Увеличить |
Глава LVIII,
в коей речь идет о том, как на Дон Кихота посыпалось
столько приключений, что они не давали ему передышки
Как скоро Дон Кихот, освободившись и избавившись от
заигрываний Альтисидоры, выехал в открытое поле, то почувствовал себя в своей
стихии, почувствовал, что у него вновь явились душевные силы для того, чтобы
продолжать дело рыцарства, и тут он повернулся лицом к Санчо и сказал:
– Свобода, Санчо, есть одна из самых драгоценных щедрот,
которые небо изливает на людей; с нею не могут сравниться никакие сокровища: ни
те, что таятся в недрах земли, ни те, что сокрыты на дне морском. Ради свободы,
так же точно, как и ради чести, можно и должно рисковать жизнью, и, напротив
того, неволя есть величайшее из всех несчастий, какие только могут случиться с
человеком. Говорю же я это, Санчо, вот к чему: ты видел, как за нами ухаживали
и каким окружали довольством в том замке, который мы только что покинули, и,
однако ж, несмотря на все эти роскошные яства и прохладительные напитки, мне
лично казалось, будто я терплю муки голода, ибо я не вкушал их с тем же
чувством свободы, как если б все это было мое, между тем обязательства,
налагаемые благодеяниями и милостями, представляют собою путы, стесняющие
свободу человеческого духа. Блажен тот, кому небо посылает кусок хлеба, за
который он никого не обязан благодарить, кроме самого неба!
– А все-таки, – отозвался Санчо, – что бы вы
ни говорили, нехорошо это будет с нашей стороны, если мы не почувствуем благодарности
за кошелек с двумя сотнями золотых, который мне преподнес герцогский
домоправитель: я его, вроде как успокоительный пластырь, ношу возле самого
сердца, – мало ли что может быть: ведь не всегда же нам попадаются замки,
где за нами ухаживают, случается заезжать и на постоялые дворы, где нас
колотят.
В таких и тому подобных разговорах проехали странствующий
рыцарь и странствующий оруженосец немногим более мили, как вдруг увидели, что
на зеленом лужке, разостлав на земле плащи, закусывают человек десять, одетые
по-деревенски. Поодаль виднелось нечто вроде белых простынь, накрывавших предметы,
что стояли и возвышались на некотором расстоянии один от другого. Дон Кихот
приблизился к закусывавшим и, учтиво поздоровавшись с ними, спросил, что
находится под полотном. На это ему один из крестьян ответил так:
– Сеньор! Под полотном находятся лепные и резные
изображения святых, коими мы собираемся украсить сельский наш храм. Мы накрыли
их полотном, чтобы они не попортились, а несем на плечах, чтобы они не поломались.
– Будьте добры, позвольте мне посмотреть, – сказал
Дон Кихот, – уж верно, изображения эти хороши, коли вы несете их с такими
предосторожностями.
– Еще бы не хороши! – подхватил другой
крестьянин. – Да ведь и стоят они, сказать по чести, немало: каждое из них
обошлось нам не меньше, чем в полсотни дукатов. Обождите, ваша милость, сейчас
вы сами увидите, что это сущая правда.
С этими словами он, не докончив трапезы, встал и направился
к ближайшему изображению, чтобы снять с него покрывало: то была статуя Георгия
Победоносца, изображенного так, как его обыкновенно изображают, – верхом
на коне, он с грозным видом вонзает копье в пасть дракона, извивающегося у его
ног. Вся работа была выполнена, как говорится, на удивление. Дон Кихот же,
увидев статую, молвил:
– Сей рыцарь был одним из лучших странствующих рыцарей
во всей небесной рати. Звали его святой Георгий Победоносец, и притом он был
покровителем дев. Теперь посмотрим другое изображение.
