 Увеличить |
Глава LXII,
повествующая о приключении с волшебной головою, равно как и
о прочих безделицах, о коих невозможно не рассказать
Дон Антоньо Морено – так звали хозяина Дон Кихота – был
кавальеро богатый и остроумный, любитель благопристойных и приятных увеселений;
заманив Дон Кихота к себе в дом, он стал искать способов обнаружить перед всеми
его сумасбродство, но только так, чтобы самому Дон Кихоту никакого вреда от
того не получилось, ибо шутка, от которой становится больно, это уже не шутка,
и никуда не годится то развлечение, от которого бывает ущерб другому. Первым
делом он велел снять с Дон Кихота доспехи, а затем, как скоро тот остался в
своем узком верблюжьем камзоле, не раз уже нами упомянутом и описанном, вывел
его на балкон, выходивший на одну из самых людных улиц города, напоказ всему
народу и мальчишкам, глазевшим на него, словно на обезьяну. Перед взором Дон
Кихота снова загарцевали всадники, и, глядя на них, можно было подумать, что
вырядились они так для него одного, а не по случаю праздника. Санчо между тем
ликовал: ему представлялось, что он бог весть какими судьбами снова попал то ли
на свадьбу к Камачо, то ли в усадьбу к дону Дьего де Миранда, то ли в
герцогский замок.
В этот день у дона Антоньо обедали его друзья, и все они
обходились с Дон Кихотом, как со странствующим рыцарем, и воздавали ему особые
почести, Дон Кихот же, приняв гордый и величественный вид, не помнил себя от
восторга. Остроты Санчо были таковы, что все челядинцы, а равно и все его слушатели
без исключения, так и смотрели ему в рот. За столом дон Антоньо обратился к
Санчо с такими словами:
– Любезный Санчо! До нашего сведения дошло, будто ты
великий любитель курника, а также фрикаделек, и будто, когда ты уже сыт по
горло, ты прячешь их себе за пазуху про черный день.
– Нет, сеньор, это неправда, – возразил
Санчо, – я человек чистоплотный и совсем не такой обжора, – мой
господин Дон Кихот, здесь присутствующий, может подтвердить, что бывали времена,
когда мы оба по целым неделям пробавлялись пригоршней желудей или орехов.
Правда, иной раз, когда мне сулят коровку, я скорей бегу за веревкой: я хочу
сказать, что пользуюсь случаем и ем, что дают. Если же вы от кого услышите, что
я обжора и неряха, то считайте, что этот человек не угадал, – я бы иначе
выразился, да боюсь оскорбить слух столь почтенного общества.
– Не подлежит сомнению, – объявил Дон
Кихот, – что умеренность и опрятность Санчо в еде достойны быть
отмеченными и запечатленными на меди, дабы сии достоинства его вечно жили в
памяти поколений грядущих. Правда, когда он голоден, он бывает слегка
прожорлив: в таких случаях он проворно работает челюстями и уплетает за обе
щеки, зато по части опрятности он безупречен, более того, в бытность свою губернатором
он научился есть на особый манер, – он ел вилкой даже виноград и
гранатовые зернышки.
– Как? – воскликнул дон Антоньо. – Санчо был
губернатором?
– Да, – отвечал Санчо, – губернатором острова
Баратарии. Десять дней я управлял им по своему усмотрению, и за эти десять дней
я утратил душевный покой и научился презирать все правления, какие только есть
на свете. Я бежал оттуда, по дороге свалился в подземелье, думал – конец мне,
но все-таки чудом спасся.
Дон Кихот во всех подробностях рассказал историю Санчова
губернаторства, чем доставил слушателям немалое удовольствие.
После обеда дон Антоньо взял Дон Кихота за руку и провел в
дальний покой; единственное украшение этого покоя составлял столик, по виду из
яшмы, на ножке из того же камня, а на столике стояла голова, как будто бы
бронзовая, напоминавшая бюсты римских императоров. Дон Антоньо несколько раз
прошелся с Дон Кихотом вокруг столика и наконец заговорил:
– Теперь, сеньор Дон Кихот, когда я уверен, что нас
никто не слушает и не слышит и дверь сюда заперта, я хочу рассказать вашей
милости об одном из самых необычайных приключений, вернее сказать, о таком
редком случае, какой только можно себе представить, с условием, однако ж, что
все, что я милости вашей поведаю, вы в глубочайшей сохраните тайне.
