 Увеличить |
Глава III
Об уморительном разговоре, происходившем между Дон Кихотом,
Санчо Пансою и бакалавром Самсоном Карраско
Дон Кихот в ожидании бакалавра Карраско, от которого он
надеялся услышать, что именно о нем говорится в книге, о коей ему толковал
Санчо, погрузился в глубокую задумчивость; он никак не мог поверить, что такая
книга существует в действительности: ведь на острие его меча еще не успела
высохнуть кровь убитых им врагов, а тут говорят, будто история высоких его
рыцарских подвигов уже вышла в свет. Со всем тем он решил, что какой-нибудь
мудрец, не то друг, не то недруг, силою своего волшебства ее напечатал, –
коли друг, то дабы возвеличить и вознести его подвиги над самыми славными
деяниями странствующих рыцарей, а коли недруг, то дабы умалить их и поставить
ниже самых гнусных поступков гнуснейшего из оруженосцев, какой когда-либо был
описан в книге; впрочем, возражал он себе, дела оруженосцев никто никогда не
описывал, если же такая книга подлинно существует, то, коль скоро это книга о
странствующем рыцаре, она по необходимости долженствует быть красноречивою,
возвышенною, изрядною, великолепною и правдивою. Соображения эти несколько его
успокоили, однако он снова забеспокоился, когда вспомнил, что автор книги –
мавр, о чем свидетельствовало слово Сид, от мавров же ожидать правды не
следует, ибо все они обманщики, врали и выдумщики. Он со страхом думал: а вдруг
мавр описывает сердечные его обстоятельства без надлежащей благопристойности и
тем самым порочит и пятнает честь сеньоры Дульсинеи Тобосской? Ему же хотелось,
чтобы в книге было засвидетельствовано, как он был верен ей и как высоко всегда
ее ставил, как отвергал королев, императриц и всякого звания дев и умерял
естественные движения сердца; и он все еще думал, гадал, судил и рядил, когда
вошли Санчо и Карраско, и Дон Кихот встретил бакалавра с отменною учтивостью.
Бакалавр хотя и звался Самсоном,[319] однако ж росту был
небольшого, зато был пребольшущий хитрец; цвет лица у него был безжизненный,
зато умом он отличался весьма живым; сей двадцатичетырехлетний молодой человек
был круглолиц, курнос, большерот, что выдавало насмешливый нрав и склонность к
забавам и шуткам, каковые свойства он и выказал, едва увидевши Дон Кихота, ибо
тот же час опустился перед ним на колени и сказал:
– Ваше величие, сеньор Дон Кихот Ламанчский! Пожалуйте
мне ваши руки, ибо, клянусь одеянием апостола Петра,[320] которое на мне
(хотя я достигнул только первых четырех степеней), что ваша милость – один из
наиславнейших странствующих рыцарей, какие когда-либо появлялись или еще
появятся на земной поверхности. Да будет благословен Сид Ахмет Бен-инхали за
то, что он написал историю великих ваших деяний, и да преблагословен будет тот
любознательный человек, который взял на себя труд перевести ее с арабского на
наш обиходный кастильский язык для всеобщего увеселения.
Дон Кихот попросил его встать и сказал:
– Итак, моя история, и правда, написана, и составил ее
некий мудрый мавр?
– Сущая правда, сеньор, – отвечал Самсон, – и
я даже ручаюсь, что в настоящее время она отпечатана в количестве более
двенадцати тысяч книг. Коли не верите, запросите Португалию, Барселону и
Валенсию, где она печаталась, и еще ходят слухи, будто бы ее сейчас печатают в
Антверпене, – мне сдается, что скоро не останется такого народа, который
не прочел бы ее на своем родном языке.
– Ничто не может доставить человеку добродетельному и
выдающемуся такого полного удовлетворения, – сказал на это Дон
Кихот, – как сознание, что благодаря печатному слову добрая о нем молва
еще при его жизни звучит на языках разных народов. Я говорю: добрая молва, ибо
если наоборот, то с этим никакая смерть не сравнится.
– Что касается доброй славы и доброго имени, –
подхватил бакалавр, – то ваша милость превосходит всех странствующих
рыцарей, ибо мавр на своем языке, а христианин на своем постарались в самых картинных
выражениях описать молодцеватость вашей милости, великое мужество ваше в минуту
опасности, стойкость в бедствиях, терпение в пору невзгод, а также при ранениях,
и, наконец, чистоту и сдержанность платонического увлечения вашей милости
сеньорою доньей Дульсинеей Тобосской.
