Увеличить |
Глава VI
О чем обменялся мнениями Дон Кихот со своею племянницею и
ключницею, и это одна из самых важных глав во всей истории
Пока Санчо Панса и его супруга Тереса Каскахо вели между
собой вышеприведенный бестолковый разговор, племянница и ключница Дон Кихота
также не оставались праздными: по многим признакам догадавшись, что дядя их и
господин, томимый жаждой рыцарских, как они полагали, заблуждений, а не
похождений, намерен в третий раз от них вырваться, они всеми возможными
способами пытались отвлечь его от столь вредной мысли, но они только вопияли в
пустыне и ковали холодное железо. Со всем тем ключница, ведшая с Дон Кихотом
долгие препирательства, между прочим сказала ему:
– Право, государь мой, если вы не усидите на месте и
опять начнете скитаться по горам и долам, словно неприкаянный, и искать этих
самых, как их называют, облегчений, а я их называю огорчениями,
то я пожалуюсь богу и королю и буду кричать на крик и не своим голосом, чтобы
они вам не позволили.
Дон Кихот же ей на это сказал:
– Ключница! Мне неизвестно, что господь бог ответит на
твои жалобы, как неизвестно мне и то, что ответит его величество, знаю только,
что, будь я королем, я бы не стал отвечать на всю эту уйму нелепых прошений,
ежедневно на имя короля поступающих, ибо из всех обременительных обязанностей,
которые лежат на его величестве, самая тяжелая – это всех выслушивать и всем отвечать,
вот почему мне бы не хотелось, чтобы ему надоедали с моими делами.
Ключница же на это сказала:
– А что, сеньор, при дворе его величества есть рыцари?
– Есть, – отвечал Дон Кихот, – и даже много,
и на то есть причина, ибо они служат блестящим украшением двора и усугубляют
величие королевского престола.
– Так почему бы и вам, ваша милость, не послужить
королю, своему господину, сидя смирно при дворе?
– Вот что, дорогая моя, – отвечал Дон
Кихот, – не все рыцари могут быть придворными, как не все придворные могут
и долженствуют быть странствующими рыцарями: в жизни бывают нужны и те и другие.
И хоть и все мы – рыцари, однако ж есть между нами огромная разница, ибо придворные,
не выходя из своих покоев и не переступая порога дворца, разгуливают по всему
свету, глядя на карту, и это им не стоит ни гроша, и они не терпят ни зноя, ни
стужи, ни голода, ни жажды, тогда как мы, рыцари странствующие в полном смысле
этого слова, в жар, в холод, в бурю, в непогоду, ночью и днем, пешие и конные
из конца в конец самолично обходим дозором землю, и мы знаем врагов не только
по картинкам, но и на деле, и при каждой встрече и при первом случае мы на них
нападаем, не считаясь с правилами поединка и со всякими пустяками, например: не
короче ли у одного из противников копье или шпага, и что у недруга спрятано на
груди – реликвия или же это какой-нибудь скрытый подвох, и как поделить между
собой солнечный свет,[330]
и прочими тому подобными церемониями, которые обыкновенно соблюдаются при
единоборствах и которые ты не знаешь, а я знаю. И еще тебе надобно знать вот
что: добрый странствующий рыцарь при виде хотя бы и десяти великанов, чьи
головы не только касаются облаков, но и скрываются за ними, и у каждого из
которых вместо ног две преогромные башни, руки напоминают мачты крупных и
мощных судов, а глаза как мельничные жернова и горят, как стеклоплавильные
печи, отнюдь не устрашается, – напротив того, приосанившись, с душою,
полною отваги, он бросается на них, бьется с ними, а буде окажется возможным,
то в мгновение ока одолевает и разбивает наголову, хотя бы они были облачены в
чешую какой-то особенной рыбы – чешую, говорят, будто бы тверже алмаза, –
а вместо шпаг вооружены острыми дамасской стали саблями или железными палицами
с наконечниками также из стали, каковые палицы мне лично приходилось видеть не
однажды. Все это, любезная моя ключница, я говорю для того, чтобы ты уяснила
себе разницу между теми и другими рыцарями. И по справедливости государи должны
были бы больше ценить второй, вернее первый, разряд – разряд рыцарей
странствующих, среди коих, гласит история, мы встречаем и таких, которые
спасали не одно, а множество королевств.
