Увеличить |
Глава V
Об остроумной и забавной беседе, какую вели между собой
Санчо Панса и супруга его Тереса Панса, равно как и о других происшествиях, о
которых мы не без приятности упомянем
Дойдя до пятой главы, переводчик этой истории объявляет, что
глава эта, по его мнению, вымышленная, ибо в ней Санчо Панса изъясняется таким
слогом, какого нельзя было бы ожидать от ограниченного его ума, и рассуждает о
таких тонкостях, которые не могли быть ему известны; однако ж, дабы исполнить
долг службы, переводчик положил перевести ее; итак, он продолжает.
Санчо возвратился домой ликующий и веселый, настолько, что
жена учуяла это веселье на расстоянии арбалетного выстрела и принуждена была
спросить:
– Что с тобой, друг Санчо? Отчего ты такой веселый?
А Санчо ей на это ответил:
– Была б на то господня воля, женушка, я бы гораздо
охотнее так не радовался.
– Я тебя не понимаю, муженек, – сказала
жена, – не возьму в толк, что ты хочешь этим сказать: была бы, мол, на то
господня воля, ты бы гораздо охотнее не радовался, – я хотя женщина
темная, а все-таки не могу себе представить, как это можно быть довольным
оттого, что не получаешь удовольствия.
– Слушай, Тереса, – сказал Санчо, – я весел
оттого, что порешил возвратиться на службу к господину моему Дон Кихоту,
который намерен в третий раз выехать на поиски приключений, и я опять поеду с
ним – меня на это толкает нужда вместе с радостною надеждою: а вдруг я найду
еще сто эскудо в возмещение уже истраченных, хотя, с другой стороны, меня
огорчает разлука с тобой и с детьми, и вот когда бы господу было угодно, чтобы
я зарабатывал на кусок хлеба без особых хлопот и у себя дома, не таскаясь по
гиблым местам да по перепутьям, – а ведь богу это ничего не стоит, только
бы захотеть, – веселью моему, конечно, была бы другая цена, а то к нему
примешивается горечь разлуки с тобой. Вот и выходит, что я был прав, когда
говорил, что, была б на то господня воля, я охотнее бы не радовался.
– Послушай, Санчо, – сказала Тереса, – с тех
пор как ты стал правою рукою странствующего рыцаря, ты такие петли мечешь, что
тебя никто не может понять.
– Довольно и того, жена, что меня понимает господь бог,
а он все на свете понимает, – возразил Санчо. – Ну, ладно, оставим
это. Вот что, матушка, тебе придется в течение трех дней хорошенько поухаживать
за серым, дабы привести его в боевую готовность: удвой ему порцию овса, осмотри
седло и прочие принадлежности – ведь мы не на свадьбу едем, нам предстоит
кружить по свету, выдерживать стычки с великанами, андриаками и чудовищами, слышать
шип, рык, рев и вопль, и все это, однако ж, сущие пустяки по сравнению с
янгуасцами и заколдованными маврами.
– Да уж я вижу, муженек, – сказала Тереса, –
что хлеб странствующих оруженосцев – это хлеб трудовой, и я буду бога молить,
чтоб он поскорей избавил тебя от таких напастей.
– Я тебе прямо говорю, жена, – сказал
Санчо, – не рассчитывай я в скором времени попасть в губернаторы острова,
мне бы и жизнь стала не мила.
– Ну нет, муженечек, – возразила Тереса, –
живи, живи, петушок, хоть и на языке типунок, и ты себе живи, и пусть черт
унесет все губернаторства на свете: не губернатором вышел ты из чрева матери,
не губернатором прожил до сего дня и не губернатором ты сойдешь, или, вернее,
тебя положат в гроб, когда на то будет господня воля. Не все же на свете
губернаторы – и ничего: люди как люди, живут себе и живут. Самая лучшая
приправа – это голод, и у бедняков его всегда вдоволь, оттого-то они и едят в
охотку. Но только ты смотри у меня, Санчо: коли ты ненароком выскочишь в
губернаторы, то не забудь про меня и про детей. Помни, что Санчико уже
исполнилось пятнадцать и ему в школу пора, настоятель, который ему дядюшкой
приходится, обещался направить его по духовной части. Еще помни, что дочка
твоя, Марисанча,[328]
совсем даже не прочь выйти замуж, – мне сдается, что она думает о муже не
меньше, чем ты о губернаторстве, да ведь и то сказать: для девушки лучше плохой
муженек, нежели хороший дружок.
– Клянусь честью, – молвил Санчо, – коли
господь пошлет мне что-нибудь вроде губернаторства, то я, милая женушка, выдам
Марисанчу за такое высокое лицо, что ее станут величать не иначе как ваше сиятельство.
– Ну нет, Санчо, – возразила Тереса, – выдай
ее за ровню, это будет дело лучше, а то ежели вместо деревянных башмаков она
вырядится в туфельки, вместо дешевенького платьишка – в шелковое, да с фижмами,
и вместо Марика, ты, все станут называть ее донья такая-то и ваше
сиятельство, так девчонка растеряется, на каждом шагу станет попадать
впросак, и тут-то по пряже сейчас видно будет толстое и грубое рядно.
