Увеличить |
Глава XVIII
О том, что случилось с Дон Кихотом в замке, то есть в доме
Рыцаря Зеленого Плаща, равно как и о других необыкновенных событиях
Дом дона Дьего де Миранда, куда заехал Дон Кихот, был
по-деревенски невелик; однако хотя и из грубого камня, а все же над воротами
был высечен герб, вo дворе виднелся амбар, у самого входа винный погреб, а
вокруг него множество бочек, которые, будучи родом из Тобосо, напомнили Дон
Кихоту заколдованную и подмененную Дульсинею, и, не думая, что и где говорит,
он произнес со вздохом:
О сладкий клад,[368] что я обрел на горе!
Как ты отраден мне когда-то был!
– О тобосские бочки! Вы воскресили в моей памяти
сладкий клад великой моей горечи!
Слова эти услышал студент-поэт, сын дона Дьего, – он
вместе с матерью вышел приветствовать Дон Кихота, – и необыкновенный вид
гостя поразил их обоих; Дон Кихот же, сойдя с Росинанта, с отменною учтивостью
направился поцеловать хозяйке руку, а дон Дьего сказал:
– Окажите, сеньора, присущее вам гостеприимство
находящемуся перед вами Дон Кихоту Ламанчскому; это странствующий рыцарь, самый
отважный и самый просвещенный, какой только есть на свете.
Сеньора, которую звали доньей Кристиной, встретила Дон Кихота
крайне радушно и крайне любезно, Дон Кихот же ответил ей весьма остороумно и в
самых изысканных выражениях. Почти такими же учтивостями обменялся он и со
студентом, который, послушав Дон Кихота, нашел в нем человека рассудительного и
остроумного.
Здесь автор подробно описывает дом дона Дьего, описывает
все, чем обыкновенно бывает полон дом богатого дворянина-землевладельца, однако
ж переводчик этой истории почел за нужное опустить эти и прочие мелочи, ибо к
главному предмету они никакого отношения не имеют, между тем вся сила истории в
ее правдивости, а не в сухих перечислениях.
Дон Кихота провели в особый покой, Санчо снял с него
доспехи, и остался Дон Кихот в шароварах и камзоле из верблюжьей шерсти,
усеянном грязными пятнами от доспехов; брыжи у него были, как у студента:
ненакрахмаленные и без кружевной отделки; поверх желтых полусапожек он надел
провощенные башмаки. Препоясался он добрым своим мечом, висевшим на перевязи из
тюленьей кожи (по слухам, Дон Кихот много лет страдал почками),[369]
и накинул на себя доброго серого сукна накидку; прежде всего, однако, он вылил
себе на голову и на лицо не то пять, не то шесть котлов воды (по части
количества котлов показания расходятся), но даже и последняя вода приобрела
цвет сыворотки, а все из-за того, что лакомка Санчо купил этот чертов творог,
который придал голове его господина ангельскую белоснежность. И вот в
вышеописанном уборе, с видом независимым и молодцеватым вошел Дон Кихот в
другую комнату, где его поджидал студент, дабы занять разговором, пока накроют
на стол; надобно знать, что сеньора донья Кристина намеревалась показать такому
благородному гостю, что потчевать она умеет не хуже других.
Меж тем как с Дон Кихота снимали доспехи, дон Лоренсо (так
звали сына дона Дьего) улучил минутку и спросил отца:
– Так кто же, скажите, пожалуйста, этот кавальеро,
которого ваша милость к нам пригласила? Нас с матушкой все в нем поражает: и
его имя, и обличье, и то, что он себя называет странствующим рыцарем.
– Не знаю, что тебе на это ответить, сын мой, –
молвил дон Дьего, – одно могу сказать: действия, которые он совершал на
моих глазах, под стать величайшему безумцу на свете, речи же его столь разумны,
что они уничтожают и зачеркивают его деяния. Поговори с ним, проверь его познания,
а как ты человек разумный, то и реши сам по справедливости, в уме он или
свихнулся, я же, откровенно говоря, почитаю его скорее за сумасшедшего, нежели
за здравомыслящего.
Тут дон Лоренсо отправился, как уже было сказано, занимать
Дон Кихота, и во время их беседы Дон Кихот, между прочим, сказал дону Лоренсо:
– Я слышал от вашего батюшки, сеньора дона Дьего де
Миранда, о редкостных ваших способностях и разнообразных ваших дарованиях,
главное же о том, что вы изрядный поэт.
– Поэт – весьма возможно, – отвечал дон
Лоренсо, – но чтобы изрядный – ничего подобного. Правда, я имею некоторое
пристрастие к поэзии и люблю читать хороших поэтов, однако ж всего этого еще
недостаточно, чтобы признать меня за изрядного поэта, как отозвался обо мне мой
отец.
