 Увеличить |
Глава XXXIII
О приятной беседе герцогини и ее горничных девушек с Санчо,
достойной быть прочитанною и отмеченною
Итак, в истории сказано, что Санчо после обеда не отдыхал,
что он сдержал свое слово и, пообедав, явился к герцогине, герцогиня же,
предвкушая удовольствие послушать его, предложила ему сесть подле нее на
низенький табурет, однако же Санчо, как человек в полном смысле слова
благовоспитанный, от этой чести отказался, но герцогиня объявила, что он волен
сидеть, как губернатор, а говорить, как оруженосец, и что оба эти звания дают
ему право на кресло самого Сида Руй Диаса Воителя.[426] Санчо пожал плечами
и покорно сел, все же дуэньи и горничные девушки герцогини окружили его и,
совершенное храня молчание, со вниманием приготовились слушать, однако ж
герцогиня заговорила первая и начала так:
– Сейчас мы одни, никто нас не слышит, и мне бы
хотелось, чтобы сеньор губернатор разрешил некоторые сомнения, явившиеся у меня
при чтении недавно вышедшей в свет истории великого Дон Кихота. Одно из этих
сомнений заключается в следующем: коль скоро добрый Санчо ни разу Дульсинею не
видел, то есть, виновата: сеньору Дульсинею Тобосскую, и письма от
сеньора Дон Кихота ей не передавал, потому что оно осталось в записной книжке в
Сьерре Морене, то как же он позволил себе сочинить за нее ответ и выдумать,
будто он застал ее за просеиванием зерна? Ведь все это ложь и обман и только
порочит добрую славу несравненной Дульсинеи, а также роняет достоинство доброго
оруженосца и не вяжется с долгом верности.
При этих словах Санчо Панса молча поднялся с табурета,
согнулся в три погибели, приставил палец к губам и, заглядывая за все
занавески, тихими шагами обошел залу; после этого он снова уселся и объявил:
– Вот теперь, государыня моя, когда я уверился, что
никто, кроме присутствующих, нас украдкой не слушает, я безо всякого страха и
волнения отвечу на ваш вопрос, а равно и на все, о чем бы вы меня ни спросили.
Прежде всего я вам скажу: на мой взгляд, господин мой Дон Кихот – неизлечимо
помешанный, хотя иной раз случается ему говорить такие правильные вещи и так вразумительно,
что, по моему мнению, да и по мнению всех, кто бы его ни слушал, сам сатана
лучше не скажет. Однако ж, если говорить по чистой совести и положа руку на
сердце, то я совершенно уверен, что у него не все дома. А уж раз я это забрал
себе в голову, то и осмеливаюсь внушать ему такое, что, право, на ногах не
стоит, вроде ответа на письмо. А потом это самое, что было неделю назад, –
оттого это и в книгу не попало, – насчет заколдованности сеньоры доньи
Дульсинеи: ведь я уверил моего господина, что она заколдована, а это же чушь
несусветная, сапоги всмятку.
Герцогиня попросила рассказать ей об этой проделке с
колдовством, и Санчо рассказал все как было, чем немало потешил слушателей,
герцогиня же, продолжая начатый разговор, молвила:
– После того как я выслушала рассказ доброго Санчо, на
душу мне пало новое сомнение, и некий голос мне шепчет: «Коль скоро Дон Кихот
Ламанчский – сумасшедший, невменяемый и слабоумный, а его оруженосец Санчо
Панса про то знает и, однако, продолжает состоять у него на службе, всюду
сопровождает его и все еще верит неисполнимым его обещаниям, то, по всей вероятности,
он еще безумнее и глупее своего господина. А когда так, то смотри, сеньора
герцогиня, как бы ты не просчиталась, доверивши Санчо Пансе управление
островом: ведь если он сам с собой не может управиться, то как же он будет
управлять другими?»
