 Увеличить |
Глава XLVII,
в коей продолжается рассказ о том, как Санчо Панса вел себя
в должности губернатора
В истории сказано, что из залы суда Санчо провели в пышный
дворец, в одной из громадных палат коего был накрыт роскошный по-королевски
стол; и только Санчо появился в этой палате, как заиграла музыка и навстречу
ему вышли четыре лакея, держа все необходимое для омовения рук, каковой обряд
Санчо совершил с большим достоинством. Музыка смолкла, и Санчо сел на
председательское место; впрочем, никаких других мест за столом и не было, как
не было на скатерти никакого другого прибора. Подле Санчо стал какой-то человек
с палочкой из китового уса в руке, – как выяснилось впоследствии, доктор.
Со стола сняли богатейшую белую скатерть, накрывавшую фрукты и многое множество
блюд со всевозможными яствами. Еще один незнакомец, по виду – духовного звания,
благословил трапезу, слуга повязал Санчо кружевную салфетку, а другой слуга,
исполнявший обязанности дворецкого, на первое подал ему блюдо с фруктами,
однако ж не успел Санчо за него взяться, как к блюду прикоснулась палочка из
китового уса, и его тут же с молниеносной быстротой убрали со стола; тогда
дворецкий подставил ему другое блюдо. Санчо хотел было его отведать, однако ж
прежде чем он к нему потянулся и распробовал, его уже коснулась палочка, и
лакей унес его с таким же точно проворством, как и первое. Санчо пришел в недоумение
и, оглядев присутствовавших, спросил, что это значит: хотят ли накормить его
обедом или выказать ловкость рук. На это человек с палочкой ответил следующее:
– Сеньор губернатор! Так принято и так полагается
обедать на всех островах, где только есть губернаторы. Я, сеньор, –
доктор, я состою при губернаторах этого острова и получаю за это жалованье, и
уж забочусь я о здоровье губернатора пуще, нежели о своем собственном: я
наблюдаю за губернатором денно и нощно, изучаю его сложение, дабы суметь излечить
его, когда он заболеет, главная же моя обязанность заключается в том, что я
присутствую при его обедах и ужинах, позволяю ему есть только то, что найду возможным,
и отвергаю то, что, по моему разумению, может причинить ему вред и испортить
желудок. Так, я велел убрать со стола блюдо с фруктами, ибо во фруктах
содержится слишком много влаги, и еще одно блюдо я также велел убрать, оттого
что оно чересчур горячительно и приправлено всякого рода пряностями,
возбуждающими жажду, между тем кто много пьет, тот уничтожает в себе и истощает
запас первоосновной влаги, а от нее-то и зависит наша жизнеспособность.
– Стало быть, вон то блюдо с жареными куропатками, на
вид отменно вкусное, уж верно, не причинит мне никакого вреда.
Но доктор на это сказал:
– Пока я жив, сеньор губернатор к нему не притронется.
– Это почему же? – спросил Санчо.
Доктор ему ответил:
– Потому что учитель наш Гиппократ, светоч и путеводная
звезда всей медицины, в одном из своих афоризмов говорит: Omnis saturatio
mala, perdicis autem pessima. Это значит: «Всякое объядение вредно,
объядение же куропатками паче других».[465]
– Ну, коли так, – рассудил Санчо, – выберите
мне, сеньор доктор, изо всех кушаний, какие есть на столе, самое полезное и
наименее вредное, не колотите по нему палочкой и дайте мне его спокойно съесть,
потому, клянусь жизнью губернатора, дай бог мне пожить подольше, я умираю с
голоду, и что бы вы там ни говорили, сеньор доктор, и хотите вы этого или не
хотите, но, отнимая у меня пищу, вы не только не продлите, а скорей укоротите мой
век.
– Ваша правда, сеньор губернатор, – заметил
доктор, – а потому я полагаю, что вам не должно кушать вон того рагу из
кроликов, ибо оно плохо переваривается. Вот этой телятины, если б только это
была не жареная телятина и притом без подливки, вам еще можно было бы отведать,
но в таком виде – не советую.