– Клянусь, – подтвердил Дон Кихот, – и для
большей верности готов прикрыть сию тайну каменною плитою, ибо знайте, сеньор
дон Антоньо (Дон Кихоту было уже известно его имя), что вы говорите с человеком,
у которого уши слушают, но язык не выдает тайн, а потому вы смело можете
открыть мне все, что у вас на душе: уверяю вас, что все это будет погребено в
бездне молчания.
– Итак, заручившись вашим обещанием, – продолжал
дон Антоньо, – я намерен поразить вашу милость тем, что вам предстоит
увидеть и услышать, – это несколько облегчит те муки, которые я терплю
из-за того, что ни с кем не делюсь моею тайною, ибо далеко не всякому можно ее
доверить.
Дон Кихот не мог постигнуть, что означают все эти подходы.
Наконец дон Антоньо взял Дон Кихота за руку, провел ею по бронзовой голове, по
всему столику и по яшмовой его ножке, а затем сказал:
– Голова эта, сеньор Дон Кихот, была сделана и
сработана одним из величайших волшебников и чародеев на свете, если не
ошибаюсь, поляком по рождению, учеником того самого знаменитого Эскотильо,[508]
о котором рассказывают столько чудес. Помянутый чародей, живя у меня в доме, за
тысячу эскудо сделал мне эту голову, обладающую особым свойством и способностью
отвечать на все вопросы, какие только задают ей на ухо. Предварительно
волшебник чертил фигуры, писал магические знаки, наблюдал звезды, определял
точки расположения светил, и в конце концов у него получился перл создания, в
чем вы сможете удостовериться не раньше завтрашнего дня, оттого что по пятницам
голова молчит, а нынче как раз пятница, так что нам придется подождать до
завтра. За это время ваша милость может обдумать свои к ней вопросы, мне же
известно по опыту, что в ответах она не лжет.
Дон Кихот подивился такой способности и особенности головы,
и ему трудно было поверить словам дона Антоньо, но как до испытания оставалось
немного времени, то он предпочел в это не углубляться и лишь выразил дону
Антоньо свою признательность за величайшее доверие, какое тот ему оказал. Они вышли
из комнаты, дон Антоньо запер дверь на ключ, и они возвратились в залу, где
находились прочие кавальеро. В течение этого времени Санчо успел им рассказать
множество приключений и происшествий, случившихся с его господином.
В тот же вечер Дон Кихота соблазнили прокатиться по городу,
но только упросили его снять доспехи и отправиться в выходном платье и в
светло-коричневого сукна плаще, под которым в то время года вспотел бы даже
лед. Чтобы Санчо остался дома, слугам велено было занимать его. Дон Кихот
восседал не на Росинанте, а на могучем, богато убранном муле, у коего шаг был
ровный. К плащу Дон Кихота незаметно для него прицепили сзади пергамент, на
котором крупными буквами было написано: Дон Кихот Ламанчский. Во все
время прогулки надпись эта неизменно привлекала к себе внимание
прохожих, – они читали вслух: «Дон Кихот Ламанчский», а Дон Кихот не
уставал дивиться: кто, мол, на него ни глянет, всякий узнаёт его и называет по
имени, и, обратясь к дону Антоньо, ехавшему с ним рядом, он наконец сказал:
– Великим преимуществом обладает странствующее
рыцарство: всем, кто на этом поприще подвизается, оно приносит всемирную
известность и славу. В самом деле, сеньор дон Антоньо, подумайте: в этом городе
даже мальчишки – и те меня знают, хотя никогда прежде не видели.
– То правда, сеньор Дон Кихот, – подтвердил дон
Антоньо, – подобно как пламя нельзя спрятать или утаить, так точно
доблесть не может пребывать в безвестности, та же доблесть, которую выказывают
на ратном поле, затмевает все иные доблести и берет верх над ними.
