 Увеличить |
Глава XLIX
О том, что случилось с Санчо Пансою, пока он дозором
обходил остров
Мы оставили великого губернатора в ту самую минуту, когда он
сердился и досадовал на крестьянина, живописца и плута, подученного
домоправителем, которого, в свою очередь, подучил герцог, и насмехавшегося над
Санчо; однако Санчо хоть и был простоват, неотесан и толст, а все же спуску не
давал никому, и как скоро тайное совещание по поводу письма герцога окончилось
и доктор Педро Нестерпимо возвратился в залу, Санчо объявил всем
присутствовавшим:
– Теперь я вполне уразумел, что судьи и губернаторы
должны быть сделаны из меди, иначе назойливые посетители прямо доймут: они
требуют, чтобы их выслушивали и разбирали их тяжбы в любой час и во всякое
время, они только о своих делах и думают, а там хоть трава не расти, и если
несчастный судья не выслушает их и не разберет их тяжбы, потому ли, что не в
состоянии это сделать, потому ли, что они явились в неприсутственные часы, они
прямо так, с маху, начинают его ругать, сплетничают про него, перемывают ему
все косточки и родню-то его в покое не оставят. Глупый проситель, бестолковый
проситель! Не торопись, дождись удобного времени и благоприятного случая, тогда
и выкладывай, что у тебя за дело, не приходи ни в час обеда, ни в часы сна.
Ведь судьи – живые люди и должны отдавать естеству естественный долг, – ко
мне, впрочем, это не относится, я своего естества не питаю по милости здесь
присутствующего сеньора доктора Педро Нестерпимо Учертанарогеры: он морит меня
голодом и уверяет, что смерть и есть жизнь, дай бог ему самому такой жизни,
равно как и всей его братии, – я говорю о дурных лекарях, а хорошие
заслуживают пальм и лавров.
Все, кто знал Санчо Пансу, дивились его изысканной манере
выражаться, не могли понять, откуда это у него, и находили единственное
объяснение в том, что высокие посты и должности либо оттачивают ум
человеческий, либо притупляют его. В конце концов доктор Педро Нестерпимо из
селения Тиртеафуэра, или же Учертанарогера, сказал, что вечером он непременно
позволит губернатору поужинать, хотя бы и в нарушение всех предписаний
Гиппократовых. Губернатор этим удовлетворился и с великим нетерпением стал
ждать, когда наступит вечер и час ужина, и хотя у него было такое чувство,
словно время остановилось и с места не двигается, однако долгожданный миг все
же настал, и ему подали на ужин тушеную говядину с луком и вареные ножки
теленка уже не первой молодости. Санчо отдал всему этому более обильную дань,
чем если бы его потчевали миланскими тетерками, римскими фазанами, соррентской
телятиной, моронскими куропатками или же лавахосскими гусями, и за ужином он обратился
к доктору с такими словами:
– Послушайте, сеньор доктор! Впредь не должно стараться
угощать меня тонкими блюдами и изысканными кушаньями, – это только
расстроит мой желудок: ведь он привык к козлятине, к говядине, к свинине, к
ветчине, к репе и к луку, и ежели вы станете пичкать его всякими придворными
блюдами, то они ему не понравятся, и от иных его тошнить будет. Принес бы мне
лучше дворецкий так называемой ольи подриды, то есть упрелых овощей, и чем
больше в ней этой самой прели, тем приятней от нее запах, и дворецкий может
напихать туда и намешать чего угодно, лишь бы только это было съедобное, а я
его за это поблагодарю и когда-нибудь награжу, а вот издеваться над собой я
никому не позволю, иначе у нас дело на лад не пойдет. Давайте-ка все жить и кушать
в мире и согласии. Чего мы с вами не поделили? Я так буду управлять этим
островом, чтобы податей не прощать, но и взяток не вымогать, а вы у меня будьте
тише воды, ниже травы, потому, должно вам знать, мы за себя постоим и в случае
чего натворим чудес. Глядишь, на зверя-то как раз и ловец прибежит.
– Разумеется, сеньор губернатор, – сказал
дворецкий, – ваша милость совершенно права, и я от имени всех жителей
нашего острова даю обещание, что мы будем служить вам со всем возможным
усердием, любовью и добросовестностью, ибо тот мягкий способ правления, коего
ваша милость стала придерживаться с самого начала, не дает нам оснований не
только сотворить, но даже замыслить что-либо вашей милости неугодное.