Санчо же сказал:
– А вот там, подальше, стоит большое блюдо, и от него
пар валит, – мне сдается, что это олья подрида, а в олью подриду кладут
много разных вещей, и я, верно уж, найду себе там что-нибудь вкусное и
полезное.
– Absit! [466]
– воскликнул доктор. – Гоните прочь от себя столь опасные мысли: нет на
свете более вредной пищи, чем олья подрида. Пусть ее подают у каноников, у
ректоров учебных заведений или же на деревенской свадьбе, но ей не место на
обеденном столе губернатора, где все должно быть верхом совершенства и
изысканности, не место потому, что простым снадобьям всюду и везде отдают
предпочтение перед составными: в простом снадобье ошибиться нельзя, а в составном
можно, ибо ничего не стоит перепутать количество веществ, входящих в его
состав. Возвращаясь же к тому, что может сейчас скушать сеньор губернатор, если
желает сохранить и укрепить свое здоровье, я скажу: сотню вафель и несколько
тоненьких ломтиков айвы, – это укрепляет желудок и способствует
пищеварению.
Послушав такие речи, Санчо откинулся на спинку кресла,
посмотрел на доктора в упор и строгим тоном спросил, как его зовут и где он
обучался. Доктор же ему на это ответил так:
– Меня, сеньор губернатор, зовут доктор Педро Нестерпимо
де Наука, я уроженец местечка Тиртеафуэра,[467]
что между Каракуэлем и Альмодоваром дель Кампо, только чуть поправей, получил
же я степень доктора в университете Осунском.
Тут Санчо, пылая гневом, вскричал:
– Ну вот что, сеньор доктор Педро Нестерпимо де Докука,
уроженец местечка Тиртеафуэра, или же Учертанарогера, которое останется вправо,
если ехать из Каракуэля в Альмодовар дель Кампо, и получивший степень в Осуне:
убирайтесь отсюда вон, а не то, ручаюсь головой, я возьму дубину и, начавши с
вас, выгоню с острова всех лекарей, какие только здесь есть, по крайней мере,
всех тех, которых я признаю за неучей, докторов же умных, толковых и
просвещенных я буду беречь, как зеницу ока, и чтить, как святыню. Еще раз
повторяю: прочь с глаз моих, Педро Нестерпимо, а не то я схвачу вот это самое
кресло, на котором сижу, сломаю его об вашу голову и буду оправдан по суду: я
скажу, что убить плохого лекаря, врага моего государства, – это дело богоугодное.
А теперь накормите меня или же отберите губернаторство, потому должность,
которая не может прокормить того, кто ее занимает, не стоит и двух бобов.
Видя, что губернатор так расходился, доктор оторопел и
порешил бежать хотя бы и к черту на рога, но в эту минуту на улице
загудел почтовый рожок, дворецкий выглянул в окно, а затем, приблизившись к
Санчо, объявил:
– Прибыл гонец от сеньора герцога и, как видно, с
важной депешей.
Вошел гонец, потный, встревоженный, и, достав из-за пазухи
пакет, вручил его губернатору, Санчо, в свою очередь, тотчас передал его
герцогскому домоправителю и велел прочитать адрес; адрес же был таков: «Дону
Санчо Пансе, губернатору острова Баратарии, в собственные руки или же в руки
его секретаря». Тут Санчо спросил:
– А кто будет мой секретарь?
На это ему один из присутствовавших ответил:
– Я, сеньор: я умею читать и писать, и притом я
бискаец.
– Добавление существенное, – заметил Санчо, –
коли так, то вы можете быть секретарем у самого императора. Распечатайте пакет
и поглядите, что там написано.