– Молчи, дура, – сказал Санчо, – годика
два-три ей надобно будет попривыкнуть, а там барские замашки и важность
придутся ей как раз впору, а не придутся – что за беда? Только бы ей стать вашим
сиятельством, а все остальное вздор.
– Сообразуйся, Санчо, со своим собственным
званием, – сказала Тереса, – не лезь в знать и затверди пословицу:
«Вытри нос соседскому сыну и бери его себе в зятья». Подумаешь, какое счастье –
выдать Марию за какого-нибудь графчонка или там дворянинишку, чтобы он после
шпынял ее и, чуть что, обзывал деревенщиной: отец, дескать, у тебя простой
мужик, а мать пряха! Нет, друг ты мой, ни в жизнь! Для того ли я ее растила?
Лучше, Санчо, привози-ка скорей деньжат, а выдать ее замуж – это мое дело: у
меня на примете сын Хуана Точо, Лопе Точо, крепкий, здоровый малый, все мы его
знаем, и девчонка, видать, ему приглянулась: вот с ним-то, потому как он ей
ровня, она и будет счастлива, и будут они всегда у нас перед глазами, и заживем
мы одной семьей, родители и дети, зятья и внуки, в мире и в ладу, и благословение
божие вечно будет со всеми нами, и не смей ты мне отдавать ее в столицу или в
какой-нибудь громадный дворец: там и люди ее не поймут, и она никого не поймет.
– Ах ты дурища, Вараввина жена! – вскричал
Санчо. – Ну какая тебе корысть – не давать мне просватать дочку за такого
человека, чтобы внуков моих все величали ваше сиятельство? Вот что,
Тереса, мне частенько приходилось слышать от стариков: кто не сумел
воспользоваться счастьем, когда оно само в руки давалось, тот пусть, мол, не
сетует, коли оно прошло мимо. Вот и нехорошо будет, если мы теперь затворим
дверь, когда оно само к нам стучится: ветер дует попутный – пускай же он нас и
несет.
Подобные обороты речи, а также иные из тех выражений,
которые Санчо употребит ниже, и вынудили переводчика этой истории объявить, что
он признаёт эту главу за вымышленную.
– Говори, тварь неразумная, – продолжал
Санчо, – чем же это плохо, ежели я приберу к рукам какое-нибудь выгодное
губернаторство и через то мы все выйдем в люди? Дай Марисанче подцепить, кого я
пожелаю, и ты увидишь, что все тебя станут звать доньей Тересой Панса, и
в церкви ты, назло и на зависть нашим дворянкам, будешь восседать на коврах, да
на подушках, да на шелку. А нет, так и торчи на одном месте, ни туда ни сюда,
как все равно церковная статуя! И довольно разговоров, – как ты себе
хочешь, Санчика будет графиней.
– Ты соображаешь, что говоришь, муженек? –
воскликнула Тереса. – Да ведь я чего боюсь: что это самое графство погубит
мою дочку. Делай, как знаешь, выдавай ее хоть за герцога или за принца, но
только я прямо говорю: не будет на то воли моей и согласия. Я, друг ты мой,
всегда была за равенство и терпеть не люблю, когда здорово живешь начинают
важничать. При крещении мне дали имя Тереса, имя простое и чистое, безо всяких
этих примесей, штуковин и финтифлюшек – всяких там донов да распродонов,
отец мой – по фамилии Каскахо, а меня, как я есть твоя жена, зовут Тересой
Панса (хотя, по правилам, меня бы следовало звать Тересой Каскахо, ну да одно дело
– закон, а другое – король), и я своим именем довольна, и не нужно мне никакой доньи,
а то это такой тяжелый довесок, что мне не под силу будет его носить, и не хочу
я, чтобы про меня шушукались, когда я выйду расфуфыренная, как графиня или как
губернаторша, – ведь уж непременно скажут: «Глядите, как зазналась наша
чумичка! Вчера еще не разгибая спины лен чесала, а в церковь ходила, накрывшись
подолом вместо накидки, а нынче, ишь ты, – фижмы да застежки, и нос дерет,
как будто она знать нас не знает». Пока господь бог не лишил меня не то семи,
не то пяти чувств, – одним словом, всех, сколько их у меня должно
быть, – я себя до такого сраму не доведу. Ты, сударь, можешь становиться
губернатором или каким-то там островом и напускать на себя важность, сколько
душе угодно, а моя дочка и я – клянусь памятью моей матери – никуда из нашего
села не двинемся: женщине честной – за прялкою место, а девушке скромной своя
лачуга – хоромы. Поезжай со своим Дон Кихотом за приключениями, а нам оставь
наши злоключения; коли будем жить по-божьи, так и с нами что-нибудь доброе
приключится, а вот откуда у твоего господина появился дон – это
мне, ей-ей, чудно, потому ни отцы его, ни деды донами не были.