– Надеюсь, – заметил Санчо, – дураки бы вы
были, если б что-либо подобное сотворили или же замыслили. Стало быть, я еще
раз повторяю, не забудьте насчет пропитания для меня и для моего серого, изо
всех дел это самое важное и неотложное, а в установленный час мы пойдем с вами
в обход: я хочу очистить остров от всякой дряни – от побродяг, лодырей и
шалопаев. Надобно вам знать, друзья мои, что праздношатающийся люд в
государстве – это все равно что трутни в улье, которые пожирают мед, собранный
пчелами-работницами. Я намерен оказывать покровительство крестьянам, охранять
особые права идальго, награждать людей добродетельных, а самое главное –
относиться с уважением к религии и оказывать почет духовенству. Ну как, друзья?
Правильно я говорю или же сбрендил?
– Вы так говорите, сеньор губернатор, – отвечал
домоправитель герцога, – что я, право, удивляюсь: такой неграмотный
человек, как вы, ваша милость. – сколько мне известно, вы ведь грамоте
совсем не знаете, – и вдруг говорит столько назидательных и поучительных
вещей, – ни те, кто нас сюда послал, ни мы сами никак не могли от вас
ожидать такой рассудительности. Каждый день приносит нам что-нибудь новое:
начинается дело с шутки – кончается всерьез, хотел кого-то одурачить – глядь,
сам в дураках остался.
Итак, наступил вечер, и с дозволения сеньора доктора Нестерпимо
губернатор отужинал. Затем был наряжен дозор; вместе с губернатором отправились
в обход домоправитель, секретарь, дворецкий, летописец, коему было поручено
заносить деяния Санчо на скрижали истории, и целый отряд альгуасилов и судейских;
Санчо с жезлом в руке преважно шествовал посредине. И вот, когда они уже прошли
несколько улиц, послышался лязг скрещивающихся сабель; все бросились в ту
сторону и увидели, что дерутся всего лишь два человека, каковые, завидев
властей, прекратили драку, а один из них воскликнул:
– Именем бога и короля! Что же это за безобразие
творится в нашем городе: нападают прямо посреди улицы и грабят при всем честном
народе!
– Успокойся, добрый человек, – молвил
Санчо, – и расскажи мне, из-за чего вы повздорили. Я – губернатор.
Тут вмешалась противная сторона:
– Сеньор губернатор! Я вам все расскажу возможно
короче. К сведению вашей милости, этот господин только что выиграл в игорном
доме, вон в том, что напротив, более тысячи реалов, и одному богу известно,
каким образом. Я при сем присутствовал и в ряде сомнительных случаев, хотя и
против совести, присуждал в его пользу. Он огреб свой выигрыш, и я надеялся,
что получу от него магарыч хотя бы в размере одного эскудо: это уж так принято
и так заведено – вознаграждать столь важных лиц, каков я, следящих за
правильностью ходов, содействующих беззакониям и предотвращающих ссоры, а он
спрятал деньги и ушел. Я разозлился, догнал его и в самых нежных и учтивых
выражениях попросил подарить мне хотя бы восемь реалов, а ведь он знает, что я
человек честный и что я должности никакой не занимаю и доходов ниоткуда не
получаю, ибо родители мои ничему меня не учили и ничего мне не оставили, но
этот мошенник, который в жульничестве самому Каку сто очков вперед даст, а в
шулерстве самому Андрадилье,[471]
не пожелал мне дать более четырех реалов. Подумайте, сеньор губернатор, какое
бесстыдство и какая наглость! Честное слово, ваша милость, если б вы не
подоспели, я бы у него выигрыш из горла вырвал, я бы его привел в разум!
– А ты что на это скажешь? – спросил Санчо.
Тот ответил, что противная сторона говорит правду и что он,
точно, не хотел давать более четырех реалов, потому что это, мол, уже не в
первый раз; далее он заметил, что людям, ожидающим магарыча, надлежит быть
вежливыми и с веселым видом брать, что дают, торговаться же с теми, кто остался
в выигрыше, им не подобает, если только они не вполне уверены, что это шулеры и
что их выигрыш – выигрыш нечестный; а что он, игрок, не пожелал одарять
вымогателя, это, мол, и есть лучшее доказательство, что он человек порядочный,
а не жулик, как уверяет тот, ибо шулеры – вечные данники таких вот соглядатаев,
которые знают, что они передергивают карту.