Случилось, однако ж, так, что, когда Дон Кихот с вышеописанною
торжественностью ехал по городу, некий кастилец, прочтя на его спине надпись,
крикнул:
– Черт бы тебя взял, Дон Кихот Ламанчский! И как это ты
сюда добрался, не околев по дороге от бесчисленных ударов, которые на тебя так
и сыпались? Ты – безумец, и если б ты безумствовал один на один с самим собой,
замкнувшись в своем безумии, это бы еще куда ни шло, но ты обладаешь
способностью сводить с ума и сбивать с толку всех, кто только с тобою общается
и беседует, – достаточно поглядеть на этих сеньоров, которые тебя
сопровождают. Поезжай, полоумный, домой, займись хозяйством, заботься о жене и
детях и оставь свои бредни, которые только истощают мозг и мутят рассудок.
– Идите-ка, братец, своей дорогой, – сказал дон
Антоньо, – и не давайте советов, когда у вас их не просят. Сеньор Дон
Кихот Ламанчский – человек вполне благоразумный, да и мы, его сопровождающие,
не дураки. Доблесть всегда должно чтить, где бы она ни встретилась. Убирайтесь
ко всем чертям и не в свое дело не лезьте.
– А ведь вы, ей-богу, правы, – заметил
кастилец, – советовать что-нибудь этому молодцу – все равно что воду в
ступе толочь, однако ж со всем тем меня берет досада, что такой ясный ум,
который, как я слышал, во всем остальном выказывает этот помешанный,
растрачивает себя на странствующее рыцарство. Но только скорей я сам и все мои
потомки уберемся ко всем чертям, как изволила выразиться ваша милость, нежели
впредь, – проживи я даже больше, чем Мафусаил, – я кому-нибудь
преподам совет, хотя бы у меня его и просили.
Советчик пошел дальше; прогулка возобновилась; однако
мальчишки и всякий иной люд столь усердно читали надпись, что дон Антоньо в
конце концов рассудил за благо снять ее, сделав, впрочем, вид, будто снимает
что-то другое.
Наступил вечер; все возвратились домой; дома между тем был
затеян бал; надобно заметить, что жена дона Антоньо, сеньора знатная, веселая,
красивая и неглупая, пригласила своих приятельниц, дабы они почтили своим
присутствием ее гостя и позабавились его доселе невиданными безумными
выходками. Приятельницы явились, был подан отменный ужин, а затем, около десяти
часов вечера, начались танцы. Среди дам оказались две проказницы и шалуньи:
ничем не нарушая правил приличия, они, однако ж, позволяли себе некоторые
вольности в придумывании безобидных, но забавных шуток. И вот эти самые шутницы
всеми силами старались заставить Дон Кихота танцевать и этим истерзали ему не
только тело, но и душу. Нужно было видеть Дон Кихота, высокого, долговязого,
тощего, бледного, в узком платье, неловкого и отнюдь не отличавшегося легкостью
в движениях! Дамы, как бы украдкой, за ним ухаживали, а он, также украдкой,
ухаживания их отвергал; видя, однако ж, что они упорствуют, Дон Кихот громко
воскликнул:
– Fugite, partes adversae! [509] Оставьте меня в
покое, дурные помыслы! С подобными желаниями, сеньоры, идите к другим, ибо
королева моих желаний, несравненная Дульсинея Тобосская, требует, чтобы, кроме
ее желаний, ничье другое не имело надо мной ни власти, ни силы.
И, сказавши это, еле живой после танцевальных своих
упражнений, он опустился среди зала на пол. Дон Антоньо велел отнести его на
кровать, и первый, кто бросился Дон Кихоту на помощь, был Санчо.
– Ах ты, шут возьми, до чего ж вы, хозяин, скверно
плясали! – воскликнул он. – Неужто вы думаете, что все удальцы
непременно должны быть танцорами и все странствующие рыцари – плясунами? Если
вы и в самом деле так думаете, то вы ошибаетесь: есть люди, которые скорей
убьют великана, нежели исполнят какую-нибудь фигуру танца. Вот если б затеяли
пляску, где нужно уметь похлопывать себя по подметкам, тут бы я вас заменил,
потому я насчет этого орел, ну, а разные городские танцы – это уж не по моей
части.
