 Увеличить |
Глава XLII,
повествующая
о том, что еще случилось на постоялом дворе, и о многих других достойных внимания
вещах
Пленник,
сказавши это, умолк, и тогда дон Фернандо обратился к нему с такими словами:
– Поистине,
сеньор капитан, форма, в которую вы облекли рассказ о необычайных своих приключениях,
не уступает новизне и необычности самого предмета. Все здесь странно, своеобразно,
полно неожиданностей, которые изумляют и потрясают слушателей. И такое
удовольствие доставили вы нам своим рассказом, что хотя бы даже нас застала
заря, мы охотно послушали бы еще раз.
И тут
дон Фернандо и все присутствовавшие с такою благожелательностью и горячностью
стали предлагать ему свои услуги, что эта их сердечность тронула капитана. Дон
Фернандо, в частности, объявил, что если тот пожелает отправиться с ним, то он
устроит так, что крестным отцом Зораиды будет его брат, маркиз, а он, со своей
стороны, наделит капитана всем необходимым для того, чтобы тот мог возвратиться
на родину с честью и со средствами, особе его подобающими. Пленник в
наипочтительнейших выражениях изъявил свою признательность, но от всех этих
любезных предложений отказался.
Между
тем настала ночь, и уже в полной темноте к постоялому двору подъехала карета в
сопровождении нескольких верховых. Они попросились на постой, но хозяйка
объявила, что на всем постоялом дворе свободного угла нет.
– Для
кого, для кого, а для сеньора аудитора[231]
уголок найдется, – возразил один из подъехавших всадников.
При этих
словах хозяйка смешалась.
– Сеньор! –
сказала она. – Беда в том, что у нас нет ни одной кровати. Вот если у
сеньора аудитора постель своя, а у него, уж верно, есть своя постель, тогда
милости просим, мы с мужем уступим ему нашу комнату.
– Так-то
лучше, – заметил слуга.
В это
время из кареты вышел человек, по одежде коего можно было тотчас определить чин
его и звание, ибо длинная его мантия со сборчатыми рукавами свидетельствовала о
том, что слуга не солгал и что это, и точно, судья. Он вел за руку девушку лет
шестнадцати в дорожном одеянии, столь привлекательную, хорошенькую и изящную,
что все ею залюбовались, так что, не окажись на постоялом дворе Доротеи, Лусинды
и Зораиды, можно было бы подумать, что такой красивой девушки скоро не сыщешь.
Находившийся тут же Дон Кихот, увидев аудитора с девушкой, молвил:
– Ваша
милость безбоязненно может в этом замке располагаться. Правда, здесь тесно и неудобно,
но нет на свете такой тесноты и таких неудобств, которые не расступились бы
перед военным искусством и перед ученостью, особливо когда предводительницею и
начальницею их является красота, предводительствующая вашею, сеньор, ученостью
в лице этой прелестной девушки, пред которой не только воротам замка надлежит
отворяться и распахиваться, дабы впустить ее, но и скалы должны распадаться, и
раздвигаться и рушиться горы. Входите же, ваша милость, в этот рай, где вы
найдете и звезды, и солнца, способные быть спутниками того неба, которое
милость ваша привезла с собою: тут найдете вы и военное искусство во всем его
блеске, и красоту во всем ее великолепии.