– Ей-богу, сеньора, – отвечал Санчо, –
сомнение это явилось у вас не зря, только скажите вашему голосу, чтоб он
говорил погромче, а впрочем, как ему заблагорассудится, – я-то знаю, что
говорит он дело: будь я с головой, давно бы я бросил моего господина. Но такая
уж, видно, моя судьба и горькая доля, иначе не могу, должен я его сопровождать,
и все тут: мы с ним из одного села, он меня кормил, я его люблю, он это ценит,
даже ослят мне подарил, а главное, я человек верный, так что, кроме могилы,
никто нас с ним разлучить не может. А ежели ваше высоколетство не соизволит
пожаловать мне обещанный остров, стало быть, уж это господь бог сотворил меня
таким незадачливым, а может, для души моей оно еще выйдет на пользу: я хоть и
простоват, а все-таки смекаю, что значит пословица: «На беду у муравья крылья
выросли», и пожалуй, что Санчо-оруженосец скорее попадет в рай, нежели
Санчо-губернатор. Свет не клином сошелся на губернаторстве, да и потом: ночью
все кошки серы, и разнесчастный тот человек, у кого до двух часов пополудни
маковой росинки во рту не бывает, и так на свете не водится, чтоб у одного
брюхо было на целую пядь шире, чем у другого, а набить-то его можно чем хочешь,
как говорится: хоть соломою, хоть житом, а вот птичек небесных сам господь
кормит и питает, и четыре аршина толстого куэнкского сукна лучше греют, чем
четыре аршина тоненького сеговийского, а когда мы приказываем долго жить и нас
закапывают в землю, то и принц и чернорабочий бредут по одинаково узкой тропе и
тело римского папы занимает столько же места в могиле, сколько и пономаря, хотя
тот гораздо выше этого: когда нас опускают в яму, все мы скорчиваемся и
скрючиваемся, или, вернее, нас, хочешь не хочешь, скорчивают, скрючивают – и
спокойной ночи! И я еще раз говорю: если ваша светлость не захочет пожаловать
мне остров, потому как я глуп, то я и не охну и сойду за умника, и ведь я
слыхал, что за крестом стоит сам дьявол и не все то золото, что блестит, а ведь
вот крестьянина Вамбу оторвали от волов,[427]
плугов, ярма и сделали королем испанским, а Родриго оторвали от парчи, от
богатств и утех и швырнули на съедение змеям, если только не врут старинные
песни.
– Как так врут? – воскликнула дуэнья донья
Родригес, находившаяся в числе слушательниц. – В одном романсе говорится,
что короля Родриго живехонького опустили в яму, где кишели жабы, змеи и ящерицы,
а через два дня из ямы донесся глухой его и жалобный голос:
Ох, грызут, грызут нещадно
Грешную мою утробу! –
а коли так, если уж королей пожирают всякие гады, то этот
сеньор вполне прав, что предпочитает остаться крестьянином.
Герцогиню насмешили простодушные речи дуэньи, рассуждения же
и пословицы Санчо привели ее в изумление, и она сказала ему:
– Добрый Санчо, уж верно, знает, что если дворянин
что-либо пообещал, то постарается это исполнить даже ценою собственной жизни.
Герцог, мой муж и повелитель, хотя и не из странствующих, а все же рыцарь, и
того ради сдержит свое слово касательно обещанного острова наперекор зависти и
злобе всего мира. Итак, Санчо, воспрянь духом: в один прекрасный день ты будешь
возведен на престол своего острова и государства, примешь бразды правления и
станешь жить, поживать да добра наживать. Единственно, что я вменяю тебе в
обязанность, это как можно лучше управлять своими вассалами: предуведомляю
тебя, что все они – люди честные и благородные.
– Насчет того, чтобы управлять по-хорошему, меня
просить не нужно, – объявил Санчо. – Душа у меня добрая, и бедняков я
жалею, а кто сами месят да пекут, у тех краюхи не крадут, и, бог свидетель, при
мне никто карты не передернет, я – старый воробей: меня на мякине не проведешь,
я знаю, когда нужно ухо востро держать, и в грязь лицом не ударю, потому я
знаю, где собака зарыта, и говорю я все это к тому, что для добрых людей я в
лепешку расшибусь, а для дурных – вот бог, а вот порог. И сдается мне, что в
управлении страной лиха беда – начало, и, может статься, недельки через две я
так наловчусь губернаторствовать, что буду понимать в этом толк побольше,
нежели в хлебопашестве, хоть я и хлебопашец от молодых ногтей.