Такими и им подобными речами Санчо насмешил всех участников
бала; он уложил своего господина в постель и укутал его, чтобы танцевальная
простуда вышла из него потом.
На другой день дон Антоньо рассудил за благо произвести опыт
с волшебною головою и вместе с Дон Кихотом, Санчо, двумя своими приятелями и
двумя дамами, теми, которые измучили Дон Кихота на балу и затем остались
ночевать у жены дона Антоньо, заперся в помещении, где находилась голова. Он
рассказал им о ее особенности и, взявши с них слово хранить сие в тайне,
заметил, что сегодня он впервые намерен испытать способность волшебной головы.
За исключением двух приятелей дона Антоньо, никто не знал, в чем здесь
загвоздка, а если бы дон Антоньо заранее их в это не посвятил, то и они бы
пришли в не меньшее, чем все прочие, изумление, да иначе и быть не могло: с
таким тщанием и искусством была сделана эта голова.
Первым нагнулся к уху головы сам дон Антоньо; он спросил ее
тихо, но так, однако же, что все его услышали:
– Заклинаю тебя, голова, волшебною силою, в тебе
заключенною: скажи мне, какие у меня сейчас мысли?
И голова, не разжимая губ, ясно и отчетливо, так, что все ее
расслышали, ответила ему:
– Мыслей я не читаю.
При этих словах все обмерли, особливо когда удостоверились,
что во всей комнате, а равно и возле самого столика с волшебною головою, нет
живой души, которая могла бы за нее ответить.
– Сколько нас здесь? – снова задал вопрос дон
Антоньо.
И было ему на это отвечено так же внятно и так же тихо:
– Здесь находишься ты, твоя жена, двое твоих друзей,
две ее приятельницы, а также славный рыцарь, именуемый Дон Кихотом Ламанчским,
и его оруженосец, которого зовут Санчо Пансою.
В самом деле, тут было чему вновь подивиться! У всех
невольно волосы встали дыбом от страха. А дон Антоньо, попятившись, молвил:
– Этого мне довольно, дабы удостовериться, что человек,
который мне продал тебя, о мудрая голова, говорящая голова, отвечающая голова,
чудесная голова, меня не обманул! Пусть подходят другие и спрашивают, что им
угодно.
Женщины обыкновенно бывают нетерпеливы и любопытны, а потому
первою приблизилась к голове одна из двух приятельниц жены дона Антоньо и
обратилась к ней с таким вопросом:
– Скажи, голова, что я должна делать для того, чтобы
стать красавицей?
Ответ был таков:
– Будь высокодобродетельной.
– Больше у меня вопросов нет, – сказала
вопрошавшая.
Затем приблизилась ее подруга и сказала:
– Мне бы хотелось знать, голова, подлинно ль мой муж
меня любит.
Ей было отвечено:
– Последи за тем, как он с тобою обходится, и тогда ты
все поймешь.
Замужняя дама отошла от головы и сказала:
– Чтобы получить такой ответ, не стоило спрашивать. Это
и так ясно, что в обхождении человека выражаются его чувства.
Затем приблизился один из двух друзей дона Антоньо и
спросил:
– Кто я таков?
Отвечено ему было:
– Ты это знаешь сам.
– Я тебя не про то спрашиваю, – сказал
кавальеро. – Скажи мне, знаешь ли меня ты.
– Да, знаю, – отвечали ему, – ты дон Педро
Норис.
– Больше мне ничего и не нужно, этого довольно, чтобы
уверить меня, что ты, голова, знаешь все.
Как скоро он отошел, приблизился другой приятель дона
Антоньо и задал вопрос:
– Скажи, голова, какие желания у моего старшего сына,
наследующего все мое имущество?
– Я уже говорила, – отвечали ему, – что я не
отгадчица желаний, однако ж со всем тем могу сказать, что сын твой желает тебя
похоронить.