Аудитор,
пораженный его речами, стал внимательно его разглядывать, и наружность Дон
Кихота поразила аудитора не меньше, чем его речи; и, не найдясь, что на них
ответить, он снова поразился, как скоро увидел перед собою Лусинду, Доротею и
Зораиду, которые, услышав новость, что прибыли новые гости, и узнав от хозяйки,
что девушка – красотка, пошли поглядеть на нее и поздороваться с нею, но как
раз в это время дон Фернандо, Карденьо и священник с чрезвычайным дружелюбием и
отменною учтивостью стали предлагать аудитору свои услуги. Наконец сеньор
аудитор, в полном недоумении от всего виденного и слышанного, вошел, и тут
прелестные обитательницы постоялого двора обратились к прелестной девушке с
приветствием. Как бы то ни было, аудитору не могло не броситься в глаза, что
все это люди знатные, однако облик и наружность Дон Кихота, а также его манера
держаться сбивали аудитора с толку. Обменявшись любезностями и осмотрев
помещение, присутствовавшие порешили так, как уже было решено прежде, а именно
– что женщины переночуют в уже упоминавшейся комнате для постояльцев, а
мужчины, как бы для охраны, останутся в сенях. Словом, аудитор позволил своей
дочери, – надобно заметить, что молодая девушка была его дочь, –
ночевать в одной комнате с другими женщинами, чем доставил ей большое удовольствие,
и, объединив часть узкого ложа, предоставленного хозяином, с половиной
постельных принадлежностей аудитора, женщины устроились на ночь лучше, чем могли
предполагать.
У
пленника при виде судьи сильно забилось сердце, ибо смутное предчувствие
говорило ему, что это его брат, и он спросил одного из сопровождавших аудитора
слуг, кто он таков и откуда родом. Слуга ответил, что это лиценциат Хуан Перес
де Вьедма и что родился он, кажется, в горах Леона. Это известие в дополнение к
тому, что он видел своими глазами, окончательно убедило пленника, что это его
брат, тот самый, который по совету отца пошел по ученой части; и, охваченный
радостным волнением, отозвал он дона Фернандо, Карденьо и священника в сторону
и, сообщив им эту новость, уверил, что аудитор его родной брат. Слуга рассказал
ему также, что его господин получил назначение в Америку, в мексиканскую судебную
палату; еще пленник узнал, что девушка эта – дочь судьи, а что жена его умерла
от родов, оставив ему дочь и богатейшее приданое. Пленник спросил, как ему
быть: назвать себя сей же час или лучше выведать исподволь, устыдится его брат,
когда увидит, что он так беден, или же примет его с распростертыми объятиями.
– Поручите
это испытание мне, – сказал священник, – тем более что я не допускаю
мысли, сеньор капитан, чтобы он вас неласково встретил: весь облик вашего брата
дышит таким благородством и умом, что его никак нельзя заподозрить ни в спесивости,
ни в черствости, ни в нежелании принимать в соображение превратности судьбы.
– Со
всем тем, – заметил капитан, – мне бы хотелось не вдруг, а как-нибудь
обиняками дать ему знать, кто я таков.
– Повторяю, –
объявил священник, – я устрою так, что все мы останемся довольны.
Тем
временем подали ужинать, и все сели за стол, кроме пленника, а также дам,
ужинавших отдельно в своей комнате. За ужином священник сказал:
– С
такой же фамилией, как у вашей милости, сеньор аудитор, был у меня один
приятель в Константинополе, где я несколько лет пробыл в плену. Приятеля этого
почитали за одного из самых отважных солдат и военачальников во всей испанской
пехоте, но он был столь же доблестен и смел, сколь и несчастен.
– А
как звали этого военачальника, государь мой? – спросил судья.
– Его
звали Руй Перес де Вьедма, и родился он в горах Леона, – отвечал
священник. – Он рассказал мне про своего отца и братьев такое, что если б
мне это рассказывал не столь правдивый человек, как он, то я подумал бы, что
это одна из тех сказок, которые зимой у очага любят рассказывать старухи. Он
мне сказал, что его отец разделил имение между тремя своими сыновьями и дал им
советы более мудрые, нежели советы Катона. И вот, изволите ли видеть, сын,
пожелавший пойти на войну, так отличился, что вскоре за выказанную им доблесть
и бесстрашие ему дали чин капитана от инфантерии, чем он был обязан единственно
своим заслугам, и не сегодня-завтра его должны были произвести в полковники. Но
как раз когда он мог надеяться на особую милость Фортуны, она изменила ему, и
вместе с ее покровительством он лишился свободы в тот наисчастливейший день,
когда столькие обрели ее, то есть в день битвы при Лепанто. Я утратил свободу в
Голете, и вот, после стольких приключений, мы встретились с ним в
Константинополе и подружились. Оттуда он попал в Алжир, и там, сколько мне
известно, с ним произошел один из самых необыкновенных случаев, какие
когда-либо происходили на свете.
