 Увеличить |
Глава XXXV,
в коей
речь идет о жестокой и беспримерной битве Дон Кихота с бурдюками красного вина
и оканчивается повесть о Безрассудно-любопытном
До конца
повести оставалось совсем немного, когда из чулана, где отдыхал Дон Кихот, с
криком выбежал перепуганный Санчо Панса:
– Бегите,
сеньоры, скорей и помогите моему господину, – он вступил в самый жестокий
и яростный бой, какой когда-либо видели мои глаза. Как рубанет он великана,
недруга сеньоры принцессы Микомиконы, так голова у того напрочь, словно репа,
вот как бог свят!
– Что
ты, братец мой, говоришь? – прерывая чтение, воскликнул священник. –
Да ты в своем уме, Санчо? Как могла случиться вся эта чертовщина, когда великан
находится за две тысячи миль отсюда?
В это
время в чулане поднялся превеликий шум и послышались крики Дон Кихота:
– Ни
с места, вор, разбойник, трус! Теперь ты в моих руках, и твой ятаган тебе не
поможет.
При этом
он, видимо, что было мочи ударил мечом по стене. Санчо же сказал:
– Нечего
вам стоять и слушать – либо разнимите дерущихся, либо поддержите моего господина.
Впрочем, нужды в этом уже нет, потому великан, понятно, уже убит и теперь дает
ответ богу за всю свою дурно прожитую жизнь. Я видел, как лилась кровь и как
отлетела в сторону его отрубленная голова, здоровенная, что твой бурдюк с
вином.
– Убейте
меня, – вскричал тут хозяин постоялого двора, – если этот чертов Дон
Кихот не пропорол один из бурдюков с красным вином, которые висят над его
изголовьем, а этот простофиля, уж верно, принимает за кровь вытекшее вино!
С этими
словами он вошел в чулан, а за ним все остальные, и глазам их явился Дон Кихот
в самом удивительном наряде, какой только можно себе представить. Был он в
одной сорочке, столь короткой, что она едва прикрывала ляжки, а сзади была еще
на шесть пальцев короче; длинные его и худые волосатые ноги были далеко не
первой чистоты; на голове у него был красный засаленный ночной колпак, принадлежавший
хозяину; на левую руку он намотал одеяло, внушавшее Санчо отнюдь не безотчетную
неприязнь, а в правой держал обнаженный меч, коим он тыкал во все стороны,
произнося при этом такие слова, как если б он, точно, сражался с великаном. А
лучше всего, что глаза у него были закрыты, ибо он спал, и это ему приснилось,
что он бьется с великаном; воображению его так ясно представлялось ожидавшее
его приключение, что ему померещилось, будто он уже прибыл в королевство
Микомиконы и сражается с ее недругом; и, полагая, что он наносит удары мечом
великану, он пропорол бурдюки, так что все помещение было залито вином. Тут
хозяина взяло такое зло, что он бросился на Дон Кихота с кулаками и так его
стал тузить, что если б не Карденьо и священник, то войну с великаном Дон
Кихоту пришлось бы прекратить навеки, а между тем бедный рыцарь все не
просыпался; наконец цирюльник сходил на колодец, принес большой котел холодной
воды и обдал его с головы до ног, после чего Дон Кихот пробудился, но спросонья
не заметил, в каком он виде. Доротея же, обратив внимание на его короткую и
легкую одежду, не решилась присутствовать при сражении между ее другом и ее
ворогом.
Санчо по
всему полу искал голову великана и, так и не обнаружив ее, сказал:
– Знаю
я этот домик – не дом, а сплошное наваждение. Прошлый раз на этом самом месте
неведомо кто надавал мне зуботычин и тумаков – так я его до сих пор и не
видел, – теперь пропала голова, а ведь я собственными глазами видел, как
ее отсекли: кровь била фонтаном.
– Какая
там кровь и какой фонтан, враг ты господень и всех святых? – вскричал
хозяин. – Разве ты не видишь, мошенник, что бурдюки крови хлещут из
проткнутых фонтанов, – то есть я хотел сказать наоборот, – и что все
здесь плавает в красном вине, чтоб у того душа в аду плавала, кто умудрился их
проткнуть!
– Ничего
не понимаю, – отвечал Санчо, – знаю только, что разнесчастный я буду
человек, коли не сыщу этой головы, потому графство мое тогда растает, как соль
в воде.
Бодрствующий
Санчо был еще хуже спящего Дон Кихота – так ему запали в душу обещания его господина.
Хозяина бесило буйство Дон Кихота и спокойствие оруженосца, и он клялся, что
теперь они так легко не отделаются, как в прошлый раз, когда они съехали со
двора, не заплатив, – теперь особые права рыцарства им не помогут, они
рассчитаются и за то и за это и, кроме всего прочего, возместят стоимость
заплат для прорванных бурдюков.