Новоиспеченный секретарь повиновался и, прочитав послание,
объявил, что это дело секретное. Санчо велел очистить залу, попросив остаться
лишь герцогского домоправителя и дворецкого, прочие же, в том числе доктор,
удалились, и тогда секретарь огласил письмо следующего содержания:
«Мне стало известно, сеньор дон
Санчо Панса, что враги мои и Ваши намерены подвергнуть Ваш остров стремительной
ночной атаке, когда именно – не знаю, Вам же надлежит бодрствовать и быть на
страже, дабы Вас не застали врасплох. Еще я узнал через моих надежных
лазутчиков, что четыре злоумышленника, переодевшись, пробрались на Ваш остров с
намерением лишить Вас жизни, ибо мудрость Ваша их пугает. Будьте начеку,
подвергайте осмотру посетителей Ваших и отказывайтесь от всех кушаний, которые
Вам будут предложены. Если Вы будете находиться в опасности, я окажу Вам
поддержку, Вы же действуйте, как Вам подскажет Ваше благоразумие. Писано в
нашем замке, августа шестнадцатого дня, в четыре часа утра.
Ваш друг герцог».
Письмо огорошило Санчо, окружающие также, казалось, были
изумлены; обратясь же к домоправителю, Санчо сказал:
– Прежде всего нам надлежит, и притом немедленно,
упрятать в тюрьму доктора Нестерпимо, потому если кто и собирается меня убить,
так это он, и к тому же смертью медленной и наихудшей, сиречь голодной смертью.
– Полагаю, однако ж, – заметил дворецкий, –
что вашей милости не должно притрагиваться ни к одному из кушаний, которые
стоят на столе: их готовили монахини, а ведь недаром говорится, что за крестом
стоит сам дьявол.
– Согласен, – молвил Санчо, – но все-таки
дайте мне пока что краюху хлеба и несколько фунтов винограду: в этом отравы
быть не может. В самом деле, не могу же я ничего не есть, тем более мы должны
быть готовы к предстоящим боям – значит, нам надобно подкрепиться: ведь желудок
питает отвагу, а не отвага желудок. Вы же, секретарь, ответьте сеньору герцогу
и напишите, что все, что он приказал, будет исполнено именно так, как он
приказал, без малейшего упущения. Передайте также сеньоре герцогине, что я
целую ей ручки и прошу не забыть послать нарочного к моей жене Тересе Панса с
письмом и узелком от меня: этим она окажет мне большую услугу, а уж я ее потом
отблагодарю, чем только смогу. Заодно, чтобы мой господин Дон Кихот Ламанчский
не подумал, что я человек неблагодарный, можете вставить, что я целую ему руки,
а к этому вы, как добрый секретарь и добрый бискаец, можете прибавить от себя
все, что вам вздумается и заблагорассудится. Ну, а теперь пусть уберут со стола
и принесут мне чего-нибудь другого, а уж я справлюсь со всеми лазутчиками,
убийцами и волшебниками, какие только нападут на меня и на мой остров.
В это время появился слуга и сказал:
– Тут пришел к вам один проситель, из крестьян, и хочет
поговорить с вашей милостью по очень важному будто бы делу.
– Удивительный народ эти просители, – сказал
Санчо. – Неужто они так глупы и не понимают, что в это время никто по делу
не приходит? Или они воображают, что мы, правители и судьи, не живые люди и что
у нас нет определенных часов для удовлетворения естественных наших потребностей,
и желают, чтоб мы были каменные? Клянусь богом и честью своей, что если я и
впредь буду губернатором (в чем я, однако ж, начинаю сомневаться), то
непременно подтяну моих просителей. А уж на сей раз впусти этого человека,
только прежде удостоверься, что это не лазутчик и не убийца.
– Нет, сеньор, – возразил слуга, – по-моему,
у него душа нараспашку; сколько я понимаю, он сущий теленок.
– Бояться нечего, – заметил домоправитель, –
нас здесь много.
– А нельзя ли мне, дворецкий, – спросил
Санчо, – раз доктора Педро Нестерпимо здесь нет, съесть чего-нибудь
поплотнее и посущественнее, скажем, кусок хлеба с луком?
