 Увеличить |
Глава VIII,
в коей рассказывается о том, что произошло с Дон Кихотом по
дороге к сеньоре Дульсинее Тобосской
«Благословен всемогущий аллах!» – восклицает Ахмет
Бен-инхали в начале этой восьмой главы. «Благословен аллах!» – троекратно
повторяет он; произносит же он эти благословения, мол, потому, что Дон Кихот и
Санчо давно уже выехали за деревню и что читатели приятной этой истории могут
считать, что с этого самого мгновения начинаются деяния Дон Кихота и прибаутки
его оруженосца; он советует читателям забыть прежние рыцарские подвиги
хитроумного идальго и приковать внимание к будущим, каковые ныне, по дороге в
Тобосо, начинаются, подобно как прежние начались в полях Монтьеля, и не так,
мол, уже велика просьба автора по сравнению с тем, что он сулит; итак, он
продолжает.
Дон Кихот и Санчо остались вдвоем, и не успел Самсон
скрыться из виду, как Росинант начал ржать, а осел реветь, что было принято
обоими, и рыцарем, и оруженосцем, за добрый знак и счастливейшее предзнаменование,
хотя, по правде сказать, стенания и крики осла взяли верх над ржанием клячи, из
чего Санчо вывел заключение, что его счастливая доля превзойдет и оставит
далеко позади счастливую долю его господина; должно думать, что Санчо в сем
случае основывался на своих познаниях в области астрологии, хотя, впрочем,
история об этом умалчивает; известно только, что когда он спотыкался или падал,
то неукоснительно говорил себе, что лучше было бы сидеть дома, ибо от
спотыкания и падения ничего иного, кроме порчи обуви и перелома ребер,
произойти не может; и хотя оруженосец наш умом не отличался, однако ж в сем
случае был довольно близок к истине; Дон Кихот же ему сказал:
– Друг Санчо! Ночь застигла нас в пути, и стало так
темно, что мы, пожалуй, не успеем на рассвете попасть в город Тобосо, который я
положил посетить до того, как отправлюсь на поиски других приключений, и где я
получу благословение и милостивое соизволение несравненной Дульсинеи, а я
полагаю и совершенно уверен, что с таковым соизволением я доведу до победного
конца любое опасное приключение, ибо ничто в этой жизни не придает
странствующим рыцарям такой отваги, как благоволение их дам.
– Я тоже так думаю, – отозвался Санчо, –
только сомнительно, чтобы ваша милость могла с ней побеседовать или же
свидеться в таком, к примеру сказать, месте, где бы вы могли получить от нее
благословение, разве через изгородь скотного двора, через которую я с нею в
прошлый раз и виделся, когда отвозил письмо с вестями о том, как ваша милость
дурачится и безумствует в самом сердце Сьерры Морены.
– Так тебе, Санчо, на том месте, где, или, вернее,
через которое ты виделся с этою прелестью и красотою, что выше всяких похвал,
привиделась изгородь скотного двора? – молвил Дон Кихот. – Нет, то
была, верно, галерея, балкон или, как это называется, портик роскошного королевского
дворца.
– Все может быть, – согласился Санчо, –
однако ж мне это показалось изгородью, если только мне не изменяет память.
– Как бы то ни было, едем туда, Санчо, – сказал
Дон Кихот, – мне совершенно все равно, как мне доведется увидеться с нею:
через изгородь ли скотного двора, через окно ли, через щель или же через садовую
ограду, ибо всякий луч солнца ее красоты, достигнувший моих очей, озарит мой
разум и укрепит мой дух, и тогда в целом свете не найдется равных мне по уму и
отваге.
– Сказать по совести, сеньор, – возразил
Санчо, – когда я видел это самое солнце, то бить сеньору Дульсинею
Тобосскую, оно было не такое уж яркое и никаких лучей не посылало, верно,
потому, что ее милость, как я вам уже докладывал, просеивала тогда зерно и
густая пыль облаком стояла вокруг нее и застилала ее лицо.