– Нет, в тебя просто бес вселился, – объявил
Санчо. – Господь с тобой, жена, чего ты только не нагородила безо всякого
смысла и толка? Ну что общего между застежками, финтифлюшками, поговорками,
важничаньем и тем, что я тебе сказал? Слушай, ты, невежда и тупица (иначе тебя
не назовешь, потому как ты речей моих не разумеешь и не понимаешь своего
счастья): если б я сказал, что моя дочь должна прыгнуть с башни или пойти
скитаться по белу свету наподобие инфанты не то доньи Собаки, не то доньи Урраки,[329] –
я уж позабыл, как ее звали, – вот тогда ты вправе была бы со мной не
согласиться, но если я раз-раз и готово, так что ты ахнуть не успеешь, пришпилю
ей донью и ваше сиятельство и из грязи выведу в князи, и будет
она ходить в шелку да в бархате, то отчего бы тебе не согласиться и что тебе
еще надобно?
– Знаешь, муженек, отчего я не согласна? –
отвечала Тереса. – Оттого, что, как говорится, «платье тебя одевает,
платье тебя и раздевает». Оттого, что люди пробегут по бедняку глазами – и
ладно, а на богача они глазищи-то свои так и пялят, и ежели этот богач был
когда-то бедняком, тут-то злые языки и давай чесать языки, а таких у нас в селе
– куда ни плюнь, как все равно пчел в улье.
– Постой, Тереса, – прервал ее Санчо, –
слушай, что я тебе сейчас скажу, – такого ты еще отроду не слыхала, да это
и не мои слова: то, что я намерен тебе сказать, это изречения
отца-проповедника, который в прошлом году великим постом в нашем селе
проповедовал. И вот этот самый проповедник, сколько я помню, говорил так: все,
что, мол, является нашему взору в настоящее время, гораздо лучше укладывается и
помещается и гораздо сильнее запечатлевается в памяти нашей, нежели то, что
было когда-то.
Вышеприведенные речи Санчо составляют вторую причину, по
которой переводчик признаёт эту главу за вымышленную, ибо они превосходят
понятие Санчо. А Санчо между тем продолжал:
– Отсюда следствие, что когда мы видим особу
разряженную, в дорогом уборе и с нею множество слуг, то, словно побуждаемые
некоей силой, мы невольно проникаемся к ней уважением, хотя в тот же миг память
подсказывает нам, что прежде эту особу мы лицезрели в низкой доле, и все-таки
этого позора, чем бы он ни был вызван: то ли бедностью, то ли
происхождением, – коли он уже в прошлом, – не существует, а
существует лишь то, что мы видим в настоящую минуту. И если тот, кого судьба из
нечистоты его ничтожества (это подлинное выражение проповедника) вознесла на
вершины благополучия, окажется человеком благовоспитанным, щедрым и со всеми
любезным и не станет тягаться с древнею знатью, можешь быть уверена, Тереса,
что никто и не вспомнит, кем он был прежде, а будут чтить его таким, каков он
есть теперь, кроме разве завистников, ну да от них никакая счастливая судьба не
спасется.
– Не понимаю я тебя, муженек, – сказала
Тереса, – поступай, как знаешь, и не забивай мне голову своим
краснобайством и пустословием. И если уж тебе так забезрассудилось…
– Заблагорассудилось должно говорить, жена, а не
забезрассудилось, – поправил Санчо.
– Не спорь со мной, муженек, – возразила
Тереса, – я говорю, как мне бог на душу положит, безо всяких этих затей.
Так вот что я хочу сказать: если уж тебе так далось это губернаторство, то
возьми с собой своего сына Санчо и прямо с этих пор приучай его
губернаторствовать – ведь это хорошо, когда дети идут по стопам отца и
обучаются его ремеслу.
– Когда я буду губернатором, – объявил
Санчо, – я пошлю за ним почтовых лошадей, а тебе пришлю денег, каковые у
меня всегда найдутся, ибо всегда найдутся охотники ссудить губернатору, когда
тот сидит без гроша. Сына же ты выряди так, чтобы не было заметно, кто он
таков, а было видно, каким ему надлежит быть.
– Пришли только денег, – молвила Тереса, – а
уж он у меня будет разодет в пух и прах.
– Ну, словом, – заключил Санчо, – мы с тобой
уговорились, что дочка наша должна быть графиней.
– В тот день, когда она станет графиней, –
возразила Тереса, – я буду считать, что я ее похоронила. Но только я еще
раз скажу: поступай, как тебе угодно, такая наша женская доля – во всем
подчиняться мужу, хотя бы и безмозглому.
И тут она залилась такими горькими слезами, точно Санчика и
впрямь умерла и уже похоронена. Тогда Санчо в утешение сказал ей, что хотя он
непременно сделает свою дочь графиней, но только отложит это на возможно более
долгий срок. На том и кончилась их беседа, и Санчо возвратился к Дон Кихоту, чтобы
окончательно условиться об отъезде.
|