 Увеличить |
Глава XIII,
в коей продолжается приключение с Рыцарем Леса и приводится
разумное, мирное и из ряду вон выходящее собеседование двух оруженосцев
Как скоро оруженосцы отделились от рыцарей, то первые стали
рассказывать друг другу о своей жизни, а вторые – о сердечных своих делах,
однако ж в истории сначала приводится беседа слуг, а затем уже беседа господ;
итак, в истории сказано, что, отойдя немного в сторону, слуга Рыцаря Леса
обратился к Санчо с такими словами:
– Тяжело и несладко живется нам, то есть оруженосцам
странствующих рыцарей, государь мой; вот уж истинно в поте лица нашего едим мы
хлеб, а ведь это одно из проклятий, коим господь бог предал наших прародителей.
– С таким же успехом можно сказать, – подхватил
Санчо, – что мы едим его в хладе нашего тела, ибо кто больше злосчастных
оруженосцев странствующего рыцарства страдает от зноя и стужи? И не так было бы
обидно, ежели б мы этот хлеб ели, потому с хлебом и горе не беда, а то ведь
иной раз дня по два пробавляемся одним только перелетным ветром.
– Все это еще можно снести и перенести в ожидании
наград, – заметил другой слуга, – ведь если только странствующий
рыцарь, у которого служит оруженосец, не из самых незадачливых, то немного
спустя он ему уж непременно пожалует губернаторство на каком-нибудь разлюбезном
острове или же какое-нибудь хорошенькое графство.
– Я уже говорил моему господину, что с меня и
губернаторства на острове довольно, – объявил Санчо, – и он был так
благороден и так щедр, что неоднократно и по разным поводам давал обещание
пожаловать меня островом.
– А я был бы доволен, если б за непорочную мою службу
меня сделали каноником, – сказал другой слуга, – и мой господин мне
уже обещал приход, да еще какой!
– Ваш господин, как видно, рыцарь по церковной части и
имеет право оказывать подобного рода милости верным своим оруженосцам, –
заметил Санчо, – ну, а мой – самый обыкновенный светский, хотя, впрочем, я
припоминаю, что одни умные люди, коих я, правда, почитал за вероломцев,
пытались уговорить его стать архиепископом, однако ж он, кроме императора, ни о
чем слышать не хотел, а я тогда боялся: ну как ему припадет охота пойти по
духовной части, ведь я управлять церковным приходом не гожусь, – надобно
вам знать, ваша милость, что хотя я и похож на человека, но только церкви что
от меня, что от кота – один прок.
– Право, ваша милость, вы ошибаетесь, ведь не все
острова ладно скроены, – возразил другой слуга. – Попадаются среди
них и кривые, и бедные, и унылые, и даже с самым из них ровным и стройным тот
несчастный, которому он достанется, забот и неприятностей не оберется. На что
бы лучше нам бросить эту проклятую службу и разойтись по домам, а уж дома мы бы
занялись более приятными делами, скажем, охотой или рыбной ловлей, потому у
какого самого что ни на есть бедного оруженосца нет своей лошаденки, пары
борзых и удочки, чтоб было чем занять себя в деревне?
– У меня все это есть, – объявил Санчо, –
лошадки, правда, нет, но зато есть осел – вдвое лучше, чем конь моего
господина. Не встретить мне в радости Пасху, ближайшую, какая должна быть, если
я когда-нибудь обменяю моего осла на этого коня, хотя бы в придачу мне дали не
одну фанегу овса. Вы не поверите, ваша милость, какой у меня замечательный
серый, – он у меня серый, осел-то. Ну а за собаками дело не станет: собак
у нас в деревне сколько хочешь, а ведь лучше всего охотиться на чужой счет.
– Признаться сказать, сеньор оруженосец, – молвил
другой слуга, – я вознамерился и решился бросить всю эту рыцарскую чушь,
возвратиться к себе в деревню и растить детишек: у меня их трое, и все – будто
перлы Востока.
– А у меня двое, – сказал Санчо, – да такие,
что подноси их на блюде хоть самому римскому папе, особливо девчонка, я ее с
божьей помощью прочу в графини, хотя и наперекор матери.
– А сколько же лет этой сеньоре, которая должна стать
графиней? – полюбопытствовал другой слуга.
– Около пятнадцати, – отвечал Санчо, – но
ростом она с копье, свежа, как апрельское утро, а сильна, как все равно
поденщик.
– С такими качествами ей впору быть не то что графиней,
а и нимфой зеленой рощи, – заметил другой слуга. – Ах ты,
распотаскушка и распотаскушкина дочка, уж и здорова же, верно, чертовка!