– Вечером, за ужином, вы наверстаете упущенное за
обедом, и ваше превосходительство почтет себя вознагражденным и
удовлетворенным, – отвечал дворецкий.
– Дай бог, – сказал Санчо.
В это время вошел весьма благообразный крестьянин: за тысячу
миль было видно, что это добрый малый и добрая душа. Прежде всего он
осведомился:
– Кто здесь сеньор губернатор?
– Кто же еще, как не тот, кто восседает в
кресле? – сказал секретарь.
– Я припадаю к его стопам, – объявил крестьянин.
Опустившись на колени, он попросил губернатора пожаловать
ему ручку. Санчо руки не дал, а велел встать и сказать, чего ему надобно.
Крестьянин повиновался и начал так:
– Сеньор! Я крестьянин, уроженец Мигельтурры: это в
двух милях от Сьюдад Реаля.
– Ну, еще один Учертанарогера! – воскликнул
Санчо. – Говори, братец, я только хотел сказать, что Мигельтурру я очень
хорошо знаю: ведь это не так далеко от моей деревни.
– Дело состоит вот в чем, сеньор, – продолжал
крестьянин. – По милости божией, я с благословения и соизволения святой
римской католической церкви состою в браке. У меня два сына-студента: меньшой
учится на бакалавра, а старший – на лиценциата. Я вдовец, потому как жена моя
умерла, а вернее, ее уморил негодный лекарь: когда она была беременна, он дал
ей слабительного, а если бы господу было угодно, чтобы она разрешилась от
бремени благополучно и родила еще одного сына, то я стал бы учить его на доктора,
чтоб он не завидовал братьям, бакалавру и лиценциату.
– Выходит так, – заметил Санчо, – что если б
твоя жена не умерла, то есть если б ее не уморили, ты не был бы теперь вдовцом.
– Нет, сеньор, ни в коем разе, – подтвердил
крестьянин.
– Уже хорошо! – воскликнул Санчо. – Дальше,
братец: ведь сейчас время спать, а не делами заниматься.
– Ну так вот, – продолжал крестьянин, – мой
сын, который учится на бакалавра, полюбил одну девицу из нашего села по имени
Клара Перлалитико, дочку богатея Андреса Перлалитико, и это не фамилия их, не
наследственное наименование, а прозвище, потому все в их роду были паралитики,
а чтоб им не так обидно было, их стали звать не Паралитико, а Перлалитико, да,
по правде сказать, девушка-то эта и впрямь сущий перл, и ежели поглядеть на нее
с правого боку – полевой цветок, да и только. Вот слева она не так хороша
собой, потому у нее одного глаза нет: вытек, когда она оспой болела, и хоть
рытвин у нее на лице много, и притом глубоких, однако ж вздыхатели ее уверяют,
что это не рытвины, а могилы, в которых погребены души ее поклонников. Она
такая чистюля, что носик ее из боязни запачкать подбородок прямо, как говорится,
на небо смотрит, словно хочет убежать от ротика, и все-таки она очень даже
миловидна, потому ротик у нее преогромный, и если б не отсутствие не то десяти,
не то двадцати передних и коренных зубов, то она была бы из красавиц красавица.
О губках я уж и не говорю: они у нее такие тонкие и такие изящные, что если
попробовать растянуть их, то получится целый моток, но только цвета они не
такого, как у всех людей: они у нее иссиня-зеленовато-лиловые, – просто
чудеса. Вы уж простите меня, сеньор губернатор, что я так подробно живописую
наружность девушки, коей рано или поздно суждено стать моей невесткой: я ее
люблю, и она мне нравится.
– Живописуй, сколько душе угодно, – сказал
Санчо, – я сам охотник до живописи, и если б только я сейчас пообедал, то
портрет девушки, который ты нарисовал, был бы для меня наилучшим сладким блюдом.
