 Увеличить |
Глава L
об
остроумном словопрении, имевшем место между Дон Кихотом и каноником, равно как
и о других событиях
– Вот
так так! – воскликнул Дон Кихот. – Значит, книги, печатавшиеся с
дозволения королей, одобренные теми, кому они были отданы на просмотр, и с
одинаковым удовольствием читаемые и восхваляемые и старыми и малыми, и бедными
и богатыми, и учеными и невеждами, и плебеями и дворянами, словом, людьми
всякого чина и звания, – сплошная ложь, несмотря на все их правдоподобие,
несмотря на то, что мы знаем отца, мать, родственников, место рождения, возраст
того или иного рыцаря, и нам подробно, день за днем, описывают его жизнь и
подвиги с непременным указанием места, где они были совершены? Полно, ваша
милость, не кощунствуйте, поверьте, что совету, который я вам преподал, должен
последовать всякий разумный человек, – лучше перечтите их, и вы увидите,
какое удовольствие доставляет подобное чтение. Нет, правда, скажите: что может
быть более увлекательного, когда мы словно видим пред собой громадное озеро
кипящей и клокочущей смолы, в коем плавают и кишат бесчисленные змеи, ужи,
ящерицы и многие другие страшные и свирепые гады, а из глубины его доносится
голос, полный глубокой тоски: «Кто б ни был ты, о рыцарь, взирающий на
ужасное это озеро! Если хочешь добыть сокровища, под его черною водою сокрытые,
то покажи величие неустрашимого твоего духа и погрузись в эту огненную и черную
влагу, ибо только при этом условии сподобишься ты узреть дивные чудеса,
таящиеся и заключенные в семи замках семи фей, которые в сей мрачной обретаются
пучине»?
Стоит
рыцарю услышать этот дрожащий голос, и он, не рассуждая и не думая об
опасности, даже не освободившись от бремени тяжелых своих доспехов, поручив
себя богу и своей госпоже, бросается в глубину бурлящего озера, и вдруг,
нежданно-негаданно, перед ним цветущие поля, после которых на поля Елисейские и
смотреть не захочешь. И мнится ему, что небо здесь прозрачнее, солнечный свет –
первозданной яркости, глазам открывается приютная роща, где зеленые и ветвистые
деревья зеленью своею ласкают взор, а слух лелеет сладкое и безыскусственное
пение бесчисленных пестрых маленьких пташек, порхающих в чаще. Тут видит он
ключ, коего прохладные струи, текучему хрусталю подобные, бегут по мелкому
песку и белым камешкам, похожим на просеянное золото и чистый жемчуг. Вот
искусственный водомет из разноцветной яшмы и полированного мрамора, а вон
другой, в виде грота, где разбросанные в нестройном порядке мелкие раковины и
изогнутые белые и желтые домики улиток вперемежку с кусочками блестящего хрусталя
и поддельными изумрудами вместе составляют причудливый узор, такой, что
кажется, будто искусство, подражая природе, в то же время побеждает ее. Здесь
внезапно является взору укрепленный замок или же роскошный чертог, коего стены
– литого золота, зубцы – алмазы, ворота – из гиацинта, и хотя он сложен не из
чего-нибудь, а из алмазов, карбункулов, рубинов, жемчуга, золота и изумрудов,
однако ж восхитительная его постройка вящего удивления достойна. Что же еще
после всего этого нам остается увидеть? Разве девушек, длинною вереницею
выходящих из ворот замка и коих одежды отличаются таким богатством и пышностью,
что если б я взялся описать их на манер сочинителей рыцарских романов, то
никогда бы не кончил, и как самая из них, по-видимому, главная возьмет за руку
рыцаря, отважно бросившегося в бурлящее озеро, молча отведет его в дивный
чертог или же замок, велит ему сбросить одежды, омоет его теплой водой, умастит
его тело благовонными мазями, наденет на него легчайшей ткани сорочку,
надушенную и благоухающую, а затем другая девушка накинет ему на плечи плащ,
который, самое меньшее, стоит столько, сколько целый город, а то и дороже? Еще
что увидим мы? Разве то, как после этого, – рассказывают нам, – его
поведут в другую палату, где так красиво накрыты столы, что он только любуется
и дается диву? Как на руки льют ему воду с примесью амбры и сока душистых
цветов? Как сажают его в кресло слоновой кости? Как прислуживают ему все
девушки, глубокое храня молчание? Как приносят ему множество яств, столь вкусно
приготовленных, что алкание не знает, к которому из них протянуть руку? Разве
послушать еще музыку, что играет на этом пиру, причем неизвестно, кто поет и
откуда она доносится? Наконец, когда пиршество кончится и со столов уберут,
посмотреть еще разве, как рыцарь развалится в креслах и по привычке, чего доброго,
начет ковырять в зубах, а тут невзначай войдет девица краше тех, которых он