На это Санчо с некоторою досадою ответил так:
– Ни она, ни ее мать никогда потаскушками не были и,
бог даст, покуда я жив, никогда и не будут. А вашу милость я попрошу: нельзя ли
повежливее, вы все время вращались среди странствующих рыцарей, а ведь они –
сама учтивость, между тем слова, которые вы употребляете, что-то с этим не
вяжутся.
– Плохо же вы, ваша милость, сеньор оруженосец,
соображаете насчет похвал! – воскликнул другой слуга. – Разве вы не
знаете, что когда какой-нибудь кавальеро копьем пронзает быка на арене или же
когда кто-нибудь ловко делает свое дело, то народ обыкновенно кричит: «Ах ты, потаскун
и потаскушкин сын, как здорово это у него вышло!»? Так вот то, что в этом
выражении кажется ругательным, есть на самом деле особая похвала, а от сыновей
или же дочерей, которые не совершили ничего такого, за что родителям их надлежит
воздавать подобную честь, я бы на вашем месте, сеньор, отрекся.
– Я и отрекаюсь, – подхватил Санчо, – так что
по сему обстоятельству вы, ваша милость, вольны потаскушить и меня, и моих
детей, и мою жену, ибо все их поступки и слова в высшей степени достойны подобных
похвал, и я молю бога, чтоб он привел меня свидеться с ними и избавил от
смертного греха, то есть от опасной службы оруженосца, связался же я с нею
вторично, оттого что меня соблазнил и попутал кошелек с сотней дукатов, который
я однажды нашел в самом сердце Сьерры Морены, а теперь черт то и дело машет у
меня перед глазами мешком с дублонами, – то здесь, то там, ан глядь, не
там, а вон где, – и мне все чудится: вот я его хватаю руками, прижимаю к
груди, несу домой, приобретаю землю, сдаю ее в аренду и живу себе, что твой
принц, и стоит мне об этом подумать, как мне уже кажутся легкими и выносимыми
те муки, что мне приходится терпеть из-за моего слабоумного господина, которого
я почитаю не столько за рыцаря, сколько за сумасброда.
– Вот потому-то и говорят, что от зависти глаза
разбегаются, – заметил другой слуга. – Но коли уж речь зашла о
сумасбродах, то большего сумасброда, чем мой господин, еще не видывал
свет, – это про таких, как он, говорится: «Чужие заботы и осла погубят».
Ведь для того, чтобы другой рыцарь образумился, он сам стал сумасшедшим и
теперь разъезжает в поисках того, что при встрече может ему еще выйти боком.
– А он, часом, не влюблен?
– Влюблен, – отвечал другой слуга, – в
какую-то Касильдею Вандальскую, такую крутую и непромешанную особу, каких свет
не производил, но только крутым нравом его не проймешь, в животе у него бурчат
еще почище каверзы, и в недалеком будущем это обнаружится.
– На самой ровной дороге попадаются бугорки да
рытвины, – заметил Санчо, – у людей еще только варят бобы, а у меня
их полны котлы, у сумасшествия, знать, больше спутников да прислужников, нежели
у мудрости. Однако ж, если недаром говорится, что легче на свете жить, когда у
тебя есть товарищ по несчастью, значит, и мне ваша милость будет утешением:
ведь ваш господин такой же глупец, как и мой.
– Глупец, да зато удалец, – возразил другой
слуга, – и не так он глуп и удал, как хитер.
– А мой не таков, – объявил Санчо, – я хочу
сказать, что у моего хитрости вот на столько нет, душа у него нараспашку, он
никому не способен причинить зло, он делает только добро, коварства этого
самого в нем ни на волос нет, всякий ребенок уверит его, что сейчас ночь, хотя
бы это было в полдень, и вот за это простодушие я и люблю его больше жизни и,
несмотря ни на какие его дурачества, при всем желании не могу от него уйти.
– Как бы то ни было, друг и государь мой, – сказал
слуга Рыцаря Леса, – если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму. Лучше
было бы нам – бодрым шагом в родные края, а то ведь приключения не всегда бывают
приятные.
Санчо ежеминутно сплевывал слюну, на вид липкую и довольно
густую, и, заметив это, сострадательный лесной оруженосец молвил:
– По-моему, мы так много говорили, что у нас в горле
пересохло, ну да у меня привязано к луке седла такое хорошее промачивающее
средство – просто прелесть!