– Точно так, – подтвердил кавальеро, – ты
прямо как в воду смотрела.
Больше он ни о чем не стал спрашивать. Приблизилась жена
дона Антоньо и молвила:
– Не знаю, голова, о чем тебя и спросить. Одно только я
хотела бы знать: долго ли, на радость мне, проживет милый супруг мой.
Ей ответили:
– Долго, потому что крепкое его здоровье и умеренный
образ жизни сулят ему долгий век, каковой многие обыкновенно сами себе
сокращают своею невоздержностью.
Затем приблизился Дон Кихот и спросил:
– Скажи мне ты, на все отвечающая: явью то было или же
сном – все, что, как я рассказывал, со мною случилось в пещере Монтесиноса?
Верная ли это вещь – самобичевание Санчо? Произойдет ли на самом деле
расколдование Дульсинеи?
– Что касается пещеры, – отвечали ему, – то
это не так-то просто: тут всякое было; самобичевание Санчо будет подвигаться
вперед исподволь; расколдование Дульсинеи совершится должным порядком.
– Больше мне ничего и не надобно, – заметил Дон
Кихот, – как скоро я уверюсь, что Дульсинея расколдована, я сочту, что все
удачи, о которых я мог только мечтать, разом выпали на мою долю.
Последним приблизился Санчо, и спросил он вот что:
– Скажи на милость, голова, суждено ли мне еще
губернаторствовать? Долго ли я буду вести скудную жизнь оруженосца? Увижу ли я
жену и детей?
На это ему ответили так:
– Губернаторствовать ты будешь у себя дома; если
возвратишься домой, то увидишь жену и детей, а когда уйдешь со своей службы, то
уже не будешь оруженосцем.
– Ну и ответ! – воскликнул Санчо Панса. – Это
и я мог бы так ответить. Бездна премудрости, да и только!
– Дубина! – сказал Дон Кихот. – Каких тебе
еще ответов нужно? Тебе не довольно, что голова отвечает прямо на поставленный
вопрос?
– Довольно-то довольно, – отвечал Санчо, – но
все-таки мне бы хотелось, чтобы она яснее выражалась и побольше говорила.
На этом вопросы и ответы окончились, но не прошло то
изумление, в которое были приведены все присутствовавшие, за исключением двух
друзей дона Антоньо, обо всем решительно осведомленных. Между тем осведомить
читателей Сид Ахмет Бен-инхали почел за нужное здесь же, ибо не пожелал держать
их долее в неведении и заставлять думать, будто в голове этой заключено нечто
колдовское и чрезвычайно таинственное, а потому он объявляет, что дон Антоньо
Морено по образцу головы, виденной им в Мадриде, работы некоего резчика, сделал
такую же у себя дома, дабы развлекаться самому и поражать людей несведущих;
устройство же ее состояло вот в чем. Доска столика сама по себе была
деревянная, но расписанная и раскрашенная под яшму, равно как и его ножка, от
которой для большей устойчивости расходились четыре орлиные лапы. Голова,
выкрашенная под бронзу и напоминавшая бюст римского императора, была внутри
полая, так же точно как и доска столика, в которую голова была до того плотно
вделана, что можно было подумать, будто она составляет с доской одно целое.