– То правда, – подтвердил домоправитель. –
Сеньор губернатор! Мы ждем ваших указаний, что нам делать с этими людьми.
– С этими людьми надобно сделать вот что, –
объявил Санчо. – Ты, который выиграл, – все равно, честно, нечестно
или не так, не эдак, – ты сей же час выдашь этому драчуну сто реалов, а
еще тридцать реалов пожертвуешь на заключенных. Ты же, что должности не
занимаешь и доходов не получаешь, а только небо коптишь, бери скорей сто реалов
и, самое позднее, завтра утром отправляйся с нашего острова в изгнание на
десять лет, а нарушишь мою волю – будешь отбывать свой срок на том свете,
потому я собственноручно повешу тебя на столбе, в крайнем же случае это сделает
палач по моему повелению. И ни тот, ни другой не смейте мне перечить, а то я
вас!..
Первый противник вынул деньги, второй их взял, один
отправился в изгнание, другой пошел домой, а губернатор сказал:
– Во что бы то ни стало закрою все эти игорные дома: я
так полагаю, что от них вред немалый.
– Вот этот дом, – возразил один из
судейских, – вашей милости, во всяком случае, не удастся закрыть: его
содержит одно значительное лицо, которое, кстати сказать, в течение года
неизмеримо больше проигрывает в карты, нежели получает барыша со своего
заведения. Зато на других, низкопробных, притонах ваша милость может показать
свою власть: от них и вреда больше, и всякое жулье там так и кишит. Между тем в
дома, которые содержат знатные кавальеро и сеньоры, заправские шулеры плутовать
ни за что не пойдут, а коль скоро порочная наклонность к картежничеству за
последнее время получила всеобщее распространение, то пусть уж лучше игра идет
в домах у знати, а не у мастеровых, где обычай таков: заманят в полуночную пору
какого-нибудь горемыку и оберут до нитки.
– Вот что, стряпчий, – заметил Санчо, –
предмет сей таков, что об нем можно говорить долго, это я и сам знаю.
В это время к ним приблизился полицейский, тащивший за руку
какого-то парня, и сказал:
– Сеньор губернатор!! Этот молодчик шел нам навстречу,
но, завидев полицию, круто повернулся и бросился наутек – так поступают одни
преступники. Я побежал за ним, однако ж, если б он не споткнулся и не полетел,
нипочем бы мне его не догнать.
– Ты чего, молодец, бежал? – спросил Санчо.
Парень же ему на это ответил так:
– Сеньор! Полиция имеет обыкновение долго
расспрашивать, а мне не хотелось отвечать.
– Чем ты занимаешься?
– Я ткач.
– Что же ты ткешь?
– С дозволения вашей милости, наконечники для копий.
– Ба, да ты шутник! Зубоскальством, стало быть,
промышляешь? Добро! А куда это ты направлялся?
– Проветриться, сеньор.
– А где же у вас тут, на острове, проветриваются?
– А где ветер дует.
– Хорошо! Ты за словом в карман не лезешь. Сейчас видно
умного малого, но только представь себе, что ветер – это я, и дую я тебе прямо
в спину и подгоняю прямо к самой тюрьме. А ну, возьмите его и отведите!
Пусть-ка он эту ночку поспит в тюрьме и на сей раз обойдется без проветриванья.
– Ей-богу, ваша милость, вам легче сделать меня
королем, нежели заставить спать в тюрьме! – возразил парень.
– Это почему же я не заставлю тебя спать в
тюрьме? – спросил Санчо. – Не властен я, что ли, в любую минуту
схватить тебя или же отпустить?
– Как ни велика власть вашей милости, – возразил
парень, – а все-таки вы меня не заставите спать в тюрьме.
– Как так нет? – вскричал Санчо. – Отведите
его в тюрьму – там он живо поймет, что заблуждался, буде же начальник тюрьмы в
корыстных целях окажет ему снисхождение и дозволит хотя на шаг от тюрьмы
отойти, я на того начальника наложу пеню в две тысячи дукатов.