видел прежде, сядет с ним рядом и начнет рассказывать, какой это замок, как ее
здесь заколдовали и о многом другом, и рассказ ее приведет рыцаря в изумление,
а читателей этой истории в восторг? Я не хочу более об этом распространяться,
ибо сказанного мною довольно, чтобы сделать вывод, что любая часть любой книги
о странствующих рыцарях способна доставить удовольствие и наслаждение любому
читателю. Так что вы, ваша милость, мне поверьте и, еще раз повторяю, романы
эти перечтите, и они рассеют вашу грусть, и вы развеселитесь, если до этого
находились в дурном расположении духа. О себе могу сказать, что с тех пор, как
я стал странствующим рыцарем, я храбр, любезен, щедр, благовоспитан,
великодушен, учтив, дерзновенен, кроток, терпелив и покорно сношу и плен, и
тяготы, и колдовство. И хотя совсем недавно меня приняли за сумасшедшего и
посадили в клетку, все же я надеюсь, если только небо будет ко мне благосклонно
и не враждебна Фортуна, с помощью доблестной моей длани не в долгом времени
стать королем, и тогда все увидят, сколь я отзывчив и щедр, ибо, по чести,
сеньор, щедрость – это такая добродетель, которую бедняк ни на ком проявить не
способен, хотя бы она была ему в высшей степени сродни, отзывчивость же,
которая далее благих намерений не идет, так же мертва, как мертва вера без дел.
Поэтому я и хотел бы, чтобы Фортуна как можно скорее предоставила мне
возможность стать императором: я бы тогда показал, какое у меня сердце, и
облагодетельствовал моих друзей, особливо беднягу Санчо Пансу, моего
оруженосца, прекраснейшего человека, какого я только знаю, и мне бы хотелось
пожаловать ему графство, которое я давно ему обещал, – вот только я боюсь,
что у него нет смекалки, чтобы им управлять.
Санчо
расслышал эти последние слова своего господина и сказал ему:
– Вы
только потрудитесь, сеньор Дон Кихот, выделить мне это графство, которое ваша милость
так твердо мне обещала и которого я так жду, а уж я вам ручаюсь, что у меня
хватит смекалки им управлять, – буде же не хватит, то я слыхал, что есть
на свете такие люди, которые берут в аренду поместья сеньоров, сколько-то
платят за это в год и принимают на себя обязанность управлять ими, а сеньор
лежит себе на боку, живет на арендную плату и ни о чем не заботится. Вот так я
и сделаю: морочить себе голову не стану, тут же сдам все дела и буду жить на
арендную плату, что твой герцог, а уж они там как хотят.
– Так
обстоит лишь в рассуждении доходов, брат Санчо, – возразил каноник, –
но суд чинить обязан сам владелец имения, и вот тут-то и необходимы смекалка и
здравый смысл, а главное – искреннее желание решить дело по справедливости:
ведь если его не обнаружить в самом начале, то и в середине и в конце выйдет
путаница, ибо господь споспешествует благим желаниям простодушных и губит
недобрые желания мудрецов.
– Эта
философия – не моего ума дело, – заметил Санчо Панса. – Я знаю одно:
только бы мне получить графство, а уж управлять-то я им сумею – души у меня
столько, сколько у всех, а тела даже побольше, и управлял бы я своим имением не
хуже любого короля, став же королем в своем имении, я буду делать что хочу,
делая же, что хочу, я буду жить в свое удовольствие, живя же в свое
удовольствие, я буду наверху блаженства, а кто наверху блаженства, тому и
желать нечего, а коли нечего желать, так и дело с концом, лишь бы поскорей графство,
а там – слепой сказал: «Посмотрим».
– Что
касается твоей философии, Санчо, то она недурна, однако ж со всем тем графство
– это дело темное.
Но Дон
Кихот возразил канонику:
– А
что тут, собственно, такого темного? Я лично руководствуюсь примером великого
Амадиса Галльского, который сделал своего оруженосца графом острова
Материкового, – следственно, я без зазрения совести могу сделать графом
Санчо Пансу, одного из лучших оруженосцев, какие когда-либо у странствующих
рыцарей состояли на службе.
Каноника
поразил тот связный вздор, какой представляли собою речи Дон Кихота, и то, как
он описал приключение Рыцаря Озера, и то впечатление, какое произвели на него
хитросплетенные небылицы, которых он начитался, и еще поражало каноника
простодушие Санчо, который так страстно желал получить графство, обещанное ему
его господином. Тем временем возвратились слуги каноника, которых тот посылал
на постоялый двор за обозным мулом, и, чтобы возница, как уже было сказано,
воспользовался отменным этим пастбищем, все расположились в тени дерев и
принялись за еду, причем обеденный стол заменяли им ковер и зеленая трава луга.