– Ах, сеньор! – воскликнула тут племянница. –
Да поймите же вы наконец, ваша милость: все, что рассказывают о странствующих
рыцарях, это сплошные враки и побасенки, а книги про них следовало бы сжечь или
уж, по крайности, накинуть на них санбенито,[331]
а еще можно ставить на них особые знаки, чтоб всем было ясно, что это
бессовестные смутьяны и бунтовщики.
– Клянусь создателем, – воскликнул Дон
Кихот, – что, не будь ты моею родною племянницей, то есть дочерью
единоутробной моей сестры, я бы так тебя проучил за кощунственные твои слова,
что слух о том прошел бы по всему свету. Возможно ли, чтобы девчонка, которая и
с коклюшками-то еще не умеет как должно обращаться, осмеливалась трепать языком
и бранить книги о странствующих рыцарях? Что сказал бы сеньор Амадис, если б он
это услышал? Впрочем, он, конечно, простил бы тебя, ибо то был самый кроткий и
учтивый рыцарь своего времени и к тому же еще великий покровитель девиц, но
если б услышал кто-нибудь другой, то тебе пришлось бы худо, ибо не все рыцари
равно учтивы и обходительны, есть среди них невежи и грубияны. Ведь не все
именующие себя рыцарями являются таковыми в полной мере: иные сделаны из
настоящего золота, иные – из поддельного. С виду все как будто бы рыцари,
однако ж не все выдерживают испытание пробным камнем истины. Есть люди низкого
звания, которые из кожи вон лезут, чтобы сойти за рыцарей, есть и родовитые
рыцари, которые готовы наизнанку вывернуться, чтобы сойти за простолюдинов:
первые стремятся вверх то ли из честолюбия, то ли из добрых побуждений, вторые
стремятся вниз то ли по слабости, то ли по своей порочности, и нужно обладать
тонким умом, дабы различать эти два рода рыцарей, столь сходных по названию и
столь разных по образу действий.
– Боже ты мой! – воскликнула племянница. – Вы
так много знаете, дядюшка, что в случае нужды могли бы взойти на кафедру и
проповедовать где угодно, и со всем тем слепота ваша столь велика и затмение
столь очевидно, что вы уверены в своей удали, будучи на самом деле старым, в
своей силе – будучи хилым, что вы выпрямляете кривду, меж тем как сами вы
согнулись под бременем лет, а главное в том, что вы – рыцарь и кавальеро, на
самом деле не будучи таковым, ибо хотя идальго и могут стать кавальеро, но ведь
не бедные же!..
– В твоих словах, племянница, есть большая доля
правды, – заметил Дон Кихот, – касательно же родословных я мог бы
рассказать тебе такие вещи, что ты далась бы диву, но, дабы не мешать божеского
с человеческим, я обойду их молчанием. Вот что, дорогие мои: все существующие в
мире родословные можно свести (слушайте меня со вниманием) к четырем видам, а
именно: есть роды, у которых начало было скромное, но мало-помалу они ширятся и
распространяются и, наконец, достигают величия наивысшего; у других начало было
высокое, и они его блюли неукоснительно, и продолжают блюсти, и удерживаются и
поныне на той высоте, с которой начали; у третьих начало было столь же высокое,
однако же впоследствии они сузились наподобие пирамиды, – они постепенно
оскудевали, впадали в ничтожество, а затем и вовсе сходили на нет, подобно
вершине пирамиды, ибо по отношению к своему фундаменту, или же основанию, она
есть ничто; и есть роды (таких, должно заметить, большинство), которые не могут
похвалиться ни счастливым началом, ни приличной серединой, и конец их будет
столь же бесславен, – это конец всех плебеев и людей обыкновенных.
Примером первого вида, то есть скромного начала и неуклонного возвышения,
служит Дом Оттоманов:[332]
основание ему положил скромный, простой пастух, а ныне мы видим, какой высоты
достигла эта династия. Примером второго вида, то есть высокого начала и
сохранения его без приумножения, могут служить многие государи, к которым
престол перешел по наследству и которые свято охраняют его, не расширяя, но и
не уменьшая своих владений и по миролюбию своему оставаясь в раз навсегда
установленных пределах. Примеры высокого начала и постепенного оскудевания суть
многочисленны, ибо все фараоны и Птолемеи египетские, цезари римские и вся
прорва (если можно так выразиться) бесчисленных государей, монархов и владетельных
князей мидийских, ассирийских, персидских, греческих и варварских, все эти
царские и княжеские роды впали в ничтожество и сошли на нет – как сами эти
роды, так и родоначальники, – потомков их ныне сыскать уже невозможно, а
если кого и сыщешь, так тот, уж верно, пребывает в низком и жалком состоянии. О
родах плебейских я могу сказать одно: единственное их назначение – увеличивать
собою число живущих на свете, и многочисленность их не стоит ни славы, ни похвал.