– Шутить изволите, – заметил парень. – Не
родился еще на свет такой человек, который заставил бы меня спать в тюрьме.
– Говори же, черт ты этакий! – вскричал Санчо. –
Да кто тебя, ангел, что ли, выведет из тюрьмы и разобьет кандалы, которые я
велю на тебя надеть?
– Вот что, сеньор губернатор, давайте вникнем в суть
дела, – с очаровательною приятностью заговорил юноша. – Положим, ваша
милость велит препроводить меня в тюрьму, там на меня наденут кандалы и цепи –
и под замок, а начальник тюрьмы во избежание суровой кары исполнит ваш приказ и
не выпустит меня, – все равно, если я не пожелаю спать и всю ночь не
сомкну глаз, то можете ли вы, ваша милость, со всей своей властью принудить
меня заснуть, коль скоро я не желаю?
– Разумеется, что нет, – вмешался
секретарь, – малый ловко вывернулся.
– Значит, – спросил Санчо, – ты не стал бы
спать потому, что тебе просто не хочется, а не для того, чтобы мне
противодействовать?
– У меня и в мыслях того не было, сеньор, –
отвечал парень.
– Ну, тогда иди с богом, – рассудил Санчо, –
иди домой спать, пошли тебе господь приятных снов, я же лишать тебя сна не
намерен, но только вперед советую с властями не шутить, а то нарвешься на кого-нибудь,
так тебя за такие шуточки по головке не погладят.
Парень удалился, а губернатор продолжал обход, и немного
погодя к нему приблизились двое полицейских, которые вели за руки какого-то
мужчину и сказали:
– Сеньор губернатор! Этот человек – только на вид
мужчина, а на самом деле это переодетая в мужское платье женщина, и притом
недурная собой.
Они поднесли к лицу задержанного не то два, не то три
фонаря, и фонари осветили лицо девушки лет шестнадцати с небольшим, у которой
волосы были собраны под сеткой из золотистых и зеленых шелковых нитей: то была
писаная красавица, чистый перл. Ее окинули взглядом с головы до ног и
обнаружили, что на ней красные шелковые чулки, подвязки из белой тафты с
бисерной и золотой бахромою, шаровары из зеленой с золотом парчи, кафтанчик из
той же материи, под ним камзол из великолепной белой, шитой золотом ткани, а на
ногах белые мужские башмаки; вместо шпаги за поясом у нее был драгоценный
кинжал; пальцы унизаны чудными кольцами. Одним словом, девушка всем
понравилась, но никто не знал ее; местные жители объявили, что не имеют понятия,
кто она такая, в особенности же были удивлены те, коим было велено дурачить
Санчо, ибо это происшествие и эта встреча не были ими подстроены, и они в замешательстве
ожидали, чем все это кончится. Санчо опешил при виде такой красавицы и спросил
ее, кто она, откуда и что принудило ее надеть на себя это платье. Девушка
стыдливо потупила очи и с наискромнейшим видом молвила:
– Сеньор! Я не могу говорить при всех о том, что мне
надлежит содержать в глубочайшей тайне. Я только хочу, чтобы вы знали, что я не
воровка, не преступница, а просто несчастная девушка, которую ревность вынудила
пренебречь приличиями.
При этих словах домоправитель обратился к Санчо:
– Сеньор губернатор! Велите этим людям отойти в
сторону, дабы сеньора могла без стеснения говорить все, что ей угодно.
Губернатор отдал приказ; все отошли в сторону, за
исключением домоправителя, дворецкого и секретаря. Удостоверившись, что все
прочие находятся на почтительном расстоянии, девушка начала так:
– Сеньоры! Я дочь Педро Переса Масорки: он держит на
откупе шерсть в нашем городе и часто бывает у моего отца.
– Это что-то не так, сеньора, – заметил
домоправитель, – я хорошо знаком с Педро Пересом, и мне известно, что
детей у него нет, ни сыновей, ни дочерей, а кроме того, вы говорите, что это
ваш отец, и тут же прибавляете, что он постоянно бывает у вашего отца.
– Я тоже обратил на это внимание, – вставил Санчо.
– Видите ли, сеньоры, от волнения я сама не знаю, что
говорю, – призналась девушка. – Сказать вам откровенно, я дочь Дьего
де ла Льяна, которого ваши милости, верно, хорошо знают.