Священник
держал Дон Кихота за руки, а тот, полагая, что приключение окончилось и что
перед ним принцесса Микомикона, опустился перед священником на колени и сказал:
– Отныне,
ваше величие, благородная и достославная сеньора, вы можете быть уверены, что
это гнусное существо не причинит вам более зла. Я же отныне могу почитать себя
свободным от данной мною клятвы, ибо милостью всемогущего бога и под покровом
той, ради которой я живу и дышу, я как нельзя лучше ее сдержал.
– А
что я вам говорил? – послушав такие речи, вскричал Санчо. – Ведь не
пьян же я был, в самом деле. Солоно пришлось великану от моего господина,
можете мне поверить! Одним словом, дело идет на лад, графство мое не за горами!
Кто бы
не посмеялся бредням обоих – господина и слуги? Все и засмеялись, кроме
хозяина, который сулил им черта. Наконец священнику, Карденьо и цирюльнику
ценою немалых трудов удалось уложить изнемогавшего от усталости Дон Кихота в
постель, и тот уснул. Предоставив ему возможность выспаться, они вышли на
крыльцо утешить Санчо Пансу, так и не нашедшего голову великана. Впрочем, еще
труднее было им умилостивить хозяина, коему скоропостижная кончина его бурдюков
причинила неизбывное горе. А хозяйка между тем вопила и причитала:
– Не
в добрый час и не в пору явился в мой дом этот странствующий рыцарь, глаза бы
мои его не видали – так дорого он мне обошелся! Прошлый раз он уехал, так и не
рассчитавшись за ночлег: ни за ужин, ни за постель, ни за солому, ни за овес –
для себя самого, для своего оруженосца, для лошади и для осла: он-де рыцарь,
искатель приключений (чтоб с ним лихая беда приключилась, с ним и со всеми
искателями приключений, какие только есть на свете), и потому платить-де не
обязан, и так, мол, это записано в уложении о странствующем рыцарстве. А потом
явился ко мне вот этот самый сеньор, – и все опять из-за него, – и унес
мой хвост, а вернул мне его с пребольшим изъяном, весь как есть общипанный, так
что теперь мой муж не может употреблять его для своих надобностей. И в
довершение всего – продырявить мои бурдюки и выпустить из них вино, чтоб ему
так всю кровь повыпустили! Но только уж как ему будет угодно: клянусь прахом
отца и памятью матери, он заплатит мне все до последнего гроша, или меня не так
зовут и я не дочь своих родителей!
Вот что
в великом гневе говорила хозяйка постоялого двора, а добрая служанка Мариторнес
ей вторила. Дочка помалкивала и только время от времени усмехалась. Священник
все уладил, обещав полностью возместить убытки, понесенные как на бурдюках, так
и на вине, особливо же на повреждении хвоста, коим здесь так дорожили. Доротея
утешила Санчо Пансу тем, что как скоро будет доказано, что его господин, точно,
обезглавил великана, то, едва лишь в ее королевстве водворится мир, она
пожалует ему самое лучшее графство. Санчо этим утешился и стал уверять
принцессу, что он без всякого сомнения видел голову великана и даже запомнил
такую подробность, что борода у головы была по пояс, а исчезла она, дескать,
единственно потому, что все в этом доме происходит колдовским манером, в чем
он, Санчо, прошлый раз имел случай удостовериться. Доротея сказала, что она тоже
так думает и чтобы он не огорчался, ибо все устроится к лучшему и пойдет как по
маслу. Когда все успокоились, священник предложил дочитать повесть, ибо
оставалось немного. Карденьо, Доротея и прочие попросили его дочитать. Тогда,
желая доставить удовольствие всем присутствующим, а также ради собственного
своего удовольствия, он снова принялся за чтение повести, прерванное вот на
каком месте:
Итак,
уверившись в благонравии Камиллы, Ансельмо был счастлив и беззаботен, а
Камилла, чтобы он ничего не заподозрил, нарочно при виде Лотарио делала злое
лицо; Лотарио же для вящей убедительности попросил у Ансельмо позволения больше
к нему не ходить – ведь он, мол, явно неприятен Камилле; однако обманутый
Ансельмо решительно воспротивился, – так, на тысячу ладов, прял он пряжу
своего бесчестия, полагая, что это пряжа его счастья. А Леонелла, будучи
счастлива тем, что на ее любовные похождения смотрят сквозь пальцы, и уверена,
что госпожа не выдаст ее, а в случае чего и предостережет, так что она может
безбоязненно, уже ни на что не обращая внимания, предаваться своей страсти,
кинулась очертя голову в омут греха. И вот как-то ночью Ансельмо заслышал шаги
в комнате Леонеллы, но когда он решился заглянуть, кто это ходит, то
почувствовал, что дверь изнутри держат, каковое обстоятельство усилило в нем
желание ее отворить; он приналег, дверь отворилась, и он вошел в комнату как
раз в ту минуту, когда кто-то выпрыгнул из окна на улицу; Ансельмо бросился за
ним, дабы схватить его или, по крайности, узнать, кто это, но ни того, ни
другого намерения не исполнил, ибо Леонелла обхватила его руками.