– Я никогда не слыхал, чтобы сеньору Дульсинею звали донья,
– вмешался тут Санчо, – ее зовут просто сеньора Дульсинея
Тобосская, так что в этом сочинитель ошибается.
– Твое возражение несущественно, – заметил
Карраско.
– Разумеется, что нет, – отозвался Дон
Кихот, – однако ж скажите мне, сеньор бакалавр: какие из подвигов моих
наипаче восславляются в этой истории?
– На сей предмет, – отвечал бакалавр, –
существуют разные мнения, ибо разные у людей вкусы: одни питают пристрастие к
приключению с ветряными мельницами, которые ваша милость приняла за Бриареев и
великанов, другие – к приключению с сукновальнями, кто – к описанию двух ратей,
которые потом оказались стадами баранов, иной восторгается приключением с мертвым
телом, которое везли хоронить в Сеговию, один говорит, что лучше нет
приключения с освобождением каторжников, другой – что надо всем возвышаются
приключения с двумя великанами-бенедиктинцами и схватка с доблестным бискайцем.
– А скажите, сеньор бакалавр, – снова вмешался
Санчо, – вошло в книгу приключение с янгуасцами, когда добрый наш Росинант
отправился искать на дне морском груш?
– Мудрец ничего не оставил на дне чернильницы, –
отвечал Самсон, – он всего коснулся и обо всем рассказал, даже о том, как
добрый Санчо кувыркался на одеяле.
– Ни на каком одеяле я не кувыркался, – возразил
Санчо, – в воздухе, правда, кувыркался, и даже слишком, я бы сказал,
долго.
– По моему разумению, – заговорил Дон
Кихот, – во всякой светской истории долженствуют быть свои коловратности,
особливо в такой, в которой речь идет о рыцарских подвигах, – не может же
она описывать одни только удачи.
– Как бы то ни было, – сказал бакалавр, –
некоторые читатели говорят, что им больше понравилось бы, когда бы авторы
сократили бесконечное количество ударов, которые во время разных стычек сыпались
на сеньора Дон Кихота.
– История должна быть правдивой, – заметил Санчо.
– И все же они могли бы умолчать об этом из чувства
справедливости, – возразил Дон Кихот, – не к чему описывать
происшествия, – которые хотя и не нарушают и не искажают правды исторической,
однако ж могут унизить героя. Сказать по совести, Эней не был столь благочестивым,
как его изобразил Вергилий, а Одиссей столь хитроумным, как его представил
Гомер.
– Так, – согласился Самсон, – но одно дело –
поэт, а другое – историк: поэт, повествуя о событиях или же воспевая их, волен
изображать их не такими, каковы они были в действительности, а такими, какими
они долженствовали быть, историку же надлежит описывать их не такими, какими
они долженствовали быть, но такими, каковы они были в действительности, ничего
при этом не опуская и не присочиняя.
– Коли уж сеньор мавр выложил всю правду, –
заметил Санчо, – стало быть, среди ударов, которые получал мой господин,
наверняка значатся и те, что получал я, потому не было еще такого случая, чтобы,
снимая мерку со спины моего господина, не сняли заодно и со всего моего тела.
Впрочем, тут нет ничего удивительного: мой господин сам же говорит, что
головная боль отдается во всех членах.
– Ну и плут же вы, Санчо, – молвил Дон
Кихот. – На что, на что, а на то, что вам выгодно, у вас, право, недурная
память.
– Да если б я и хотел позабыть про дубинки, которые по
мне прошлись, – возразил Санчо, – так все равно не мог бы из-за
синяков: ведь до ребер-то у меня до сих пор не дотронешься.
– Помолчи, Санчо, – сказал Дон Кихот, – не
прерывай сеньора бакалавра, я же, со своей стороны, прошу его продолжать и
рассказать все, что в упомянутой истории обо мне говорится.
– И обо мне, – ввернул Санчо, – ведь,
говорят, я один из ее главных пресонажей.
– Персонажей, а не пресонажей, друг
Санчо, – поправил Самсон.
– Еще один строгий учитель нашелся! – сказал
Санчо. – Если мы будем за каждое слово цепляться, то ни в жизнь не кончим.
– Пусть моя жизнь будет несчастной, если ты, Санчо, не
являешься в этой истории вторым лицом, – объявил бакалавр, – и
находятся даже такие читатели, которым ты доставляешь больше удовольствия своими
речами, нежели самое значительное лицо во всей этой истории, хотя, впрочем,
кое-кто говорит, что ты обнаружил излишнюю доверчивость, поверив в возможность
стать губернатором на острове, который был тебе обещан присутствующим здесь
сеньором Дон Кихотом.
