 Увеличить |
Глава XII
О необычайном приключении доблестного Дон Кихота с отважным
Рыцарем Зеркал
Ночь после встречи со Смертью Дон Кихот и его оруженосец
провели под высокими и тенистыми деревьями, где, сдавшись на уговоры Санчо, Дон
Кихот прежде всего вкусил той снеди, которою был нагружен осел; и за ужином
Санчо сказал своему господину:
– Сеньор! В каких бы я остался дураках, когда бы выбрал
себе в награду трофеи первого приключения вашей милости, а не жеребят от трех
ваших кобыл! Вот уж, что называется: «Лучше синица в руках, чем журавль в небе».
– Однако, Санчо, – возразил Дон Кихот, – если
б ты дал мне сразиться, как я хотел, то в виде трофея тебе достались бы, по
малой мере, золотая корона Императрицы и раскрашенные крылья Купидона. Я задал
бы этой компании порядочную трепку, и все их пожитки перешли бы к тебе.
– Скипетры и короны императоров лицедейных никогда не
бывают из чистого золота, а либо из мишуры, либо из жести, – заметил Санчо
Панса.
– Справедливо, – отозвался Дон Кихот, –
театральным украшениям не подобает быть добротными, им надлежит быть
воображаемыми и только кажущимися, как сама комедия, и все же мне бы хотелось,
чтобы ты, Санчо, оценил и полюбил комедию, а следственно и тех, кто ее представляет,
и тех, кто ее сочиняет, ибо все они суть орудия, приносящие государству великую
пользу: они беспрестанно подставляют нам зеркало, в коем ярко отражаются деяния
человеческие, и никто так ясно не покажет нам различия между тем, каковы мы
суть, и тем, каковыми нам быть надлежит, как комедия и комедианты. Нет, правда,
скажи мне: разве ты не видел на сцене комедий, где выводятся короли,
императоры, папы, рыцари, дамы и другие действующие лица? Один изображает
негодяя, другой – плута, третий – купца, четвертый – солдата, пятый –
сметливого простака, шестой – простодушного влюбленного, но, едва лишь комедия
кончается и актеры снимают с себя костюмы, все они между собой равны.
– Как же, видел, – отвечал Санчо.
– То же самое происходит и в комедии, которую
представляет собою круговорот нашей жизни, – продолжал Дон Кихот, – и
здесь одни играют роль императоров, другие – пап, словом, всех действующих лиц,
какие только в комедии выводятся, а когда наступает развязка, то есть когда
жизнь кончается, смерть у всех отбирает костюмы, коими они друг от друга
отличались, и в могиле все становятся между собою равны.
– Превосходное сравнение, – заметил Санчо, –
только уже не новое, мне не однажды и по разным поводам приходилось слышать
его, как и сравнение нашей жизни с игрою в шахматы: пока идет игра, каждая
фигура имеет свое особое назначение, а когда игра кончилась, все фигуры
перемешиваются, перетасовываются, ссыпаются в кучу и попадают в один мешок,
подобно как все живое сходит в могилу.
– С каждым днем, Санчо, ты становишься все менее
простоватым и все более разумным, – заметил Дон Кихот.
– Да ведь что-нибудь да должно же пристать ко мне от
вашей премудрости, – сказал Санчо, – земля сама по себе может быть
бесплодною и сухою, но если ее удобрить и обработать, она начинает давать хороший
урожай. Я хочу сказать, что беседы вашей милости были тем удобрением, которое
пало на бесплодную почву сухого моего разума, а все то время, что я у вас
служил и с вами общался, было для него обработкой, благодаря чему я надеюсь
обильный принести урожай, и урожай этот не сойдет и не уклонится с тропинок
благого воспитания, которые милость ваша проложила на высохшей ниве моего
понятия.
Посмеялся Дон Кихот велеречию Санчо, однако ж не мог не
признать, что тот в самом деле подает надежды, ибо своей манерой выражаться
частенько приводил его теперь в изумление; впрочем, всякий или почти всякий
раз, как Санчо начинал изъясняться на ученый или на столичный лад, речь его в
конце концов низвергалась с высот простодушия в пучину невежества; особливая же
изысканность его речи и изрядная память сказывались в том, как он, кстати и
некстати, применял пословицы, что на протяжении всей нашей истории читатель, по
всей вероятности, видел и замечал неоднократно.