– Успокойтесь,
государь мой, – сказала она, – не волнуйтесь и не бегите за тем, кто
выпрыгнул, – всему причиной я, так что, одним словом, это мой муж.
Ансельмо
ей не поверил – вне себя от ярости, он выхватил кинжал и, велев Леонелле говорить
всю правду, иначе, мол, он убьет ее, занес его над нею. Она же в страхе, сама
не зная, что говорит, сказала:
– Не
убивайте меня, синьор, я сообщу вам более важные вещи, чем вы можете
предполагать.
– Говори, –
сказал Ансельмо, – или ты умрешь.
– Сейчас
не могу, – сказала Леонелла, – я сама не своя. Подождите до утра, и я
расскажу вам такое, что приведет вас в изумление. Только вы не беспокойтесь:
выпрыгнул отсюда юноша из нашего города, он обещал на мне жениться.
Ансельмо
этим удовольствовался и порешил ждать до утра, ибо ему и в голову не могло
прийти, что он услышит что-нибудь нехорошее о Камилле, – столь твердо был
он уверен в ее благонравии; и по сему обстоятельству он вышел из комнаты и,
заперев Леонеллу на ключ, объявил, что она не выйдет отсюда, пока не скажет
того, что ей надобно ему сказать.
Затем он
пошел к Камилле рассказать обо всем, что произошло между ним и служанкой, в
частности о том, что она дала ему слово сообщить какое-то чрезвычайно важное
для него известие. Вряд ли стоит говорить, встревожилась Камилла или
нет, – ужас, объявший ее, едва она предположила (а ничего иного тут и
нельзя было предположить), что Леонелла намерена рассказать Ансельмо об ее
измене, был так велик, что, не имея сил ждать, оправдается ее подозрение или
нет, в ту же ночь, как скоро она удостоверилась, что Ансельмо уснул, взяла она
самые дорогие свои вещи и немного денег и, никем не замеченная, вышла из дому,
побежала к Лотарио, поведала ему о случившемся и стала умолять его спрятать ее
или бежать вместе с нею туда, где Ансельмо не мог бы сыскать их. Все это
привело Лотарио в великое смятение, и он не знал, что сказать и на что
решиться. Наконец положил он отвезти Камиллу в монастырь, коего настоятельницею
была его сестра. Камилла изъявила согласие, и с подобающею в сем случае
поспешностью Лотарио отвез ее в монастырь, а затем и сам, никого решительно не
предуведомив, покинул город.
Поутру
Ансельмо, даже не заметив, что Камиллы подле него нет, мучимый желанием узнать,
что хочет сказать ему Леонелла, встал и пошел туда, где он ее запер. Он отворил
дверь и вошел в комнату, но Леонеллы не обнаружил; обнаружил он лишь
прикрепленные к окну простыни – явный знак и доказательство того, что по ним
она спустилась и убежала. Пошел он, весьма огорченный, рассказать об этом
Камилле и, не найдя ее ни в постели, ни во всем доме, испугался. Стал
опрашивать слуг, но никто ничего не знал. Однако ж, разыскивая Камиллу,
случайно обнаружил он, что сундуки ее раскрыты и многих драгоценностей
недостает, и тут он познал всю глубину своего несчастья и уразумел, что
виновницею его была не Леонелла; и он как был, не приодевшись, погруженный в
мрачное раздумье, отправился к другу своему Лотарио поведать ему свое горе. Но
и Лотарио не оказалось дома, а слуги ответили, что он выехал ночью, взяв с
собою все деньги, какие только у него были, и тут Ансельмо почувствовал, что
мысли у него путаются. Когда же он возвратился к себе, то к умножению несчастий
своих обнаружил, что никого из слуг и служанок не осталось и что дом его пуст и
необитаем.