– Так ты, Санчо, все еще продолжаешь утверждать,
думать, верить и стоять на том, что сеньора Дульсинея просеивала зерно, –
спросил Дон Кихот, – хотя эта работа и занятие нимало не соответствуют
тому, что обыкновенно делают и долженствуют делать особы знатные, созданные и
предназначенные для иных занятий и развлечений, по которым их знатность
угадывается на расстоянии арбалетного выстрела?.. Плохо же ты помнишь, Санчо,
те стихи нашего поэта,[336]
в коих он описывает, чем занимались там, в хрустальных своих чертогах, четыре
нимфы: как они вышли из вод любимого Тахо и, усевшись на зеленой лужайке,
принялись расшивать драгоценные ткани, которые, по словам хитроумного поэта,
были сработаны и сотканы из золота, жемчуга и шелка. И тем же, должно думать,
была занята и моя госпожа, когда ты ее увидел, если только какой-нибудь злой
волшебник, завидующий моим подвигам, не подменил ее и не преобразил, как и все,
что мне доставляет отраду, в нечто совершенно иное, – я даже боюсь, как бы
в истории моих деяний, будто бы вышедшей из печати, автор ее, в случае, если
это враждебный мне кудесник, не подтасовал событий, не примешал к правде уйму
небылиц и не увлекся рассказом о других происшествиях, к продолжению этой
правдивой истории не относящихся. О зависть, корень неисчислимых зол, червь,
подтачивающий добродетель! Всякий порок, Санчо, таит в себе особое наслаждение,
но зависть ничего не таит в себе, кроме огорчений, ненависти и злобы.
– Я тоже это всегда говорю, – подхватил
Санчо, – и сдается мне, что в этой самой книжке или истории, которая, если
верить бакалавру Карраско, будто бы про нас написана, чести моей, уж верно,
достается, словно иному упрямому борову, который не хочет идти, а ему и справа
и слева, как говорится, наподдают ногами, так что пыль столбом. А между тем,
верное слово, я ни про одного волшебника ничего худого не говорил, да и добра у
меня не так много, чтоб мне можно было завидовать. Правда, я немножко себе на
уме и не прочь иной раз сплутовать, но хоть я и плутоват, да зато простоват, и
простота моя – от природы, а вовсе не напоказ, и когда б у меня не было ничего
за душой, кроме веры, а я всю свою жизнь искренне и твердо верю в бога и во
все, чему учит и во что верует святая римско-католическая церковь, и являюсь заклятым
врагом евреев, то из-за одного этого сочинителям следовало бы отнестись ко мне
снисходительно и в своих писаниях выставить меня в выгодном свете. А впрочем,
пусть себе говорят, что хотят, голышом я родился, голышом весь свой век прожить
ухитрился, и что про меня пишут в книгах и теперь будут по всему свету трепать
мое имя – на это мне наплевать: пусть говорят все, что им заблагорассудится.
– Это мне приводит на память, Санчо, случай с одним
знаменитым поэтом нашего времени, – сказал Дон Кихот, – он сочинил
колкую сатиру на всех куртизанок, но одну из них не упомянул и не назвал, так
что закрадывалось сомнение, куртизанка она или нет; она же, обнаружив, что не попала
в список, стала пенять стихотворцу и спросила, что-де он в ней такое нашел,
из-за чего ее имени не оказалось в перечне, а затем потребовала, чтобы он
дополнил сатиру и приписал что-нибудь о ней, иначе, мол, лучше бы ему на свет
не родиться. Поэт так и сделал и уж расписал ее в лучшем виде, а она осталась
довольна: хоть и бесславная, а все-таки, мол, слава. И еще здесь уместно
вспомнить рассказ о пастухе, который поджег и спалил знаменитый храм Дианы, почитавшийся
за одно из семи чудес света, единственно для того, чтобы сохранить имя свое для
потомков, и хотя было повелено не упоминать и не называть его имени ни устно,
ни письменно, дабы цели своей он не достигнул, все же стало известно, что звали
его Герострат. Еще сюда подходит то, что произошло между великим императором
Карлом Пятым и одним римским дворянином. Император пожелал увидеть знаменитый
храм Ротонду,[337]
который в древние времена именовался храмом всех богов, а ныне с большим правом
именуется храмом всех святых, и среди прочих зданий, воздвигнутых римскими
язычниками, он особенно хорошо сохранился и особенно наглядно свидетельствует о
том, что у его строителей был вкус ко всему пышному и величественному: по форме
он напоминает половинку апельсина, велик он необычайно и весьма светел, хотя
свет проникает в него через одно-единственное окно, или, вернее, через круглое
отверстие на самом верху, и вот через него-то император и смотрел на здание, а
рядом с ним стоял некий римский дворянин и пояснял красоты и тонкости
громадного этого сооружения и достопримечательной его архитектуры. Когда же они
от упомянутого отверстия отошли, дворянин сказал императору: «Ваше
императорское величество! У меня тысячу раз являлось желание обнять ваше
величество и броситься вместе с вами вниз, дабы оставить по себе в мире вечную
память». – «Благодарю вас, – отвечал император, – за то, что вы
столь дурное желание не исполнили, и впредь вам уже не представится случая
испытывать вашу верность, ибо я повелеваю вам ни о чем со мною больше не говорить
и не бывать там, где буду бывать я». И вслед за тем он щедро его наградил. Я
хочу этим сказать, Санчо, что желание прославиться сильно в нас до невероятия.
