть и страшновато бывает, да зато хлеб-то я, по крайности,
ем досыта, а мне – хоть морковками, хоть куропатками – только быть бы сытым.
На сем окончил пространную свою речь Санчо, Дон Кихот же все
время боялся, как бы он не наговорил невесть сколько всякой ерунды, но когда
Дон Кихот убедился, что Санчо уже кончил, а ерунды наговорил совсем мало, то
мысленно возблагодарил бога; герцог между тем обнял Санчо и сказал, что он
весьма сожалеет, что Санчо так скоро ушел с должности губернатора, но что он,
со своей стороны, примет меры, чтобы в его владениях для Санчо подыскали
какую-нибудь другую должность, менее тягостную и более выгодную. Герцогиня
также обняла Санчо и велела его накормить, ибо у него был вид человека не весьма
бодрого и еще менее упитанного.
|
