 Увеличить |
Глава XXXVI,
в коей рассказывается о необычайном и невообразимом
приключении с дуэньей Гореваной, иначе называемой графинею Трифальди, и
приводится письмо, которое Санчо Панса написал жене своей Тересе Панса
У герцога был домоправитель, великий шутник и весельчак: это
он исполнял роль Мерлина, он же руководил всем этим приключением, сочинил стихи
и подучил одного из пажей изобразить Дульсинею. Немного погодя с помощью своих
господ он составил план нового приключения, свидетельствовавший о необыкновенно
хитроумной и на редкость богатой его выдумке.
На другой день герцогиня спросила Санчо, начал ли он
принятое им на себя покаяние, необходимое для того, чтобы расколдовать
Дульсинею. Санчо ответил, что начал и прошедшей ночью уже нанес себе пять
ударов. Герцогиня спросила, чем именно он их нанес. Санчо ответил, что рукою.
– Это шлепки, а не бичевание, – заметила
герцогиня. – Я убеждена, что подобная мягкость обхождения с самим собой не
понравится мудрому Мерлину. Нет уж, добрый Санчо, избери-ка ты для себя плеть с
шипами или же с узлами, – так будет чувствительнее: ведь недаром говорит пословица,
что и для ученья полезно сеченье, а свободу столь знатной особы, какова
Дульсинея, так дешево, такой ничтожной ценой приобрести нельзя. И еще прими в
рассуждение, Санчо, что добрые дела, которые делаются вяло и нерадиво, не
зачитываются и ровно ничего не стоят.
На это Санчо ответил так:
– А вы дайте мне, ваша светлость, плетку или же
веревку, какую получше, и я буду себя стегать, только не очень больно, потому
было бы вам известно, ваша милость, что хоть я и простой мужик, а тело у меня
не из ряднины, а скорей из хлопчатой бумаги, и калечить себя ради чужой пользы
– это не дело.
– В добрый час, – молвила герцогиня, – завтра
я выберу плеточку как раз по тебе, и нежной твоей коже она полюбится как родная
сестра.
Затем Санчо сказал герцогине:
– К сведению вашей светлости, дорогая моя сеньора, я
написал письмо моей жене Тересе Панса и уведомил ее обо всем, что со мной
произошло с тех пор, как мы с ней расстались; письмо у меня тут, за пазухой,
остается только надписать адрес, и мне бы хотелось, чтобы ваше благоразумие его
прочитало, потому мне сдается, что оно написано по-губернаторски, то есть так,
как должны писать губернаторы.
– А кто же его сочинил? – осведомилась герцогиня.
– Кто же, как не я, грешный? – сказал Санчо.
– И сам же и написал? – продолжала допытываться
герцогиня.
– Какое там, – отвечал Санчо, – я не умею ни
читать, ни писать, я могу только поставить свою подпись.
– Ну что ж, посмотрим, – молвила герцогиня, –
я уверена, что в этом письме ты выказал свои блестящие умственные способности.
Санчо достал из-за пазухи и протянул герцогине
незапечатанное письмо, которое заключало в себе следующее:
«Хоть и славно меня выпороли, зато я
славно верхом прокатился; хоть и будет у меня славный остров, но за это не
миновать мне славной порки. Сейчас ты всего этого не поймешь, милая Тереса, но
потом я тебе объясню. Да будет тебе известно, Тереса, твердое мое решение: тебе
надлежит ездить в карете, иначе тебе не подобает, потому ездить как-нибудь
по-другому – это для тебя теперь все равно что ползать на карачках.