– Твоя правда, Санчо, – заметила герцогиня, –
ученым никто не родится, даже епископы делаются из людей, а не из камней. Но
возвратимся к тому, о чем мы только что говорили, а именно к заколдованности
сеньоры Дульсинеи: мне представляется несомненным и более чем достоверным, что
вся эта затея Санчо, вознамерившегося подшутить над своим господином и внушить
ему, будто сельчанка – Дульсинея, а если, мол, он ее не узнаёт, так это потому,
что она заколдована, – все это происки кого-нибудь из волшебников,
преследующих сеньора Дон Кихота. Ведь мне из верных источников доподлинно и точно
известно, что сельчанка, вспрыгнувшая на ослицу, была и есть Дульсинея
Тобосская и что добрый Санчо, рассчитывая обмануть другого, сам дался в обман.
И это так же не подлежит сомнению, как все то, что нам не дано видеть. К
сведению сеньора Санчо Пансы, у нас тут тоже есть свои волшебники, которые нас
любят и которые откровенно и правдиво, без уверток и обиняков, докладывают нам,
что творится на белом свете. И пусть он мне поверит, что сельчанка-попрыгунья
была и есть Дульсинея Тобосская и что она так же заколдована, как мы с вами, и
в один прекрасный день она предстанет пред нами в подлинном своем обличье, и
тогда Санчо поймет, как он заблуждался.
– Очень может быть, – снова заговорил
Санчо, – и теперь уж я готов поверить всему, что мой господин рассказывал
про пещеру Монтесиноса: будто бы он там видел сеньору Дульсинею Тобосскую в том
самом одеянии и наряде, в котором будто бы видел Дульсинею я, когда на меня
вдруг нашла блажь ее заколдовать, нашла-то нашла, а обернулось все
по-другому, – уж верно, так, как вы, государыня моя, говорите, потому от
моего темного умишка нельзя и не должно ожидать, чтоб он в один миг измыслил
такую ловкую штуку, да и не настолько, думается, мой господин невменяем, чтобы
мои шаткие и слабые доводы могли уверить его в том, что просто из ряду вон. Но
все-таки, сеньора, пусть ваше добродушие не думает, что я человек зловредный:
ведь такой чурбан, как я, не обязан видеть насквозь тайные мысли и каверзы
распроклятых волшебников, – я все это придумал, чтоб избежать попреков
сеньора Дон Кихота, а не затем, чтоб ему повредить, а коли вышло наоборот, то
ведь бог там, на небе, знает сердца наши.
– И то правда, – заметила герцогиня. – А
теперь скажи мне, Санчо, что это ты толковал про пещеру Монтесиноса? Мне весьма
любопытно это знать.
Тут Санчо Панса во всех подробностях рассказал о
приключении, описанном выше. Герцогиня же, выслушав его, сказала:
– Из этого происшествия можно сделать вот какой вывод:
если досточтимый Дон Кихот утверждает, что видел там ту самую сельчанку,
которую Санчо видел близ Тобосо, то, разумеется, это и есть Дульсинея, и,
следственно, волшебники – народ в высшей степени шустрый и прыткий.
– Вот и я то же говорю, – подхватил Санчо
Панса, – коли сеньора Дульсинея Тобосская заколдована, то тем хуже для
нее, а я не намерен связываться с недругами моего господина: их, поди, гибель,
и все, как на подбор, злющие. Говоря по чистой совести, я видел крестьянку, и
за крестьянку ее принял, и за крестьянку ее почитаю, а если это была Дульсинея,
то я тут ни сном ни духом, и мне до этого никакого дела нет, иначе я
рассержусь. Что это, в самом деле, так и ходят за мной по пятам, и все:
«Шу-шу-шу, шу-шу-шу, Санчо сказал то-то, Санчо сделал то-то, Санчо пошел, Санчо
пришел», как будто Санчо – это невесть кто, а не тот самый Санчо Панса, про которого
весь свет узнал из книжек, – так, по крайности, мне говорил Самсон
Карраско, а ведь он в Саламанке всем бакалаврам бакалавр, а такие обыкновенно
не врут, разве только им страх как захочется или уж очень понадобится. Так что
пусть от меня отстанут, а коли слава обо мне добрая – притом же я слыхал от
моего господина, что доброе имя дороже всякого богатства, – то приспособьте
мне губернаторство, и вы увидите, каких я чудес натворю, и то сказать: хороший
оруженосец не может быть плохим губернатором.