Из всего сказанного, дурочки вы мои, вам надлежит сделать тот вывод, что с
этими родами путаницы не оберешься и что только те роды истинно велики и
славны, коих представители доказывают это своими добродетелями, богатством
своим и щедростью. Говорю: добродетелями, богатством и щедростью, ибо
злочестивый властитель – это все равно что властительный злочестивец, а
нещедрый богач – это все равно что нищий скупец: ведь счастье обладателя
богатств заключается не в том, чтобы владеть ими, а в том, чтобы расходовать, и
расходовать с толком, а не как попало. Бедному же рыцарю остается только один
путь, на котором он может показать, что он рыцарь, то есть путь добродетели, а
для того ему надлежит быть приветливым, благовоспитанным, учтивым,
обходительным и услужливым, не высокомерным, не заносчивым и не клеветником,
главное же – ему надлежит быть сострадательным, ибо, с веселым сердцем подав
бедному два мараведи, он обнаружит щедрость не меньшую, нежели тот, который о
своем благодеянии раззванивает во все колокола, и коли он будет всеми
перечисленными добродетелями украшен, то, кто бы с ним ни столкнулся, всякий,
даже не имея о нем никаких сведений, признает и почтет его за человека благородного
происхождения, а коли не признает, то это будет в высшей степени странно, ибо
похвала служит неизменною наградою добродетели, и люди добродетельные не могут
не быть хвалимы. На свете есть, дети мои, два пути, которые ведут к богатству и
почету: один из них – поприще ученое, другой – военное. Я человек скорее
военный, нежели ученый, и, судя по моей склонности к военному искусству, должно
полагать, родился под знаком Марса, так что я уже как бы по необходимости
следую этим путем и буду им идти, даже если бы весь свет на меня ополчился, и
убеждать меня, чтобы я не желал того, чего возжелало само небо, что велит
судьба, чего требует разум и, главное, к чему устремлена собственная моя воля,
это с вашей стороны напрасный труд, ибо хотя мне доподлинно известны
неисчислимые трудности, с подвигом странствующего рыцарства сопряженные, однако
ж мне известны и безмерные блага, которые через него достаются; и еще я знаю,
что стезя добродетели весьма узка, а стезя порока широка и просторна, и знаю
также, что цели их и пределы различны, ибо путь порока, широко раскинувшийся и
просторный, кончается смертью, путь же добродетели, тесный и утомительный,
кончается жизнью, но не тою жизнью, которая сама рано или поздно кончается, а
тою, которой не будет конца; и еще я знаю, что, по выражению знаменитого нашего
кастильского стихотворца:[333]
По этим скалам можешь ты взойти
К обители бессмертия высокой,
Куда иного не сыскать пути.
– Что же я за несчастная! – воскликнула племянница. –
Мой дядя к довершению всего еще и поэт! Все-то вы знаете, все-то вы
постигли, – ручаюсь, что, пожелай вы только стать каменщиком, вам так же
легко было бы построить дом, как другому смастерить клетку.
– Уверяю тебя, племянница, – сказал Дон Кихот, –
что когда бы помыслы о рыцарстве не владели всеми моими чувствами, то не было
бы ничего такого, чего бы я не сумел сделать, и не было бы такой затейливой
вещицы, к которой я не приложил бы руку, как, например, клетки или зубочистки.[334]
В это время послышался стук в дверь, и на вопрос, кто там,
Санчо Панса ответил, что это он; и, узнав его по голосу, ключница в ту же
минуту бросилась вон из комнаты, только чтобы его не видеть, – так он был
ей несносен. Дверь Санчо Пансе отворила племянница, сеньор Дон Кихот принял его
с распростертыми объятиями, потом они заперлись, и тут у них началось собеседование
ничуть не хуже предыдущего.
|