В таких и тому подобных разговорах прошла у них большая
половина ночи, и наконец Санчо припала охота отправиться на боковую, как он
выражался, когда его клонило ко сну, и, расседлав серого, он дал ему полную
волю наслаждаться обильным травою пастбищем. С Росинанта же он не снял седла по
особому распоряжению Дон Кихота, не велевшего расседлывать коня, пока они ведут
походную жизнь и ночуют под открытым небом; старинный обычай, установленный и
неуклонно соблюдавшийся странствующими рыцарями, дозволял снимать уздечку и
привязывать ее к седельной луке, но снимать седло – ни в коем случае! Санчо так
и сделал и предоставил Росинанту свободно пастись вместе с осликом, а между
осликом и Росинантом существовала дружба тесная и беспримерная, так что из
поколения в поколение шла молва, будто автор правдивой этой истории
первоначально посвятил ей даже целые главы, но, дабы не выходить из границ
приличия и благопристойности, столь героической истории подобающей, таковые
главы в нее не вставил, хотя, впрочем, в иных случаях он этого правила не
придерживается и пишет, например, что едва лишь оба четвероногих сходились
вместе, то начинали друг друга почесывать, а затем усталый и довольный Росинант
клал свою шею на шею усталого и довольного серого (при этом с другой стороны
она выступала более чем на пол-локтя), и оба, задумчиво глядя в землю,
обыкновенно простаивали так дня по три, во всяком случае, все то время, каким
они для этой цели располагали, а также когда голод не понуждал их искать
пропитания. Говорят еще, будто в одном сочинении помянутого автора дружба эта
сравнивается с дружбою Ниса и Эвриала,[352]
Пилада и Ореста,[353]
а когда так, то из этого, всем людям на удивление, явствует, сколь прочною,
верно, была дружеская привязанность двух этих мирных животных, и не только на
удивление, но и к стыду, ибо люди совершенно не умеют хранить дружеские
чувства. Недаром говорится:
Трости копьями стальными,[354]
А друзья врагами стали.
И еще:
Куму кум подставить ножку[355]
Втихомолку норовит.
И пусть не думают, что автор несколько преувеличил, сравнив
дружбу этих животных с дружбою человеческою, ибо от животных люди получили
много уроков[356]
и узнали много важных вещей: так, например, аисты научили нас пользоваться
клистиром, собаки – блеванию и благодарности, журавли – бдительности, муравьи –
предусмотрительности, слоны – стыдливости, а конь – верности.
Наконец Санчо уснул у подножия пробкового дуба, Дон Кихот же
задремал под дубом обыкновенным, но могучим; однако малое время спустя его
разбудил шум, послышавшийся у него за спиной, и, тут же вскочив, он начал
вглядываться и вслушиваться, силясь определить, что это за шум, и увидел двух
всадников, один из которых спрыгнул наземь и сказал своему спутнику:
– Слезай, приятель, и разнуздай коней, мне сдается, что
травы здесь для них будет вдоволь, а для любовных моих дум – вдоволь тишины и
уединения.
Произнеся эти слова, незнакомец в один миг растянулся на
траве; когда же он повалился на землю, послышался звон доспехов, и для Дон
Кихота то был явный знак, что пред ним странствующий рыцарь; по сему
обстоятельству Дон Кихот приблизился к спящему Санчо, потянул его за руку и, с
немалым трудом добудившись, сказал ему на ухо:
– Брат Санчо! Приключение!
– Дай бог, чтоб удачное, – отозвался Санчо. –
А где же оно, государь мой, это самое многоуважаемое приключение?
– Где приключение, Санчо? – переспросил Дон
Кихот. – Поверни голову и погляди: вон там лежит странствующий рыцарь, и,
сколько я понимаю, он не чрезмерно весел, – я видел, как он соскочил с
коня и, словно в отчаянии, повалился на землю, и в это время зазвенели его
доспехи.
– Почему же ваша милость думает, что это
приключение? – осведомился Санчо.
– Я не хочу сказать, что это уже и есть приключение,
это только его начало, ибо приключения начинаются именно так, – отвечал
Дон Кихот. – Но чу: кажется, он настраивает не то лютню, не то гитару, откашливается,
прочищает горло – видно, собирается петь.
– Честное слово, так оно и есть, – сказал Санчо, –
должно полагать, это влюбленный рыцарь.
– Странствующий рыцарь не может не быть влюблен, –
заметил Дон Кихот. – Послушаем же его и по шерстинке песни узнаем овчинку
его помыслов, ибо уста глаголют от полноты сердца.
Санчо хотел было возразить своему господину, но ему помешал
голос Рыцаря Леса, голос не слишком дурной, но и не весьма приятный, и,
прислушавшись, Дон Кихот и Санчо уловили, что поет он вот этот самый сонет:
Сеньора! Я на все готов для вас.
Извольте лишь отдать распоряженье,
И ваш любой приказ без возраженья
Я в точности исполню сей же час.
Угодно вам, чтоб молча я угас, –
И с жизнью я прощусь в одно
мгновенье;
Узнать хотите про мои мученья –
Самой любви велю сложить рассказ.
Противоречий странных сочетанье –
Как воск, мягка и, как алмаз, тверда,
–
Моя душа по вас тоскует страстно.
Вдавите или врежьте по желанью
В нее ваш дивный образ навсегда.