Что, по-твоему, принудило Горация[338]
в полном вооружении броситься с моста в глубину Тибра? Что принудило Муция[339]
сжечь себе руку? Что побудило Курция[340]
кинуться в бездонную огненную пропасть, разверзшуюся посреди Рима? Что
подвигнуло Юлия Цезаря наперекор всевозможным дурным предзнаменованиям перейти
Рубикон? А если обратиться к примерам более современным, то что принудило
доблестных испанцев, предводителем которых был обходительнейший Кортес,[341]
затопить в Новом Свете свои корабли и остаться на пустынном бреге? Все эти и
прочие великие и разнообразные подвиги были, есть и будут деяниями славы, слава
же представляется смертным как своего рода бессмертие, и они чают ее как
достойной награды за свои славные подвиги, хотя, впрочем, нам,
христианам-католикам и странствующим рыцарям, надлежит более радеть о славе
будущего века там, в небесных эфирных пространствах, ибо это слава вечная,
нежели о той суетной славе, которую возможно стяжать в земном и преходящем веке
и которая, как бы долго она ни длилась, непременно окончится вместе с дольним
миром, коего конец предуказан, – вот почему, Санчо, дела наши не должны
выходить за пределы, положенные христианскою верою, которую мы исповедуем. Наш
долг в лице великанов сокрушать гордыню, зависть побеждать великодушием и добросердечием,
гнев – невозмутимостью и спокойствием душевным, чревоугодие и сонливость –
малоядением и многободрствованием, любострастие и похотливость – верностью,
которую мы храним по отношению к тем, кого мы избрали владычицами наших
помыслов, леность же – скитаниями по всем странам света в поисках случаев,
благодаря которым мы можем стать и подлинно становимся не только христианами,
но и славными рыцарями. Вот каковы, Санчо, средства заслужить наивысшие
похвалы, которые всегда несет с собой добрая слава.
– Все, что ваша милость мне сейчас растолковала, я
очень даже хорошо понял, – объявил Санчо, – однако ж, со всем тем, я
бы хотел, чтобы вы, ваша милость, посеяли во мне одно сомнение.
– Ты хочешь сказать рассеял, Санчо, –
поправил его Дон Кихот. – Пожалуй, говори, я тебе отвечу, как сумею.
– Скажите мне, сеньор, – продолжал Санчо, –
все эти Июлии, – или как их там: Августы, что ли? – и все эти
смельчаки рыцари, которых вы называли и которые уже давно померли, где они
сейчас?
– Язычники, без сомнения, в аду, – отвечал Дон
Кихот, – христиане же, если только они были добрыми христианами, или в
чистилище, или в раю.
– Хорошо, – сказал Санчо, – а теперь мне вот
что еще любопытно знать: горят ли перед гробницами, где покоятся останки этих
распресеньоров, серебряные лампады и украшены ли стены их часовен костылями,
саванами, прядями волос, восковыми ногами и глазами? А если нет, так чем же они
украшены?
На это Дон Кихот ответил так:
– Усыпальницы язычников большею частью представляли
собою великолепные храмы: прах Юлия Цезаря был замурован в невероятной величины
каменной пирамиде, которую теперь называют в Риме Иглой святого Петра;[342]
императору Адриану служит гробницею целый замок величиною с добрую деревню, –
прежде он назывался Moles Hadriani,[343]
а теперь это замок святого Ангела в Риме; царица Артемисия похоронила своего
супруга Мавзола[344]
в усыпальнице, почитавшейся за одно из семи чудес света, но ни одна из этих
гробниц, равно как и все прочие, воздвигнутые язычниками, не была украшена ни
саванами, ни какими-либо другими дарами и эмблемами, которые показывали бы, что
здесь покоятся святые.