– Мне нравится ваша скромность, – заметил Дон Кихот, –
обыкновенно поэты спесивы и думают, что лучше их нет никого на свете.
– Нет правила без исключения, – заметил дон
Лоренсо, – есть подлинно хорошие поэты, которые, однако ж, этого не
думают.
– Таких мало, – возразил Дон Кихот. – А
скажите, ваша милость, что за стихи сочиняете вы ныне? Ваш батюшка говорил мне,
что вы этим обеспокоены и озабочены. Если – глоссу, то по этой части я кое-что
смыслю и охотно бы вас послушал, и если вы готовитесь к литературному
состязанию, то постарайтесь, ваша милость, получить вторую премию, ибо первая
премия неизменно присуждается особам влиятельным или высокопоставленным, вторая
же присуждается исключительно по справедливости, – таким образом, третья
премия становится второю, а вторая, по тем же соображениям, первою, точь-в-точь
как ученые степени в университете. Однако ж со всем тем получить право
называться первым – это великое дело.
«Пока что он мне не кажется сумасшедшим, посмотрим, что
будет дальше», – подумал дон Лоренсо.
А вслух сказал:
– Я полагаю, вы, ваша милость, посещали высшее учебное
заведение. Какую же науку вы изучали?
– Науку странствующего рыцарства, – отвечал Дон
Кихот. – Она так же хороша, как и наука поэзии, даже немножко лучше.
– Не знаю, что это за наука, – сказал дон
Лоренсо, – до сей поры мне не приходилось о ней слышать.
– Это такая наука, – сказал Дон Кихот, –
которая включает в себя все или почти все науки на свете; тому, кто ею
занимается, надобно быть законоведом и знать основы права дистрибутивного и
права коммутативного,[370]
дабы каждый получал то, что следует ему и полагается; ему надобно быть
богословом, дабы в случае, если его попросят, он сумел понятно и толково
объяснить, в чем сущность христианской веры, которую он исповедует; ему надобно
быть врачом, в особенности же понимать толк в растениях, дабы в пустынных и
безлюдных местах распознавать такие травы, которые обладают способностью
залечивать раны, ибо не может же странствующий рыцарь поминутно разыскивать
лекаря; ему надобно быть астрологом, дабы уметь определять по звездам, какой
теперь час ночи и в какой части света и стране он находится; ему надобно быть
математиком, ибо необходимость в математике может возникнуть в любую минуту. Не
говоря уже о том, что ему надлежит быть украшенным всеми добродетелями
богословскими и кардинальными,[371]
и, переходя к мелочам, я должен сказать, что ему надобно уметь плавать, как
плавал, говорят, Николас, или, иначе, Николао-рыба,[372] надобно уметь
подковать коня, починить седло и уздечку. А теперь возвратимся к предметам
высоким. Ему надлежит твердо верить в бога и быть верным своей даме, ему
надобно быть чистым в помыслах, благопристойным в речах, великодушным в
поступках, смелым в подвигах, выносливым в трудах, сострадательным к
обездоленным и, наконец, быть поборником истины, хотя бы это стоило ему жизни. Вот
из таких-то больших и малых черт и складывается добрый и странствующий рыцарь;
теперь вы сами видите, сеньор дон Лоренсо, такая ли уж пустая вещь та наука,
которую изучает и которою занимается рыцарь, и можно ли поставить ее рядом с
самыми сложными, какие только в средних и высших учебных заведениях
преподаются.
– Если это так, – сказал дон Лоренсо, – то я
утверждаю, что эта наука выше всех прочих.
– Что значит: «Если это так»? – спросил Дон Кихот.
– Я хочу сказать, – отвечал дон Лоренсо, –
что я все же сомневаюсь, чтобы теперь или когда-либо существовали странствующие
рыцари, украшенные столькими добродетелями.
– Сейчас я вам скажу то, что мне уже не раз приходилось
говорить, – объявил Дон Кихот, – а именно: большинство людей держится
того мнения, что не было на свете странствующих рыцарей, я же склонен думать
так: пока небо каким-либо чудом не откроет, что таковые воистину существовали и
существуют, всякие попытки их разуверить будут бесплодны, в чем я неоднократно
убеждался на деле, а потому я не намерен сейчас тратить время на то, чтобы
рассеять заблуждение, в которое ваша милость впала вместе с многими другими
людьми. Единственно, что я намерен сделать, это умолить небо, чтобы оно вывело
вас из этого заблуждения и внушило вам, сколь благодетельны и сколь необходимы
были миру странствующие рыцари времен протекших и сколь полезны были бы они
ныне, если бы они еще действовали, однако ж ныне в наказание за грехи людей
торжествуют леность, праздность, изнеженность и чревоугодие.