Стереть его уже ничто не властно.
Тут Рыцарь Леса, вздохнув, казалось, из глубины души, кончил
свою песню, а немного погодя заговорил голосом жалобным и печальным:
– О прекраснейшая и неблагодарнейшая женщина во всем
подлунном мире! Ужели, светлейшая Касильдея Вандальская,[357] ты допустишь, чтобы
преданный тебе рыцарь зачах и погиб в бесконечных странствиях и в суровых и
жестоких испытаниях? Ужели тебе не довольно того, что благодаря мне тебя признали
первою красавицею в мире все рыцари Наварры, Леона, Тартесии,[358] Кастилии и,
наконец, Ламанчи?
– Ну уж нет, – молвил тут Дон Кихот, – я сам
рыцарь Ламанчский, но никогда ничего подобного не признавал, да и не мог и не
должен был признавать ничего, столь принижающего красоту моей госпожи, –
теперь ты видишь, Санчо, что рыцарь этот бредит. Впрочем, послушаем еще: уж
верно, он выскажется полнее.
– Еще как выскажется, – подхватил Санчо, –
он, по видимости, приготовился целый месяц выть без передышки.
Случилось, однако ж, не так: услышав, что кто-то поблизости
разговаривает, Рыцарь Леса прекратил свои песни, стал на ноги и звонким и
приветливым голосом произнес:
– Кто там? Что за люди? Принадлежите ли вы к числу
счастливых или же скорбящих?
– Скорбящих, – отозвался Дон Кихот.
– В таком случае приблизьтесь ко мне, – молвил
Рыцарь Леса, – и знайте, что вы приближаетесь к воплощенной печали и
скорби.
Услышав столь трогательный и учтивый ответ, Дон Кихот
приблизился к рыцарю, а за Дон Кихотом проследовал и Санчо.
Сетовавший рыцарь схватил Дон Кихота за руку и сказал:
– Садитесь, сеньор рыцарь, – чтобы догадаться, что
вы рыцарь и принадлежите к ордену рыцарей странствующих, мне довольно было
встретить вас в этом месте, где с вами делят досуг лишь уединение да вечерняя
роса – обычный приют и естественное ложе странствующих рыцарей.
На это ему Дон Кихот ответил так:
– Я – рыцарь и как раз этого самого ордена, и хотя
печали, бедствия и злоключения свили в душе моей прочное гнездо, однако ж от
нее не отлетело сострадание к несчастьям чужим. Из песни вашей я сделал вывод,
что ваши несчастья – любовного характера, то есть что они вызваны вашею
любовною страстью к неблагодарной красавице, имя которой вы упоминали в жалобах
ваших.
Так, в мире и согласии, вели они между собой беседу, сидя на
голой земле, и кто бы мог подумать, что не успеет заняться день, как они уже
займутся друг дружкой на поле сражения!
– Уж не влюблены ли, часом, и вы, сеньор рыцарь? –
спросил Дон Кихота Рыцарь Леса.
– К несчастью, да, – отвечал Дон Кихот, –
впрочем, если выбор мы сделали достойный, то страдания, им причиняемые, нам
надлежит почитать за особую милость, а никак не за напасть.
– Ваша правда, – заметил Рыцарь Леса, – но
только презрение наших повелительниц, от которого мы теряем рассудок и здравый
смысл, так велико, что скорее напоминает месть.
– Моя госпожа никогда меня не презирала, –
возразил Дон Кихот.
– Разумеется, что нет, – подхватил находившийся
поблизости Санчо, – моя госпожа кроткая, как овечка, и мягкая, как масло.
– Это ваш оруженосец? – спросил Рыцарь Леса.
– Да, оруженосец, – отвечал Дон Кихот.
– В первый раз вижу, чтобы оруженосец смел перебивать
своего господина, – заметил Рыцарь Леса, – по крайней мере, мой
оруженосец, – вон он стоит, – хоть и будет ростом со своего
собственного отца, однако ж, когда говорю я, он как воды в рот наберет.
– Ну, а я, коли на то пошло, – вмешался
Санчо, – говорю и имею полное право говорить при таком… ладно уж, не стану
трогать лихо.
Тут оруженосец Рыцаря Леса взял Санчо за руку и сказал:
– Отойдем-ка в сторонку и поговорим по душам как
оруженосец с оруженосцем, а наши господа пусть себе препираются и рассказывают
друг другу о сердечных своих обстоятельствах, – ручаюсь головой, что они
еще и дня прихватят, да и то, пожалуй, не кончат.
– Пусть себе на здоровье, – согласился
Санчо, – а я расскажу вашей милости, кто я таков, и вы увидите, что меня
нельзя ставить на одну доску с другими болтливыми оруженосцами.
Оба оруженосца удалились, и между ними началось
собеседование столь же забавное, сколь важным было собеседование их сеньоров.
|