– Время еще терпит, – заметил Дон Кихот, – и
чем более будет Санчо входить в возраст, чем более с годами у него накопится
опыта, тем более способным и искусным окажется он губернатором.
– Ей-богу, сеньор, – сказал Санчо, – не
губернаторствовал я на острове в том возрасте, в коем нахожусь ныне, и не
губернаторствовать мне там и в возрасте Мафусаиловом.[321] Не то беда, что у
меня недостает сметки, чтобы управлять островом, а то, что самый этот остров
неведомо куда запропастился.
– Положись на бога, Санчо, – молвил Дон
Кихот, – и все будет хорошо, и, может быть, даже еще лучше, чем ты
ожидаешь, ибо без воли божией и лист на дереве не шелохнется.
– Совершенная правда, – заметил Самсон, –
если бог захочет, то к услугам Санчо будет не то что один, а целая тысяча
островов.
– Навидался я этих самых губернаторов, – сказал
Санчо, – по-моему, они мне в подметки не годятся, а все-таки их величают ваше
превосходительство и кушают они на серебре.
– Это не губернаторы островов, – возразил
Самсон, – у них другие области, попроще, – губернаторы островов
должны знать, по крайности, грамматику и арифметику.
– С орехами-то я в ладах, – сказал
Санчо, – а вот что такое метика – тут уж я ни в зуб толкнуть,
не понимаю, что это может значить. Предадим, однако ж, судьбы островов в руци божии,
и да пошлет меня господь бог туда, где я больше всего могу пригодиться, я же
вам вот что скажу, сеньор бакалавр Самсон Карраско: я страх как доволен, что
автор этой истории, рассказывая про мои похождения, не говорит обо мне никаких
неприятных вещей, потому, честное слово оруженосца, расскажи он обо мне
что-нибудь такое, что не пристало столь чистокровному христианину, каков я, то
мой голос услышали бы и глухие.
– Это было бы чудо, – заметил Самсон.
– Чудо – не чудо, – отрезал Санчо, – а только
каждый должен думать, что он говорит или же что пишет о персонах, а не
ляпать без разбора все, что взбредет на ум.
– Одним из недостатков этой истории, – продолжал
бакалавр, – считается то, что автор вставил в нее повесть под названием Безрассудно-любопытный, –
и не потому, чтобы она была плоха сама по себе или же плохо написана, а
потому, что она здесь неуместна и не имеет никакого отношения к истории его
милости сеньора Дон Кихота.
– Бьюсь об заклад, – объявил Санчо, – что у
этого сукина сына получилась каша.
– В таком случае я скажу, – заговорил Дон
Кихот, – что автор книги обо мне – не мудрец, а какой-нибудь
невежественный болтун, и взялся он написать ее наудачу и как попало – что
выйдет, то, мол, и выйдет, точь-в-точь как Орбанеха, живописец из Убеды,
который, когда его спрашивали, что он пишет, отвечал: «Что выйдет». Нарисовал
он однажды петуха, да так скверно и до того непохоже, что пришлось написать под
ним крупными буквами: «Это петух». Так, очевидно, обстоит дело и с моей
историей, и чтобы понять ее, понадобится комментарий.
– Ну нет, – возразил Самсон, – она совершенно
ясна и никаких трудностей не представляет: детей от нее не оторвешь, юноши ее
читают, взрослые понимают, а старики хвалят. Словом, люди всякого чина и звания
зачитывают ее до дыр и знают наизусть, так что чуть только увидят какого-нибудь
одра, сейчас же говорят: «Вон Росинант!» Но особенно увлекаются ею слуги – нет
такой господской передней, где бы не нашлось Дон Кихота: стоит
кому-нибудь выпустить его из рук, как другой уж подхватывает, одни за него
дерутся, другие выпрашивают. Коротко говоря, чтение помянутой истории есть
наименее вредное и самое приятное времяпрепровождение, какое я только знаю, ибо
во всей этой книге нет ни одного мало-мальски неприличного выражения и ни одной
не вполне католической мысли.