«Вот когда наш гость себя выдал, – подумал тут дон
Лоренсо, – однако ж со всем тем это безумие благородное, и с моей стороны
глупее глупого было бы рассуждать иначе».
На этом кончился их разговор, оттого что их позвали обедать.
Дон Дьего спросил сына, удалось ли ему что-нибудь выяснить касательно
умственных способностей гостя. Сын же ему на это ответил так:
– Нашего гостя не извлечь из путаницы его безумия всем
лекарям и грамотеям, сколько их ни есть на свете: это безумие, перемежающееся с
временными просветлениями.
Все сели обедать, и обед вышел именно такой, каким дон Дьего
имел обыкновение потчевать своих гостей, о чем он рассказывал дорогою, а
именно: сытный, вкусный и хорошо поданный; но особенно понравилось Дон Кихоту,
что во всем доме, точно в картезианской обители, царила необычайная тишина.[373]
Когда же все встали из-за стола, вымыли руки и помолились богу, Дон Кихот
обратился к дону Лоренсо с настойчивой просьбой прочитать стихи для
литературного состязания, на что тот ответил:
– Чтобы не походить на тех поэтов, которые, когда их
умоляют прочитать стихи, отнекиваются, а когда никто не просит, готовы вас
зачитать ими, я прочту вам мою глоссу, – премию за нее я получить не
надеюсь, я написал ее только ради упражнения.
– Один мой приятель, человек просвещенный,
полагает, – сказал Дон Кихот, – что сочинять глоссы не стоит труда,
по той причине, говорит он, что глосса обыкновенно не выдерживает сравнения с
текстом, а в подавляющем большинстве случаев не отвечает смыслу и цели той
строфы, которая предлагается для толкования. К тому же правила составления
глосс слишком строги: они не допускают ни вопросов, ни он сказал, ни я
скажу, ни образования отглагольных существительных, ни изменения
смысла, – все это, равно как и другие путы и ограничения, сковывают сочинителей
глосс, что ваша милость, верно, знает сама.
– По правде говоря, сеньор Дон Кихот, – сказал дон
Лоренсо, – я все хочу поймать вас на какой-нибудь ошибке и не могу: ваша
милость выскальзывает у меня из рук, как угорь.
– Я не понимаю, что означает выражение: «выскальзывает
из рук» и что ваша милость хочет этим сказать, – объявил Дон Кихот.
– После я вам объясню, – молвил дон
Лоренсо, – а теперь послушайте, ваша милость, заданные стихи и самую
глоссу. Вот каковы они:
Если б жить я прошлым мог
И грядущего не ждать
Иль заране угадать
То, что сбудется в свой срок.
Глосса
Время мчится без оглядки,
И Фортуна отняла
То, что мне на миг столь краткий
От щедрот своих дала
Не в избытке, но в достатке,
И тебя молю я, рок,
У твоих простершись ног:
Мне верни былые годы,
Минули б мои невзгоды,
Если б жить я прошлым мог.
Славы мне уже не надо,
Не желаю я побед.
А хочу одной награды –
Возвращенья прежних лет
Мира, счастья и отрады.
Перестал бы я сгорать
От тоски, когда б опять
Было мне дано судьбою
В прошлое уйти мечтою
И грядущего не ждать.
Но бесплодно и напрасно
Снисхождения просить
Тщусь я у судьбы бесстрастной:
То, что было, воскресить
И она сама не властна.
Не воротишь время вспять,
Как нельзя и обогнать
Ход событий непреложный:
Отвратить их невозможно
Иль заране угадать.
То надежде, то унынью
Предаваться каждый час
И не знать конца кручине –
Горше смерти во сто раз.
Я безвременной кончине
Уж давно б себя обрек
И давно б в могилу лег,
Если б смел с судьбой поспорить
И насильственно ускорить
То, что сбудется в свой срок.
Когда дон Лоренсо кончил читать свою глоссу, Дон Кихот
вскочил и, схватив его за правую руку, поднимающимся почти до крика голосом
произнес:
– Хвала всемогущему богу! Благородный юноша! Вы –
лучший поэт во всей вселенной, вы достойны быть увенчанным лаврами, и не на
Кипре или же в Гаэте, как сказал один поэт,[374]
да простит ему господь, а в академии афинской, если бы таковая еще
существовала, и в ныне существующих академиях парижской, болонской и
саламанкской! Если судьи лишат вас первой премии, то да будет угодно небу,
чтобы Феб пронзил их своими стрелами, а Музы никогда не переступали их порога!