– Это еще что, – подхватил крестьянин, –
самое сладенькое-то у меня к концу припасено. Так вот, сеньор, если б я мог
изобразить статность ее и стройность, вы дались бы диву, но это невозможно,
оттого что она вся сгорблена и согнута, а колени ее упираются в подбородок, и,
однако же, всякий, глядя на нее, скажет, что если б только она могла
выпрямиться, то достала бы головою до потолка. И она рада бы отдать руку моему
сыну-бакалавру, да не может, потому она сухорукая. Зато ногти у нее длинные и
желобчатые, а такие ногти бывают у людей добродушных и ладно скроенных.
– Добро, – молвил Санчо, – но только прими в
соображение, братец, что ты ее уже описал с ног до головы. Чего тебе еще
надобно? Приступай прямо к делу, без обиняков и околичностей, без недомолвок и
прикрас.
– Я прошу вашу милость вот о каком одолжении, –
объявил крестьянин, – напишите, пожалуйста, письмо моему будущему свату и
упросите его дать согласие на этот брак, – ведь мы и по части даров Фортуны,
и по части даров природы ему не уступим: по правде сказать, сеньор губернатор,
сын-то ведь у меня бесноватый, не проходит дня, чтобы злые духи раза три-четыре
его не терзали, да еще угораздило его как-то свалиться в огонь, и с той поры
все лицо у него сморщилось, как пергамент, а глаза маленько слезятся и гноятся.
Впрочем, нрав у него ангельский, и не имей он привычки бить себя и лупить
кулаками, он был бы просто святой.
– Больше тебе ничего не надобно, человече? –
спросил Санчо.
– Надо бы, – отвечал крестьянин, – только
боюсь сказать, ну да ладно, была не была, скажу, чтобы ничего не оставалось на
сердце. Вот что, сеньор: я хочу попросить вашу милость пожаловать моему сыну-бакалавру
триста, а еще лучше – шестьсот дукатов на приданое, то есть, я хотел сказать,
на обзаведение собственным хозяйством: ведь молодоженам лучше жить своим домком
и от родительской прихоти не зависеть.
– Гляди, не надобно ли тебе еще чего, – сказал
Санчо, – не стесняйся и не стыдись.
– Право, я все сказал, – объявил крестьянин.
Только успел он это вымолвить, как губернатор вскочил,
схватил кресло, на котором сидел, и возопил:
– Ах ты, такой-сякой, нахал, невежа, деревенщина! Прочь
с глаз моих, чтоб духу твоего здесь не было, не то я проломлю и размозжу тебе
голову вот этим самым креслом. Ах, сукин сын, негодяй, чертов живописец, нашел
время просить у меня шестьсот дукатов! Да где я их тебе возьму, грязный мужик?
И почему это я обязан тебе их дарить, даже если б они у меня и были, олух ты
этакий, хоть и пролаза? И что мне за дело до Мигельтурры и до всего рода
Перлалитико? Убирайся вон, говорят тебе, иначе, клянусь жизнью сеньора герцога,
я приведу угрозу в исполнение! Да и непохоже, чтоб ты был из Мигельтурры, ты
просто какой-нибудь прощелыга, которого подослали ко мне черти, дабы ввести во
грех. Сам посуди, разбойник: ведь я всего только полтора суток, как губернатор,
а ты хочешь, чтоб у меня было шестьсот дукатов?
Дворецкий подал знак крестьянину удалиться, и тот, понурив
голову и с видом испуганным, как если бы он точно боялся гнева губернатора,
вышел из залы: плут отлично справился со своею ролью.
Но оставим разгневанного Санчо, пожелаем, чтобы на его
острове была тишь, гладь да божья благодать, и обратимся к Дон Кихоту, с коим
мы расстались в ту самую минуту, когда ему перевязывали на лице раны,
нанесенные котами, от каковых ран он оправился лишь спустя неделю, а на неделе
с ним случилось приключение, о котором Сид Ахмет обещает рассказать с тою обстоятельностью
и правдивостью, с какою он рассказывает обо всех, даже самых незначительных, происшествиях,
имеющих касательство к этой истории.
|