Сказавши это, он встал и не в долгом времени возвратился с
большим бурдюком вина и пирогом длиною в пол-локтя, и это не преувеличение, ибо
то был пирог с кроликом такой величины, что Санчо, дотронувшись до него и решив,
что это даже и не козленок, а целый козел, обратился к другому оруженосцу с
вопросом:
– И вы эдакое возите с собой, сеньор?
– А вы что же думали? – отозвался тот. – Или,
по-вашему, я уж такой захудалый оруженосишка? На крупе моего коня больше
запасов довольствия, нежели у генерала, когда он отправляется в поход.
Не заставив себя долго упрашивать, Санчо принялся за еду и,
второпях глотая куски величиною с мельничный жернов, сказал:
– Ваша милость – вот уж истинно верный и преданный
оруженосец, всамделишный и взаправдашный, роскошный и богатый, как показывает
этот пир, который вы задали чисто по волшебству, – не то что я, оруженосец
жалкий и незадачливый, у которого в переметных сумках только и есть что немного
сыру, такого твердого, что им ничего не стоит размозжить голову великану, да
сверх того полсотни сладких стручков, да столько же лесных и грецких орехов, а
все потому, что мой господин беден, и еще потому, что он держится того мнения и
следует тому правилу, будто странствующим рыцарям надлежит подкрепляться и
пробавляться одними лишь сухими плодами да полевыми травами.
– По чести, братец, – объявил другой слуга, –
мой желудок не способен переваривать чертополох, дикие груши и древесные корни.
Ну их ко всем чертям, наших господ, со всеми их мнениями и рыцарскими законами,
пусть себе едят, что хотят, – я везу с собой холодное мясо, а к луке седла
у меня на всякий случай привязан вот этот бурдюк, и я его так люблю и боготворю
– ну прямо минутки не могу пробыть, чтобы не обнять его и не прильнуть к нему
устами.
Сказавши это, он сунул бурдюк в руки Санчо, и тот, накренив
его и потягивая из горлышка, с четверть часа рассматривал звезды, а когда
перестал пить, то склонил голову набок и с глубоким вздохом проговорил:
– Ах ты, распотаскушкино отродье, до чего ж ты, подлое,
пользительно!
– Вот видите, – услышав, что и Санчо поминает распотаскушкино
отродье, молвил другой слуга, – ведь вы тоже в похвалу моему вину
назвали его распотаскушкиным отродьем?
– Признаюсь, теперь я понимаю, – отвечал
Санчо, – что ничего обидного нет назвать кого-нибудь потаскушкиным сыном,
если это говорят в виде похвалы. А скажите, сеньор, ради всего святого, это
вино не из Сьюдад Реаля?
– Вот это знаток! – воскликнул другой
слуга. – В самом деле, оно именно оттуда и притом уже не молодое.
– Еще бы не знаток! – воскликнул Санчо. – Вы
думаете, это для меня такая трудная задача – распознать ваше вино? Так вот,
было бы вам известно, сеньор оруженосец, у меня к распознаванию вин большие
природные способности: дайте мне разок понюхать – и я вам угадаю и откуда оно,
и какого сорта, и букет, и крепость, и какие перемены могут с ним произойти, и
все, что к вину относится. Впрочем, тут нет ничего удивительного: у меня в роду
со стороны отца было два таких отменных знатока вин, какие не часто встречаются
в Ламанче, а в доказательство я расскажу вам один случай. Дали им как-то
попробовать из одной бочки и попросили произнести свое суждение касательно
состояния и качества вина, достоинств его и недостатков. Один лизнул, другой
только к носу поднес. Первый сказал, что вино отзывает железом, другой сказал,
что скорее кожей. Владелец сказал, что бочка чистая и что негде было ему
пропахнуть кожей. Однако два славных знатока стояли на своем. Прошло некоторое
время, вино было продано, стали выливать из бочки, глядь – на самом дне
маленький ключик на кожаном ремешке. После этого судите сами, ваша милость,
может ли человек моего роду-племени насчет таких вещей сказать свое веское слово.
– Потому-то я и говорю, что нам надобно бросить поиски
приключений, – сказал другой слуга, – от добра добра не ищут,
разойдемся-ка лучше по своим лачугам, а коли господу будет угодно, то он нас и
там не оставит.
– Пока мой господин не доедет до Сарагосы, я буду ему
служить, а там видно будет.
Долго еще два славных оруженосца беседовали и выпивали, пока
наконец сон не связал им языки и не умерил их жажду, утолить же ее было
немыслимо: так они и заснули, держась за почти пустой бурдюк, с недожеванными
кусками пирога во рту, и теперь мы их на время оставим, чтобы рассказать, о чем
говорили между собою Рыцарь Леса и Рыцарь Печального Образа.
|