Ножка столика, так же точно полая, представляла собой продолжение горла и груди
волшебной головы, и все это сообщалось с другой комнатой, находившейся под той,
где была голова. Через все это полое пространство в ножке и доске стола, в
груди и горле самого бюста была чрезвычайно ловко проведена жестяная трубка,
так что никто не мог бы ее заметить. В нижнем помещении, находившемся
непосредственно под этим, сидел человек и, приставив трубку ко рту, отвечал на
вопросы, причем голос его, словно по рупору, шел и вниз и вверх, и каждое слово
было отчетливо слышно, – таким образом, разгадать эту хитрость было
немыслимо. Ответы давал студент, племянник дона Антоньо, юноша сообразительный
и находчивый, а как дядя его предуведомил, кого именно он приведет в комнату,
где находилась голова, то дать скорые и правильные ответы на первые вопросы для
него не составляло труда, а дальше он уже отвечал наугад, однако человек он был
догадливый, оттого и попадал в точку. К сему Сид Ахмет прибавляет, что
чудодейственное это сооружение просуществовало еще дней десять-двенадцать, а
затем по городу распространился слух, что в доме у дона Антоньо имеется
волшебная голова, которая отвечает на любые вопросы, и тогда дон Антоньо из
боязни, как бы это не дошло до вечно бодрствующих ревнителей благочестия, сам
сообщил обо всем сеньорам инквизиторам, они же велели ему забавы сии
прекратить, а голову сломать, дабы она не являла соблазна для невежественной
черни; однако ж во мнении Дон Кихота и Санчо Пансы голова так и осталась
волшебницею, мастерицею по части ответов, каковые, впрочем, более удовлетворили
Дон Кихота, нежели Санчо.
Местные кавальеро, желая доставить удовольствие дону
Антоньо, а также для того, чтобы угодить Дон Кихоту и предоставить ему
возможность начать свои дурачества, порешили устроить через шесть дней скачки с
кольцами,[510]
однако ж скачки так и не состоялись, о чем будет упомянуто ниже. Дон Кихоту хотелось
прогуляться по городу пешком и без всякой торжественности: он боялся, что если
поедет верхом, то за ним опять погонятся мальчишки; итак, Дон Кихот и Санчо в
сопровождении двух слуг, которых Дон Кихоту дал его хозяин, вышли погулять.
Случилось, однако ж, что, проходя по какой-то улице, Дон Кихот поднял глаза и
над дверью одного дома увидел вывеску, на которой огромными буквами было
написано: Здесь печатают книги; это несказанно его обрадовало, потому
что до той поры ему еще не приходилось видеть книгопечатню, и у него явилось
желание узнать, как в ней все устроено. Он вошел внутрь со всею своею свитою и
увидел, что в одном месте здесь тискали, в другом правили, кто набирал, кто
перебирал, – одним словом, пред ним открылась картина внутреннего
устройства большой книгопечатни. Подойдя к одной из наборных касс, он спросил,
для чего она служит; рабочие ему объяснили; он подивился и прошел дальше. Затем
он подошел еще к одному рабочему и спросил, чем он занят. Рабочий ему ответил
так:
– Сеньор! Вот этот кавальеро, – он указал на
человека весьма приятного вида и наружности, в котором было даже что-то
величавое, – перевел одну итальянскую книгу на наш язык, а я набираю ее
для печати.
– Как называется эта книга? – осведомился Дон
Кихот.
Переводчик же ему ответил:
– Сеньор! Итальянское заглавие этой книги – Le
Bagatelle.
– А чему соответствует на испанском языке слово le
bagatelle? – спросил Дон Кихот.
– Le bagatelle, – пояснил переводчик, – в
переводе на испанский язык значит безделки, но, несмотря на скромное
свое заглавие, книга эта содержит и заключает в себе полезные и важные вещи.
– Я немного знаю по-итальянски, – сказал Дон
Кихот, – и горжусь тем, что могу спеть несколько стансов Ариосто. Скажите,
однако ж, государь мой (я задаю этот вопрос не для того, чтобы проверять ваши познания,
но из чистой любознательности), попадалось ли вам в этом сочинении слово pignatta?
– Попадалось, и не раз, – отвечал переводчик.
– Как же ваша милость переводит его на испанский
язык? – спросил Дон Кихот.
– А разве есть у него другое значение, кроме печного
горшка? – молвил переводчик.
– Черт побери! – воскликнул Дон Кихот. – Да
вы, однако ж, понаторели в итальянском языке! Готов биться о любой заклад, что
там, где по-итальянски стоит слово piace, ваша милость переводит угодно,
слово piu вы переводите больше, su – вверху, a giu – внизу.
– Разумеется, именно так и перевожу, – подтвердил
переводчик, – потому что таковы их прямые соответствия на нашем языке.
– Могу ручаться, – сказал Дон Кихот, – что
ваша милость не пользуется известностью в свете, ибо свет не умеет награждать
изрядные дарования и почтенные труды. Сколько через то погибло способностей!