– Вот это другое дело, – заметил
домоправитель. – Я знаю Дьего де ла Льяна – это знатный и богатый идальго,
у него сын и дочь, и с тех пор, как он овдовел, никто во всем городе не может
сказать, что когда-нибудь видел в лицо его дочь: он держит ее под семью замками
и даже солнцу не дает на нее смотреть, но со всем тем молва трубит о
необычайной ее красоте.
– То правда, – молвила девушка, – и эта дочь
– я. Вы, сеньоры, видели меня и можете увериться сами, лжива или не лжива молва
о моей красоте.
Тут девушка горько заплакала, а секретарь приблизился к
дворецкому и шепнул ему:
– Вне всякого сомнения, с бедной девушкой что-нибудь
важное приключилось, коли она, дочь столь благородных родителей, в этом одеянии
и в такую пору бродит по улицам.
– Сомневаться не приходится, – согласился
дворецкий, – тем более что слезы ее подтверждают наше предположение.
Санчо употребил все свое красноречие, чтобы утешить ее, и
сказал, что она смело может поведать им свои злоключения: они, мол, постараются
не на словах, а на деле оказать ей всяческую помощь.
– Вот в чем состоит весь случай, – заговорила
она. – Мой отец держал меня взаперти целых десять лет, а как раз столько и
прошло с того дня, когда мою матушку опустили в сырую землю. Даже слушать мессу
я хожу в нашу домашнюю богато убранную молельню, так что до сих пор я не видела
ничего, кроме дневных и ночных небесных светил, не имела представления ни об улицах,
ни о площадях, ни о храмах и не видала других мужчин, кроме моего отца, брата и
откупщика Педро Переса; откупщик бывает у нас постоянно, и, чтобы не открывать
вам, кто мой настоящий отец, мне и пришло в голову выдать себя за дочь
откупщика. Это заточение, эта невозможность выйти из дому, хотя бы только для
того, чтобы пойти в церковь, уже давно повергают меня в отчаяние: я хочу видеть
свет, мне хочется посмотреть, по крайней мере, на мой родной город, и я полагаю,
что это желание не противоречит тем приличиям, которые девушкам из хороших
семей подобает соблюдать. Когда до меня доходили слухи, что в городе
устраиваются бои быков, бранные потехи или что дают какую-нибудь комедию, я
забрасывала вопросами моего брата, годом моложе меня, и еще о многом, о многом
из того, что мне также не довелось видеть, я его расспрашивала, он же старался
как можно лучше мне все объяснить, но его рассказы только усиливали во мне желание
видеть все это своими глазами. Однако ж история моей гибели выходит слишком
длинной, – словом, я упросила и умолила моего брата… но ах! лучше бы мне
не упрашивать и не умолять его…
И тут она снова залилась слезами. Домоправитель же ей
сказал:
– Продолжайте, сеньора, и поведайте нам наконец, что
такое с вами случилось: ваши речи и ваши слезы приводят нас в недоумение.
– Речи мои теперь будут кратки, зато слезы –
обильны, – молвила девушка, – а иных последствий и не могут иметь
неразумные желания.
Красота девушки поразила воображение дворецкого, и, чтобы
еще раз взглянуть на нее, он снова поднес к ее лицу фонарь и невольно подумал,
что по ее щекам катятся не слезы, но бисеринки или же роса лугов и что это даже
слишком слабое сравнение: что слезы ее не менее прекрасны, чем перлы Востока, и
хотелось дворецкому, чтобы горе ее было не столь велико, как о том свидетельствовали
слезы ее и вздохи. Губернатор между тем досадовал на девушку за то, что уж
очень она затягивает свой рассказ; наконец он не вытерпел и попросил не держать
их долее в неведении: час, дескать, поздний, а он только начал обход. Тогда
она, прерывая свою речь рыданиями и всхлипываниями, заговорила снова:
– Все мое несчастье, все мое злополучие состоит в том,
что я упросила брата, чтоб он позволил мне переодеться мужчиной и дал мне свое
платье, и чтоб он ночью, когда батюшка заснет, показал мне город. Наскучив
моими мольбами, он в конце концов уступил, я надела на себя вот этот самый
костюм, он надел мое платье, которое, кстати сказать, очень ему подошло, потому
что у него нет еще и признаков бороды и лицом он напоминает прелестную девушку,
и вот нынче ночью, вероятно, с час тому назад, мы ушли из дому и, влекомые
легкомыслием молодости, обежали весь город и уже собирались домой, как вдруг
увидели, что навстречу нам целая гурьба, и тут мой брат мне сказал: «Сестрица!