Ты жена губернатора, смотри же: у
тебя все должно быть так, чтобы комар носа не подточил! При сем прилагаю
зеленый охотничий кафтан, который мне пожаловала сеньора герцогиня, –
прикинь, не выйдет ли из него юбки и кофты для нашей дочки. В здешних краях говорят,
что мой господин Дон Кихот – помешанный разумник и забавный сумасброд и что я
ему отличная пара. Побывали мы в пещере Монтесиноса, а мудрый Мерлин на предмет
расколдования Дульсинеи Тобосской, которую, впрочем, все ее земляки зовут
Альдонсой Лоренсо, выбрал меня: мне надлежит нанести себе три тысячи триста
ударов за вычетом тех пяти, что я уже нанес, и тогда она будет совсем
расколдованная, не хуже нас с тобой. Об этом ты никому не говори, а то вынесешь
сор из дому – и пойдут кривотолки. Через несколько дней я отправляюсь
губернаторствовать с величайшим желанием зашибить деньгу, – мне говорили,
что все вновь назначенные правители отбывают с таким же точно желанием. Я там
огляжусь и тогда отпишу, стоит тебе приезжать или нет. Серый здоровехонек и
низко тебе кланяется, а я его ни за что не брошу, хотя бы меня сделали султаном
турецким. Сеньора герцогиня тысячу раз целует твои ручки, а ты ей поцелуй две
тысячи раз, ибо, как говорит мой господин, учтивые выражения – это самая
дешевая и ни к чему не обязывающая вещь на свете. Богу было неугодно послать
мне еще один чемоданчик с сотней эскудо, как в прошлую поездку, но ты, милая
Тереса, не огорчайся, козла пустили в огород, и в должности губернатора мы свое
возьмем. Одно только сильно меня беспокоит: говорят, если этого хоть раз
попробуешь, то язык проглотишь, и вот коли так оно и будет, то губернаторство
недешево мне обойдется. Впрочем, калекам и убогим подают столько милостыни, что
они живут как каноники. Вот и выходит, что не так, так этак, а ты у меня, надо
надеяться, разбогатеешь. Пошли тебе бог счастья, а меня да хранит он ради тебя.
Писано в этом замке 1614 года июля
20 дня.
Твой супруг, губернатор Санчо
Панса».
Герцогиня прочитала письмо и сказала Санчо:
– В двух местах вы, добрый губернатор, немножко
сплоховали. Во-первых, вы уведомляете и поясняете, что губернаторство было вам
пожаловано за то, что вы согласились себя выпороть, а между тем вы сами хорошо
знаете и не стаете отрицать, что когда мой муж, герцог, обещал вам
губернаторство, то никакая порка вам еще и во сне не снилась. Во-вторых, вы
здесь выказали чрезмерное корыстолюбие, но ведь погонишься за прибытком, а
вернешься с убытком, от зависти, говорят, глаза разбегаются, и алчный правитель
творит неправый суд.
– Я совсем не то хотел сказать, сеньора, – заметил
Санчо, – и если ваша милость полагает, что письмо написано не так, как
должно, то мы его в момент разорвем и напишем новое, но только оно может выйти
еще хуже, если я положусь на свою собственную смекалку.
– Нет, нет, – возразила герцогиня, – это
хорошее письмо, я хочу показать его герцогу.
Затем они пошли в сад, куда в этот день должен был быть
подан обед. Герцогиня показала письмо Санчо герцогу, и он пришел от него в
совершенный восторг. Обед кончился, убрали со стола, и долго еще после этого
герцог и герцогиня наслаждались занятными речами Санчо, как вдруг послышались
унылые звуки флейты и глухой, прерывистый стук барабана. Все, казалось, были
потрясены этою непонятною, воинственною и печальною музыкою, особливо же Дон Кихот, –
от волнения он не мог усидеть на месте; про Санчо и говорить нечего: от страха
он устремился к обычному своему убежищу, то есть под крылышко к герцогине, ибо
доносившиеся звуки музыки были воистину и вправду тоскливы и унылы. Среди присутствовавших
все еще царило смятение, как вдруг они увидели, что по саду идут два человека в
траурном одеянии, столь длинном и долгополом, что оно волочилось по земле; оба
незнакомца били в большие барабаны, также обтянутые черною тканью. Рядом с ними
шагал флейтист, такой же черный и страшный, как и они. Следом за этою троицею
шел человек исполинского телосложения, одетый, вернее сказать, закутанный, в
черную-пречерную хламиду с невероятной длины шлейфом. Поверх хламиды его
опоясывала и перекрещивала широкая, также черная, перевязь, а на ней висел
громадной величины ятаган с черным эфесом и в черных ножнах. Лицо у него было
закрыто прозрачною черною вуалью, сквозь которую видна была длиннейшая
белоснежная борода. Выступал он в такт барабанам, величественно и чинно.
Словом, громадный его рост, важная поступь, черные одежды, а также его свита
могли бы привести, да и привели в смущение всех, не имевших понятия, кто он
таков.