– Все, что сейчас сказал добрый Санчо, – заметила
герцогиня, – это изречения Катона или, по малой мере, отрывки из самого
Микаэле Веррино, florentibus occidit annis.[428] В конце концов,
выражаясь его же языком, можно сказать, что плохим плащом частенько укрывается
хороший пьяница.
– Верное слово, сеньора, – сказал Санчо, – в
жизнь свою не пил я из дурных побуждений – от жажды, правда, случалось, потому
ханжества этого самого во мне вот на столько нет: я пью, когда есть охота, а также
когда ее нет и когда угощают, чтобы не прослыть ломакой или невежей. Ведь если
твой приятель поднимает за тебя стакан, то разве не каменное сердце нужно
иметь, чтобы не выпить за него? Но все-таки у меня душа меру знает, тем паче
оруженосцы странствующих рыцарей большей частью пьют водичку, потому они все
время таскаются по рощам, лесам, лугам, горам и утесам, а в таких местах, хоть
тресни, глоточка вина нигде не добудешь.
– Я думаю! – молвила герцогиня. – Ну, а
теперь, Санчо, ступай отдохни, потом мы еще более подробно обо всем поговорим и
примем меры, чтобы тебе поскорее приспособили, как ты выражаешься, губернаторство.
Санчо опять поцеловал герцогине руки и попросил в виде
особого одолжения позаботиться об его сером, ибо это, мол, свет его очей.
– О каком таком сером? – осведомилась герцогиня.
– О моем осле, – отвечал Санчо. – Чтобы не
называть его этим именем, я обыкновенно говорю: «серый». Как скоро я вошел к
вам в замок, я попросил вот эту самую сеньору дуэнью за ним приглядеть, а она
так на меня напустилась, словно я сказал, что она уродина или же старуха, а
между тем дуэньям более свойственно и сродно ухаживать за скотиной, нежели
красоваться в хоромах. Господи, до чего ж ненавидел этих особ один идальго, мой
односельчанин!
– Верно, какой-нибудь мужлан, – ввернула донья
Родригес, – будь он благовоспитанным идальго, он бы таких, как я, на руках
носил.
– Ну, полно, перестаньте, – вмешалась
герцогиня, – помолчите, донья Родригес, и ты, сеньор Панса,
успокойся, – заботы о сером я беру на себя: уж если для Санчо это такая
драгоценность, я буду беречь его как зеницу ока.
– Довольно, если вы будете беречь его просто как
осла, – возразил Санчо, – мы с моим ослом – люди простые, и мы лучше
согласимся, чтоб нас кинжалом пырнули, нежели быть вам в тягость. Правда, мой
господин говорит, что в изъявлении учтивости лучше пересолить, чем недосолить,
а все-таки, когда речь идет об их ослейшествах, то здесь должно соблюдать меру
и держаться середины.
– Возьми-ка ты осла с собой, Санчо, когда отправишься
управлять, – сказала герцогиня, – там он у тебя будет в холе, и
работать ему не придется.
– А что вы думаете, сеньора герцогиня? – сказал
Санчо. – Я сам не раз видел, как посылали ослов управлять, так что если я
возьму с собой своего, то никого этим не удивлю.
Слова Санчо снова рассмешили и позабавили герцогиню, и,
послав его отдохнуть, она пошла к герцогу, чтобы передать ему весь этот
разговор; и между ними двумя было решено и условлено, что они сыграют с Дон
Кихотом отличную шутку, и притом совершенно в духе рыцарства; и они, правда,
сыграли с ним не одну, а много подобных шуток, весьма уместных и острых,
представляющих собою лучшие из приключений, какие только великая эта история в
себе содержит.
|