Сколько дарований прозябает в безвестности! Сколько достоинств не обратило на
себя должного внимания! Однако ж со всем тем я держусь того мнения, что перевод
с одного языка на другой, если только это не перевод с языка греческого или же
с латинского, каковые суть цари всех языков, – это все равно что фламандский
ковер с изнанки: фигуры, правда, видны, но обилие нитей делает их менее
явственными, и нет той гладкости, и нет тех красок, которыми мы любуемся на
лицевой стороне, да и потом, чтобы переводить с языков легких, не надобно ни
выдумки, ни красот слога, как не нужны они ни переписчику, ни копиисту. Я не
хочу этим сказать, что заниматься переводами непохвально; есть занятия куда
ниже этого, и, однако ж, мы ими не гнушаемся, хоть и приносят они нам гораздо
меньше пользы. Исключение я делаю для двух славных переводчиков: для доктора
Кристобаля де Фигероа с его верным пастухом [511] и для дона Хуана де
Хауреги с его Аминтою [512]
– столь счастливо исполненными трудами, что невольно задаешься вопросом, где же
тут перевод и где подлинник? Скажите, однако ж, ваша милость: вы намерены
издать эту книгу на свой счет или же вы запродали ее какому-нибудь
книготорговцу?
– Я издаю ее на свой счет, – отвечал
переводчик, – и рассчитываю заработать не менее тысячи дукатов на одном
только первом ее издании, а выйдет оно в количестве двух тысяч книг и будет
распродано в мгновение ока по цене шесть реалов за книгу.
– Нечего сказать, точный расчет! – воскликнул Дон
Кихот. – Сейчас видно, что ваша милость понятия не имеет о лазейках и
увертках книгоиздателей и о том, как они между собою сплочены. Я вам предрекаю,
что когда вы взвалите себе на плечи эти две тысячи книг, то у вас ужасно как
станет ломить все тело, особливо если книга ваша по содержанию своему несколько
запутана и нимало не занимательна.
– Ну так что же? – возразил переводчик. – Вы
хотите, ваша милость, чтобы я отдал ее книгоиздателю, который за право
печатания даст мне три мараведи, да еще будет воображать, что облагодетельствовал
меня? Я издаю свои книги не для славы, – я и без того известен своими
произведениями, – я ищу барыша, потому что слава без барыша не стоит ни
кватрина.[513]
– Дай вам бог удачи, – молвил Дон Кихот. Затем он
прошел дальше и, обратив внимание на правку одного из листов книги,
озаглавленной Светоч души,[514]
заметил:
– Подобные книги, хотя их не так уж мало издано,
необходимо издавать и впредь, ибо грешников на земле много, и великое множество
светочей требуется для стольких неозаренных.
Он прошел дальше и увидел, что правят листы еще одной книги;
когда же он спросил, как она называется, ему ответили, что это вторая часть Хитроумного
идальго Дон Кихота Ламанчского, сочинение некоего автора, проживающего в
Тордесильясе.
– Слыхал я об этой книге, – заметил Дон
Кихот. – Признаться сказать, я полагал, что ее уже успели сжечь за ее
вздорность, а пепел развеяли по ветру, ну да, впрочем, дождется свинья Мартинова
дня.[515]
Истории вымышленные только тогда хороши и увлекательны, когда они приближаются
к правде или правдоподобны, истории же, имеющие своим предметом происшествия
истинные, тогда только и хороши, когда они правдивы.
И, сказавши это, Дон Кихот с некоторою досадою покинул
книгопечатню.
В тот же день дон Антоньо вознамерился показать Дон Кихоту
галеры, стоявшие у пристани, отчего Санчо пришел в восторг, ибо он никогда еще
на них не бывал. Дон Антоньо уведомил командора, что вечером он прибудет на
галеры со своим гостем, славным Дон Кихотом Ламанчским, командор же, как и все
жители города, был о нем уже наслышан, а что с Дон Кихотом на галерах
случилось, об этом будет рассказано в следующей главе.
|