Будьте любезны, сеньор, прочтите мне какие-нибудь пятистопные стихи, – я
хочу, чтобы предо мной развернулся весь ваш чудесный дар.
Не достойно ли удивления то обстоятельство, что дон Лоренсо,
как говорят, был рад похвалам Дон Кихота, хотя и почитал его за сумасшедшего? О
сила похвал! Как далеко ты простираешься и сколь растяжимы границы упоительного
твоего властительства! Справедливость этого была доказана на деле доном
Лоренсо, ибо он уступил просьбе и желанию Дон Кихота и прочитал сонет,
предметом своим имеющий предание или повесть о Пираме и Тисбе:
Ломает стену та, из-за кого
Пришлось потом Пираму заколоться,
И вот взглянуть, как щель, зияя,
вьется,
Амур примчался с Кипра своего.
Пролом молчит: он узок до того,
Что по нему и звук не проберется,
Но для Амура путь везде найдется:
Ничто не в силах задержать его.
Пускай чета, о коей здесь мы тужим,
Непослушаньем прогневив судьбу,
Жестокому подверглась наказанью, –
Она умерщвлена одним оружьем,
Она погребена в одном гробу,
Она воскрешена в одном преданье.
– Слава богу! – воскликнул Дон Кихот, выслушав
сонет дона Лоренсо. – Среди множества нынешних истощенных поэтов я
наконец-то вижу поэта изощренного, и этот поэт – вы, государь мой. В этом меня
убеждает мастерство, с каким написан ваш сонет.
Несколько дней Дон Кихот наслаждался жизнью в доме дона
Дьего, а затем попросил позволения отбыть; он поблагодарил хозяев за их радушие
и за тот сердечный прием, который был ему в этом доме оказан, но объявил, что
странствующим рыцарям не подобает проводить много времени в неге и праздности,
а потому он-де намерен возвратиться к исполнению своего долга и отправиться на
поиски приключений, коими эти края, как слышно, изобилуют, и в краях этих он
намерен-де пробыть до турнира в Сарагосе, куда он, собственно, и держит путь;
однако ж прежде ему надобно проникнуть в пещеру Монтесиноса, о которой столько
чудес рассказывают местные жители, а также изучить и исследовать место
зарождения и подлинные истоки семи лагун, так называемых лагун Руидеры. Дон
Дьего и его сын одобрили благородное решение Дон Кихота и сказали, чтобы он
взял из их дома и из их имущества все, что только ему полюбится, а они, мол,
рады ему услужить из уважения к его достоинствам, а равно и к благородному его
занятию.
Наконец настал день отъезда, столь же радостный для Дон
Кихота, сколь печальный и прискорбный для Санчо Пансы, который чувствовал себя
превосходно среди домашнего изобилия у дона Дьего и не стремился возвратиться к
голодной жизни в лесах и пустынях и к небогатому содержимому своей обыкновенно
не весьма туго набитой сумы. Все же он наполнил ее до отказа самым необходимым,
а Дон Кихот сказал на прощанье дону Лоренсо:
– Не знаю, говорил ли я вашей милости, а коли говорил,
так повторю еще раз: буде ваша милость захочет сократить дорогу и труды при
восхождении на недосягаемую вершину Храма Славы, то вам надобно будет только
свернуть со стези Поэзии, стези довольно тесной, и вступить на теснейшую стезю
странствующего рыцарства, и вы оглянуться не успеете, как она уже приведет вас
к престолу императорскому.
Этими словами Дон Кихот окончательно доказал свою
невменяемость, а еще больше тем, что он к ним прибавил, прибавил же он вот что:
– Одному богу известно, сеньор дон Лоренсо, горячее мое
желание увезти вас с собой и научить, как должно миловать послушных и покорять
и подавлять заносчивых, то есть выказывать добродетели, неразрывно связанные с
тем поприщем, которое я для себя избрал, но коль скоро этому препятствуют
молодые ваши лета и удерживают вас от этого почтенные ваши занятия, то я
удовольствуюсь тем, что преподам вашей милости совет: вы прославитесь как
стихотворец, если будете прислушиваться более к чужому мнению, нежели к
собственному, ибо нет таких родителей, коим их чадо казалось бы некрасивым, в
чадах же разумения нашего мы обманываемся еще чаще.
Отец с сыном снова подивились сумбурным речам Дон Кихота,
разумным и вздорным попеременно, а также тому, с каким упорством и
настойчивостью, несмотря ни на что, стремился он к злоключениям своих
приключений, составлявших венец и предел его желаний. После новых изъявлений
преданности и взаимных учтивостей, с милостивого дозволения владетельницы
замка, Дон Кихот на Росинанте, а Санчо на осле тронулись в путь.
|