Он не
знал, что думать, что делать, что говорить, – он чувствовал, что сходит с
ума. Он видел и понимал, что разом лишился жены, друга, слуг, ему казалось, что
его оставило само небо, а главное, что он обесчещен, ибо исчезновение Камиллы
означало для него утрату чести. После долгого раздумья решился он наконец
поехать в деревню к своему приятелю, у которого он гащивал прежде, меж тем как,
пока он отсутствовал, плелась нить его злополучия. Он запер свой дом, вскочил на
коня и с поникшею головою тронулся в путь; но, проехав с полдороги, неотступно
преследуемый своими мыслями, спешился, привязал коня к дереву, а сам с жалобным
и слезным стоном повалился на землю и пролежал дотемна, а когда стемнело, то
увидел, что из города едет всадник, и, поздоровавшись с ним, спросил, что
нового во Флоренции. Горожанин отвечал:
– Так
много, как давно не было. Говорят открыто, что Лотарио, ближайший друг богача Ансельмо,
который живет возле Сан-Джованни, нынче ночью увез его жену Камиллу, и сам
Ансельмо тоже исчез. Обо всем этом рассказала служанка Камиллы, которую
градоправитель застигнул ночью, когда она спускалась по простыне из окна дома
Ансельмо. Я, собственно, толком не знаю, как было дело. Знаю лишь, что весь
город потрясен этим обстоятельством, ибо ничего подобного нельзя было ожидать
от их великой и тесной дружбы – ведь, говорят, их все так и звали: два
друга.
– Не
знаете ли вы случайно, по какой дороге поехали Лотарио и Камилла? –
спросил Ансельмо.
– Понятия
не имею, – отвечал горожанин, – градоправитель все еще усиленно их
разыскивает.
– Счастливого
пути, синьор, – сказал Ансельмо.
– Счастливо
оставаться, – отвечал горожанин и поехал дальше.
Эти
мрачные вести довели Ансельмо до такой крайности, что он был теперь на волосок
не только от безумия, но и от смерти. Он встал через силу и поехал к своему
приятелю, – тот ничего еще не знал о его несчастии, но, видя, какой он
бледный, осунувшийся, изможденный, догадался, что, верно, тяжкое горе так его
подкосило. Ансельмо захотел лечь и попросил письменные принадлежности. Желание
его было исполнено – его уложили, оставили одного и даже, по его просьбе,
заперли дверь. И когда он остался один, мысль о случившейся с ним беде так его
стала терзать, что он теперь уже ясно сознавал, что конец его близок; и по сему
обстоятельству положил он оставить записку и объяснить причину необыкновенной
своей смерти; и он начал было писать, но, прежде чем он успел высказать все,
что желал, дыхание у него пресеклось, и дни его прекратило горе, которое было
ему причинено его же собственным безрассудным любопытством. Хозяин дома,
заметив, что уже поздно, а Ансельмо никого не зовет, и решившись войти и
спросить, не хуже ли ему, увидел, что Ансельмо полусидит на кровати, уронив
голову на письменный стол, на котором лежало раскрытое недописанное письмо, а в
руке он все еще держал перо. Хозяин подошел и сначала окликнул его, но, не
получив ответа, взял за руку и, ощутив холодное ее прикосновение, понял, что он
мертв. Хозяин дома, потрясенный и крайне удрученный этим, созвал слуг, дабы они
были свидетелями случившегося с Ансельмо несчастья, а затем прочитал письмо,
написанное, как он тотчас признал, собственною рукою покойного и содержавшее в
себе такие строки:
«Нелепое
и безрассудное желание лишило меня жизни. Если весть о моей кончине дойдет до
Камиллы, то пусть она знает, что я ее прощаю, ибо она не властна была творить
чудеса, а мне не должно было их от нее требовать, и коль скоро я сам созидал
свое бесчестие, то и не для чего…»
На этом
обрывается письмо Ансельмо; отсюда явствует, что в эту самую минуту он, не докончив
мысли, окончил дни свои. На другой день хозяин дома сообщил о смерти Ансельмо
его родственникам, – те уже знали о его горе, а также о том, что Камилла в
монастыре и что она едва не оказалась спутницею своего супруга в этом
вынужденном его странствии, и причиной тому было не столько известие о смерти
мужа, сколько известие об исчезновении друга. Говорят, что, и овдовев, она не
пожелала ни уйти из монастыря, ни принять постриг, но не в долгом времени дошла
до нее весть о гибели Лотарио в бою между де Лотреком и великим полководцем[197]
Гонсало Фернандесом Кордовским, каковая битва имела место в королевстве
Неаполитанском, где и сложил голову этот слишком поздно раскаявшийся друг; и
вот, когда Камилла про это узнала, то постриглась и вскоре, под бременем тоски
и печали, окончила дни свои. Так неразумное начинание одного уготовало всем
троим общий конец.
– Повесть
мне нравится, – сказал священник, – только я не верю, что это правда,
а если это придумано, то придумано неудачно, – в самом деле, трудно себе
представить, чтобы существовал на свете такой глупый муж, как Ансельмо, который
пожелал бы произвести столь дорого стоящее испытание. Между любовниками – это
еще туда-сюда, но чтобы между мужем и женой такое затеялось – нет, это что-то
не то. А что касается манеры изложения, то она меня удовлетворяет.
|