И вот во время трапезы внезапно услышали они сильный шум и звон бубенчиков,
доносившийся сквозь густые заросли, и вслед за тем из чащи выскочила хорошенькая
беленькая козочка с черными и рыжими пятнами. За нею бежал пастух и, пытаясь
удержать ее и вернуть обратно в стадо, кричал так, как обыкновенно в таких
случаях кричат пастухи. Беглянка в страхе и ужасе бросилась к людям, как бы ища
у них защиты, и подле них остановилась. Пастух настигнул ее, схватил за рога и
заговорил с ней, как с существом мыслящим и разумным:
– Ах,
дикарка, дикарка, Пеструшка, Пеструшка! Что это ты последние дни все балуешь?
Что тебя, дочка, волки напугали, что ли? Да скажи же мне, красавица, что с
тобой приключилось? А, да что с тобой могло приключиться – просто-напросто ты
женского пола и потому не можешь быть спокойна, чтобы черт побрал твой нрав и
нрав всех женщин без исключения! Воротись, воротись, милуша! Коли загон тебе не
по сердцу, так, по крайности, там безопаснее, и притом с подругами. Ведь тебе
надлежит блюсти их и указывать им дорогу, а уж коли ты сама мечешься, не
разбирая дороги, то что же будет с ними?
Речь
козопаса всем доставила удовольствие, особливо канонику, который обратился к
нему с такими словами:
– Успокойся
ради бога, любезный, и не торопись загонять козу в стадо: коль скоро она, как
ты выражаешься, женского пола, то, сколько бы ты ни старался ее удержать, она
принуждена следовать природному своему влечению. Возьми-ка вот этот кусочек и
выпей вина, – гнев твой утихнет, а козочка тем временем отдохнет.
Сказавши
это, каноник тотчас протянул козопасу на кончике ножа кусок холодного кролика.
Козопас взял и поблагодарил каноника; затем выпил вина, успокоился и сказал:
– Мне
бы не хотелось, чтоб из-за того, что я с этой животиной вел такую разумную
речь, ваши милости приняли меня за дурачка, – признаться, в моих словах
есть скрытый смысл. Я хоть и деревенский житель, однако ж не из таких, чтобы не
уметь обходиться с людьми и животными.
– Охотно
этому верю, – заметил священник, – я знаю по опыту, что горы
вскармливают ученых, а в пастушеских хижинах скрываются философы.
– Во
всяком случае, сеньор, они служат пристанищем людям, изведавшим свет, –
сказал козопас. – И чтобы вы признали эту истину и могли осязать
ее, – если только это вас, сеньоры, не затруднит и вы ничего не имеете
против, хотя может показаться, что я, незваный, напрашиваюсь сам, –
уделите мне, пожалуйста, минутку внимания, и я расскажу вам об одном истинном
происшествии, которое подтвердит, что мы оба правы: и этот сеньор, – тут
он указал на священника, – и я.
Дон
Кихот же ему на это сказал:
– Дабы
удостовериться, что этот случай имеет нечто общее с рыцарскими приключениями, я
буду слушать тебя, мой любезный, весьма охотно, как, впрочем, и все эти
сеньоры, ибо они люди умные и любители занятных историй, повергающих в
изумление, веселящих и тешащих душу, каков именно – я в этом не сомневаюсь –
твой рассказ. Итак, начинай, друг мой, мы все тебя слушаем.
– Чур
не я, – отозвался Санчо, – я с этим пирогом пойду к ручью и
постараюсь наесться дня на три, потому со слов господина моего Дон Кихота я
знаю, что оруженосец странствующего рыцаря, когда ему представится случай,
должен наедаться до отвала по той причине, что ему нередко случается попадать в
дремучие леса, откуда и через неделю не выберешься, так что ежели человек не
наестся и не набьет, как следует быть, суму, то может там и остаться, как это
уже не раз бывало, и умереть с голоду.
– Твоя
правда, Санчо, – сказал Дон Кихот, – иди куда хочешь, и ешь, сколько
можешь, а я уже насытился, и теперь мне остается лишь напитать душу, что я и
сделаю, послушав рассказ этого доброго человека.
– Мы
все испытываем потребность напитать душу, – сказал каноник.
Затем он
попросил пастуха начать обещанный рассказ. Пастух, держа козу за рога, похлопал
ее по спине и сказал:
– Ляг
подле меня, Пеструшка, мы еще успеем вернуться к стаду.
Козочка
как будто поняла его, – когда хозяин сел, она преспокойно улеглась подле
него и стала смотреть ему прямо в лицо, словно желая показать, что она
внимательно его слушает, а он начал свой рассказ так:
|