Далее
священник в самых кратких чертах изложил то, что произошло между Зораидой и братом
судьи, судья же так внимательно слушал, как не слушал никого даже во время
судебного разбирательства. Священник, дойдя до того, как французы ограбили
ехавших в фелюге христиан, описал бедность и нищету, в какую впали его приятель
и красавица-мавританка, а что с ними сталось потом, пробрались ли они в Испанию
или же французы увезли их с собой во Францию, – этого он, дескать, не
знает.
Стоявший
поодаль капитан слушал, что говорит священник, и следил за малейшим движением
своего брата, а тот, видя, что рассказ священника подходит к концу, тяжело
вздохнул и со слезами на глазах воскликнул:
– Ах,
сеньор! Если б вы знали, какие вести сообщили вы мне и как они меня
взволновали! Несмотря на все мое благоразумие и уменье владеть собой, слезы все
же выдали мое волнение и навернулись мне на глаза. Отважный капитан, о котором
вы рассказываете, это мой старший брат; будучи человеком более мужественным и
более возвышенного образа мыслей, нежели я и другой мой брат, избрал он
почетное и достойное поприще, то есть один из тех путей, которые предначертал
нам отец, о чем вы уже знаете со слов вашего товарища, чье жизнеописание
показалось вам похожим на сказку. Я избрал ученую часть и на этом пути с божьей
помощью, а также благодаря собственному моему прилежанию достигнул известных вам
степеней. Другой мой брат так разбогател в Перу, что теми деньгами, которые он
посылал отцу и мне, он не только с лихвою возместил полученную им в свое время
долю имения, но еще и предоставил возможность моему отцу выказывать присущую
ему щедрость, а мне с честью и успешно окончить занятия и вступить в теперешнюю
мою должность. Отец мой на краю могилы, жаждет вестей о старшем своем сыне и
неустанно молит бога, чтобы смерть не сомкнула ему очей до тех пор, пока он еще
при жизни не взглянет в очи своего сына, в котором меня лично удивляет одно:
почему он, обыкновенно столь догадливый, не удосужился подать о себе весточку и
уведомить отца как о своих мытарствах и огорчениях, так и о своих успехах: ведь
если бы отец или же братья что-нибудь о нем знали, то, чтобы добиться выкупа,
ему не пришлось бы дожидаться чуда с тростинкой. А теперь я со страхом думаю,
отпустили его французы или же, чтобы скрыть грабеж, умертвили. Одной этой мысли
довольно, чтобы я продолжал свой путь не с радостью, как я начал его, но с превеликою
грустью и печалью. О добрый мой брат! Если б кто-нибудь мне сказал, где ты
теперь, я отыскал бы тебя и избавил от мук, хотя бы ценою собственных! О, если
бы кто-нибудь принес старику-отцу весть о том, что ты жив, но томишься в самой
глубокой из берберийских подземных темниц – оттуда извлекло бы тебя наше
богатство, богатство отца, брата и мое! О прекрасная и отзывчивая Зораида! Если
б можно было вознаградить тебя за добро, которое ты сделала моему брату! О,
если б нам довелось присутствовать при возрождении твоей души и на твоей
свадьбе, которой мы были бы несказанно рады!
Так
говорил аудитор, до глубины души взволнованный вестями о брате, и все слушали
его с сильным движением чувства, вызванным его скорбью. Между тем священник,
удостоверившись, что цель его достигнута и желание капитана исполнено, и решив,
что пора положить конец общему унынию, встал из-за стола и, войдя в помещение,
где находилась Зораида, взял ее за руку, а за нею последовали Лусинда, Доротея
и дочь аудитора. Капитан ждал, что будет делать священник, а тот и его взял за
руку и вместе с ними обоими приблизился к аудитору и прочим кавальеро.