– Писать иначе – это значит писать не правду, а
ложь, – заметил Дон Кихот, – историков же, которые не гнушаются
ложью, должно сжигать наравне с фальшивомонетчиками. Вот только я не понимаю,
зачем понадобилось автору прибегать к повестям и рассказам про других, когда он
мог столько написать обо мне, – по-видимому, он руководствовался
пословицей; «Хоть солому ешь, хоть жито, лишь бы брюхо было сыто». В самом
деле, одних моих размышлений, вздохов, слез, добрых намерений и сражений могло
бы хватить ему на еще более или уж, по крайности, на такой же толстый том,
какой составляют сочинения Тостадо.[322]
Откровенно говоря, сеньор бакалавр, я полагаю, что для того, чтобы писать
истории или же вообще какие бы то ни было книги, потребны верность суждения и
зрелость мысли. Отпускать шутки и писать остроумные вещи есть свойство умов
великих: самое умное лицо в комедии – это шут, ибо кто желает сойти за дурачка,
тот не должен быть таковым. История есть нечто священное, ибо ей надлежит быть
правдивою, а где правда, там и бог, ибо бог и есть правда, и все же находятся
люди, которые пекут книги, как оладьи.
– Нет такой дурной книги, в которой не было бы чего-нибудь
хорошего, – вставил бакалавр.
– Без сомнения, – согласился Дон Кихот, –
однако ж часто бывает так, что люди заслуженно достигают и добиваются своими
рукописаниями великой славы, но коль скоро творения их выходят из печати, то
слава им изменяет совершенно или, во всяком случае, несколько меркнет.
– Суть дела вот в чем, – сказал Карраско. –
Произведения напечатанные просматриваются исподволь, а потому и недостатки
таковых легко обнаруживаются, и чем громче слава сочинителя, тем внимательнее
творения его изучаются. Людям, прославившимся своими дарованиями, великим
поэтам, знаменитым историкам всегда или же большею частью завидуют те, которые
с особым удовольствием и увлечением вершат суд над произведениями чужими, хотя
сами не выдали в свет ни единого.
– Удивляться этому не приходится, – заметил Дон
Кихот, – сколькие богословы сами не годятся в проповедники, но зато
отличнейшим образом подметят, чего вот в такой-то проповеди недостает и что в
ней лишнее.
– Все это так, сеньор Дон Кихот, – возразил
Карраско, – однако ж я бы предпочел, чтобы подобного рода судьи были более
снисходительны и менее придирчивы и чтобы они не считали пятен на ярком солнце
того творения, которое они хулят, ибо если aliquando bonus dormitat Homerus,[323]
то пусть они примут в рассуждение, сколько пришлось ему бодрствовать, дабы на
светлое его творение падало как можно меньше тени, и притом, может статься, те
пятна, которые им не понравились, – это пятна родимые, иной раз придающие
человеческому лицу особую прелесть. Коротко говоря, кто отдает свое
произведение в печать, тот величайшему подвергается риску, ибо совершенно
невозможно сочинить такую книгу, которая удовлетворила бы всех.
– Книга, написанная обо мне, удовлетворит
немногих, – вставил Дон Кихот.
– Как раз наоборот: ведь stultorum infinitus est
numerus,[324]
а посему ваша история пришлась по вкусу неисчислимому множеству читателей,
однако ж некоторые полагают, что память у автора худая и слабая, ибо он забыл
сообщить, кто украл у Санчо его серого: вор не назван, ясно только одно, что осла
похитили, а немного погодя мы снова видим Санчо верхом на том же самом осле,
который неизвестно откуда взялся. Еще говорят, будто автор забыл упомянуть, что
сделал Санчо на ту сотню эскудо, которую он нашел в чемодане в Сьерре Морене:
автор об этом умалчивает, а между тем многим хотелось бы знать, что Санчо на
них сделал и как он ими распорядился, – вот этой существенной подробности
в книге и недостает.
Санчо на это ответил так:
– Мне, сеньор Самсон, сейчас не до счетов и не до
отчетов, – у меня такая слабость в желудке, что ежели я не глотну для
бодрости крепкого вина, то высохну, как щепка. Дома у меня есть вино, моя дражайшая
половина меня поджидает, я только поем, а потом вернусь и удовлетворю вашу
милость и всякого, кто только ни пожелает меня спросить касательно пропажи осла
и на что я израсходовал сто эскудо.
И, не дожидаясь ответа и ни слова более не сказав, Санчо
ушел домой.
Дон Кихот стал просить и уговаривать бакалавра остаться и
закусить с ним чем бог послал. Бакалавр принял приглашение и остался; в виде
добавочного блюда была подана пара голубей; за столом говорили о рыцарстве;
Карраско поддакивал хозяину; пиршество кончилось, все легли соснуть. Санчо
возвратился, и прерванная беседа возобновилась.
|