– Я к тому и вел, – молвил Санчо. – А теперь
скажите, что доблестнее: воскресить мертвого или же убить великана?
– Ответ напрашивается сам собой, – отвечал Дон
Кихот, – доблестнее воскресить мертвого.
– Вот я вас и поймал, – подхватил Санчо. –
Стало быть, тот, кто воскрешает мертвых, возвращает зрение слепым, выпрямляет
хромых и исцеляет недужных, тот, перед чьей гробницей горят лампады и у кого в
часовне полно молящихся, которые поклоняются его мощам, тот, стало быть, заслужил
и в этом, и в будущем веке получше славу, нежели какую оставили и оставляют по
себе все языческие императоры и странствующие рыцари, сколько их ни было на
свете.
– Я с этим вполне согласен, – сказал Дон Кихот.
– Значит, такова слава, благодатная сила и, как это еще
говорят, прерогатива тела и мощей святого, – продолжал Санчо, – что с
дозволения и одобрения святой нашей матери-церкви в часовне у него и лампады, и
свечи, и саваны, и костыли, и картины, и пряди волос, и глаза, и ноги, – и
все это для усиления набожности и для упрочения христианской его славы. Короли
на своих плечах переносят тело, то есть мощи, святого, лобызают кусочки его
костей, украшают и обогащают ими свои молельни и наиболее чтимые алтари.
– Какой же вывод из всего тобою сказанного,
Санчо? – спросил Дон Кихот.
– Вывод такой, – отвечал Санчо, – что нам с
вами надобно сделаться святыми, тогда мы скорей достигнем доброй славы, к
которой мы так стремимся. И знаете что, сеньор: вчера, не то третьего дня
(одним словом, на днях) причислили к лику святых двух босых монашков, и вот
теперь за великое почитается счастье приложиться или прикоснуться к железным
цепям, коими они ради умерщвления плоти препоясывались, и нынче цепи эти,
сколько мне известно, в большем почете, нежели Роландов меч, что хранится в арсенале
короля, богохранимого нашего государя. Так что, сеньор, лучше быть смиренным
монашком какого ни на есть ордена, нежели храбрым, да еще и странствующим
рыцарем, и ежели раз двадцать хлестнуть себя бичом, то это лучше до бога доходит,
нежели двадцать тысяч раз хватить копьем все равно кого: великана, чудовище или
же андриака.
– Все это справедливо, – заметил Дон Кихот, –
но не все же могут быть монахами, да и пути, по которым господь приводит верных
в рай, суть многоразличны. Рыцарство – тот же монашеский орден: среди рыцарей
есть святые, вечного сподобившиеся блаженства.
– Так, – молвил Санчо, – но только я слыхал,
будто в раю больше монахов, нежели рыцарей.
– Это объясняется тем, что иноков вообще больше, нежели
рыцарей, – сказал Дон Кихот.
– Странствующих тоже много, – возразил Санчо.
– Много, – подтвердил Дон Кихот, – однако ж
немногие достойны именоваться рыцарями.
В таких и тому подобных разговорах прошли у них ночь и
следующий день, без каких-либо внимания достойных происшествий, что весьма Дон
Кихота опечалило. Наконец, на другой день к вечеру, их взорам открылся великий
город Тобосо, при виде коего Дон Кихот взыграл духом, Санчо же духом пал, ибо
он не имел понятия, где живет Дульсинея, и ни разу в жизни ее не видел, как не
видел ее, впрочем, и его господин; таким образом, оба они пребывали в волнении:
один – от того, что стремился ее увидеть, а другой – от того, что ни разу не
видел ее, и никак не мог Санчо придумать, что ему предпринять, когда сеньор
пошлет его в Тобосо. В конце концов Дон Кихот положил не вступать в город до
наступления ночи, и временно они расположились в дубраве близ Тобосо, а когда
положенный срок пришел, то вступили в город, и тут с ними случилось то, что
непременно должно было случиться.
|