– Сеньор
аудитор! Вытрите слезы, – молвил он. – И да будет венцом желания
вашего наивысшее благо, какого вы только могли бы желать, ибо перед вами добрый
ваш брат и добрая ваша невестка. Вот это – капитан Вьедма, а это – прекрасная
мавританка, которая сделала ему так много хорошего. Французы, о которых я
упоминал, ввергли их в нищету, дабы вы могли выказать щедрость доброго вашего
сердца.
Капитан
бросился обнимать своего брата, а тот, чтобы лучше его рассмотреть, положил ему
руки на плечи; когда же он окончательно уверился в том, кто перед ним, то
сдавил его в своих объятиях и заплакал жаркими слезами радости, так что, глядя
на него, многие из присутствовавших прослезились. Речи обоих братьев, а равно и
сердечное их волнение вряд ли, думается мне, можно себе представить, а не
только что передать. И вот они уже вкратце рассказали друг другу о себе; и вот
уже оба брата уверились в неизменности дружеских своих чувств; и вот уже
аудитор обнял Зораиду; и вот уже попросил он ее распоряжаться его имением как
своим собственным; и вот уже велел он своей дочке обнять Зораиду; и вот уже,
глядя на прекрасную христианку и прекраснейшую мавританку, все прослезились
снова. И вот уже Дон Кихот, молча и с неослабным вниманием следивший за всеми
этими необыкновенными событиями, истолковал их во вкусе небылиц о странствующем
рыцарстве. И вот уже порешили, что капитан, Зораида и его брат поедут вместе в
Севилью и известят отца, что сын его бежал из плена и нашелся, дабы тот, если
только он может, выехал в Севилью, где ему надлежит присутствовать при крещении
Зораиды и на свадьбе вместо аудитора, которому нельзя мешкать в пути, ибо он
получил известие, что через месяц из Севильи в Новую Испанию отправляется
флотилия, и упустить этот случай было бы ему весьма неудобно. Словом, все были
счастливы и довольны, что у пленника все благополучно окончилось, а как почти
две трети ночи уже прошло, то решено было долее не задерживаться и лечь спать.
Дон Кихот вызвался охранять замок, дабы предотвратить нападение какого-нибудь великана
или же какого-нибудь недоброго человека, который позарится на бесценные
сокровища красоты, в этом замке хранящиеся. Все, кто знал Дон Кихота,
поблагодарили его и рассказали о его странностях аудитору, чем немало его
потешили. Один лишь Санчо Панса был в отчаянии, что почтенное собрание никак не
угомонится, и лишь он один, прикорнув на упряжи своего осла, расположился со
всеми удобствами, что ему отнюдь не дешево обойдется, но об этом речь еще впереди.
Итак, дамы ушли к себе, мужчины постарались устроиться с возможно меньшими
неудобствами, а Дон Кихот отправился за ворота, дабы, согласно данному
обещанию, объезжать замок дозором.
Случилось,
однако ж, так, что перед зарей до слуха дам долетел столь приятный и сладкий
голос, что все невольно заслушались, особливо Доротея, которая лежала рядом с
доньей Кларой де Вьедма (так звали дочь аудитора) и не спала. Никто не мог
догадаться, кто это так хорошо поет, и притом без сопровождения какого-либо
инструмента. Порою казалось, что поют во дворе, порой – что в конюшне, и они,
все еще находясь в полном недоумении, внимательно слушали, когда к дверям
приблизился Карденьо и сказал:
– Если
вы не спите, то послушайте: это поет погонщик мулов, и голос у него поистине дивный.
– Мы
слушаем, сеньор, – отозвалась Доротея. Карденьо в ту же минуту удалился, а
Доротея, вся – внимание, уловила слова вот этой самой песни:
|