Итак, с вышеописанною медлительностью и особою
торжественностью приблизился он к герцогу, который вместе со всеми прочими
ожидал его стоя; приблизившись же, он опустился перед герцогом на колени, но
тот наотрез отказался с ним разговаривать, пока он не поднимется. Чудище
послушалось и, ставши на ноги, откинуло с лица вуаль, а под нею оказалась
преужасная борода, такая длинная, белая и густая, какой доселе не видывал
человеческий взор, после чего из объемистой и широкой груди бородача вырвались
и полились звуки низкого и сильного голоса, и, уставившись на герцога, бородач
произнес такие слова:
– Светлейший и всемогущий сеньор! Меня зовут Трифальдин
Белая Борода, я служитель графини Трифальди, иначе дуэньи Гореваны, от которой
я и прибыл к вашему величию с посольством, а именно: не соизволит ли ваше
высокопревосходительство дозволить и разрешить ей явиться к вам и поведать свою
печаль, одну из самых необыкновенных и удивительных, какие только самое мрачное
воображение во всем подлунном мире может себе вообразить? Но прежде всего она
желает знать, нет ли в вашем замке доблестного и непобедимого рыцаря Дон Кихота
Ламанчского, ибо она ради него пришла в ваше государство из королевства Кандайи
пешком и натощак, то есть совершила деяние, которое можно и должно почитать за
чудо или же за волшебство. Она дожидается у ворот вашей крепости, то бишь
летнего замка, и предстанет пред вами, как скоро вы дадите свое согласие. Я
кончил.
Тут он кашлянул, обеими руками погладил бороду и с большим
достоинством стал ждать ответа. А герцог ответил так:
– Уже давно, любезный Трифальдин Белая Борода, дошла до
нас весть о несчастье, постигшем ее сиятельство графиню Трифальди, которую
волшебники принуждают именовать себя дуэньей Гореваной, а посему, редкостный
служитель, попроси ее войти и передай ей, что отважный рыцарь Дон Кихот Ламанчский,
чей нрав столь благороден, что от него смело можно ожидать всяческой помощи и
защиты, находится здесь. И передай ей еще от моего имени, что если она нуждается
и в моем покровительстве, то за этим дело не станет, ибо к тому меня обязывает
звание рыцаря, рыцарям же надлежит и подобает покровительствовать всем
женщинам, особливо вдовствующим дуэньям, утесняемым и страждущим, а ее
сиятельство, должно думать, именно такова и есть.
При этих словах Трифальдин преклонил перед герцогом колена,
а затем, подав барабанщикам и флейтисту знак, под ту же самую музыку, под
которую он входил в сад, и тою же самою поступью направился к выходу, а
присутствовавшие между тем снова подивились наружности его и осанке. Герцог же,
обратясь к Дон Кихоту, сказал:
– Итак, славный рыцарь, сумрак невежества и коварства
не в силах затмить и помрачить свет доблести и благородства. Говорю я это к
тому, что ваше великодушие еще и недели не прожило в моем замке, а из
чужедальних краев к вам уже притекают люди – и не в каретах, и не на верблюдах,
а пешком и натощак; притекают скорбящие, притекают униженные, верящие, что в
могущественнейшей вашей длани они найдут избавление от всех своих горестей и
мытарств, и этим вы обязаны великим своим деяниям, молва о которых обежала и
облетела все известные нам страны.
– Я бы ничего не имел против, сеньор герцог, –
заговорил Дон Кихот, – если бы здесь была сейчас та почтенная духовная
особа, которая недавно за столом выказала такое нерасположение и такую
ненависть к странствующим рыцарям – пусть бы она теперь воочию удостоверилась,
нужны или не нужны упомянутые рыцари людям. По крайней мере, она убедилась бы
на деле, что люди, безмерно униженные и доведенные до отчаяния, в важных
случаях жизни, когда их постигают бедствия ужасные, идут за помощью не в дома
судейских, не в дома сельских псаломщиков, не к дворянину, который ни разу не
выезжал из своего имения, и не к столичным тунеядцам, которые любят только
выведывать новости, а затем выкладывать и рассказывать их другим, но отнюдь не
стремятся сами совершать такие деяния и подвиги, о которых рассказывали бы и
писали другие. Выручать в бедах, помогать в нужде, охранять девиц и утешать
вдов лучше странствующих рыцарей никто не умеет, и я бесконечно благодарю бога
за то, что я рыцарь, и благословляю любые несчастья и испытания, какие на
почетном этом поприще мне могут быть посланы. Пусть явится эта дуэнья и
попросит у меня, чего только ей угодно: порукой за избавление ее от напастей
служат мощь моей длани и непреклонная решимость вечно бодрствующего моего духа.
|