Как видно, это ночной обход: беги со всех ног, что есть силы, за мной, чтобы
нас не узнали, а иначе дело плохо». С последним словом он повернул обратно и
пустился бежать без оглядки. Я же через несколько шагов со страху упала, и тут
ко мне приблизился блюститель порядка и привел меня к вам, и мне сейчас очень
стыдно: столько народу на меня смотрит и, верно, думает, что я скверная,
взбалмошная девчонка.
– Это и есть, сеньора, все ваше злосчастье? –
спросил Санчо. – А как же вы сперва сказали, что уйти из дому вас
принудила ревность?
– Больше со мной ничего не приключилось, и оставила я
дом не из ревности, а потому, что мне хотелось видеть свет, – впрочем,
желание мое не выходило за пределы улиц нашего города.
Что девушка говорила правду истинную, это выяснилось
окончательно, когда полицейские привели ее брата, коего один из них настиг в то
время, как он убегал от сестры. На нем была только пышная юбка и голубой камки
мантилья с золотыми позументами, а головной убор заменяли его же собственные
волосы, вившиеся белокурыми локонами и походившие на золотые колечки.
Губернатор, домоправитель и дворецкий отвели его в сторону, чтобы их не слышала
девушка, и спросили, почему на нем это одеяние, – тогда он, смущенный и
растерянный не меньше, чем его сестра, рассказал то же, что и она, и этим
чрезвычайно обрадовал влюбленного дворецкого. Губернатор, однако ж, заметил:
– Разумеется, сеньора, это было с вашей стороны
чистейшее ребячество, а чтобы рассказать о дерзкой этой выходке, вовсе не
требовалось столько слов, слез и воздыхании. Сказали бы только: «Мы, такой-то и
такая-то, удрали из родительского дома, чтобы прогуляться, и затеяли мы это
единственно из любопытства, а никакого другого намерения у нас не было», –
и вся недолга, и нечего было нюнить да рюмить, и то, и се, и пятое, и десятое.
– Ваша правда, – молвила девушка, – однако ж
надобно вам знать, ваши милости, что я ужасно как волновалась и не могла
держаться в определенных рамках.
– Ну ладно, бог с ними, с этими рамками, –
заключил Санчо. – Сейчас мы вас обоих проводим домой, – может
статься, отец еще ничего не заметил. Но только вперед не будьте такими ребячливыми
и не стремитесь поскорей увидеть свет: девушке честной – за прялкою место,
женщина что курочка: много будет бегать – себя погубит, дурочка, – ведь
коли женщина желает людей посмотреть, стало быть, есть у нее желание и себя
показать. Больше я ничего не скажу.
Юноша поблагодарил губернатора за его любезное намерение
проводить их, и все двинулись к их дому, находившемуся невдалеке. Как скоро они
к нему приблизились, юнец бросил камешек в решетку окна, в ту же минуту
спустилась служанка, которая дожидалась возвращения его сестры и его самого,
отворила дверь, и они вошли, прочие же не переставали дивиться их привлекательности
и красоте, а равно и обуявшему их желанию во что бы то ни стало видеть свет,
хотя бы глухою ночью и не выходя из городишка; впрочем, они все это объясняли
их молодостью. У дворецкого сердце было пронзено, и он вознамерился на другой
же день пойти к отцу девушки и просить ее руки: он был уверен, что ему как
слуге герцога отказать не решатся. Даже Санчо – и тот стал подумывать, не
выдать ли ему за этого юношу свою дочку Санчику, и, умозаключив, что от губернаторской
дочки ни один жених не откажется, дал себе слово со временем привести замысел
свой в исполнение.
В эту ночь обход острова на сем и кончился, по прошествии же
двух дней кончилось и самое губернаторство, а с ним вместе рухнули и
разлетелись все планы Санчо, как то будет видно из дальнейшего.
|