Крестьянин открыл вторую статую: то был святой Мартин верхом
на коне, деливший свой хитон с бедняком; и как скоро Дон Кихот увидел его, то
сказал:
– Сей рыцарь был также из числа христианских
странников, и мне думается, что доброта его была еще выше его доблести; это
видно из того, Санчо, что он разрывает свой хитон, дабы половину отдать
бедняку. И, уж верно, тогда стояла зима, иначе он отдал бы весь хитон – так он
был милосерд.
– Вряд ли, – заметил Санчо. – Должно
полагать, он знал пословицу: кто умом горазд, тот себя в обиду не даст.
Дон Кихот рассмеялся и попросил снять еще одно покрывало,
под покрывалом же оказалось изображение покровителя Испании: верхом на коне, с
окровавленным мечом, он разил и попирал мавров; и, взглянув на него, Дон Кихот
сказал:
– Воистину сей есть рыцарь Христова воинства, а зовут
его святой Дьего Мавроборец. Это один из наидоблестнейших святых рыцарей,
когда-либо живших на свете, ныне же пребывающих на небе.
Затем сняли еще одно полотнище, и тогда взорам открылось
падение апостола Павла с коня, изображенное со всеми теми подробностями, с какими
обыкновенно изображается его обращение. Все тут было до того натурально, что
казалось, будто это сам Христос вопрошает, а Павел ему отвечает.
– Прежде то был самый лютый из всех гонителей Христовой
церкви, каких знало его время, а потом он стал самым ярым из всех защитников,
какие когда-либо у церкви будут, – сказал Дон Кихот. – Это
странствующий рыцарь при жизни своей и это святой, вошедший в обитель вечного
покоя после своей смерти, это неутомимый труженик на винограднике Христовом,
это просветитель народов, которому школою служили небеса, наставником же и
учителем сам Иисус Христос.
Больше изображений не было, а потому Дон Кихот попросил
закрыть статуи полотнищами и обратился к носильщикам с такою речью:
– За счастливое предзнаменование почитаю я, братья, то,
что мне довелось увидеть эти изображения, ибо святые эти рыцари подвизались на
том же самом поприще, что и я, то есть на поприще ратном, и все различие между
ними и мною заключается в том, что они были святые и преследовали цели
божественные, я же, грешный, преследую цели земные. Они завоевали себе небо
благодаря своей мощи, ибо царство небесное силою берется, я же еще не
знаю, что я завоевываю, возлагая на себя тяготы, – впрочем, если только
Дульсинея Тобосская избавится от своих тягот, то мой жребий тотчас улучшится,
разум мой возмужает, и, может статься, я перейду на иную стезю, лучшую, нежели
та, которою я шел до сих пор.
– В добрый час сказать, в худой помолчать, –
присовокупил Санчо.
Подивились носильщики как наружности, так и речам Доя Кихота;
не поняли же они и половины того, что он хотел в них выразить. Покончив с едой,
они взвалили на плечи статуи, попрощались с Дон Кихотом и пошли дальше.
Санчо снова, точно в первый раз видел своего господина,
подивился его учености: он был уверен, что нет на свете таких преданий и таких
событий, которых Дон Кихот не знал бы как свои пять пальцев и не держал бы в
памяти; обратился же он к Дон Кихоту с такими словами:
– Положа руку на сердце, скажу вам, досточтимый мой
хозяин: если то, что с нами сегодня произошло, можно назвать приключением, то
это одно из самых приятных и отрадных приключений, какие за все время наших
странствований выпадали на нашу долю, – на сей раз дело обошлось без
побоев и безо всяких треволнений, нам не пришлось ни обнажать меча, ни молотить
землю своими телами, ни голодать. Благодарю тебя, господи, за то, что ты дал
мне своими глазами увидеть такое приключение!
– Ты молвил справедливо, Санчо, – заметил Дон
Кихот, – прими, однако ж, в рассуждение, что день на день не похож и что
счастье изменчиво. То же, что простой народ называет приметами и что не имеет
под собой разумных оснований, человеку просвещенному надлежит почитать и
признавать всего лишь за благоприятные явления. Иной суевер встанет спозаранку,
выйдет из дому, и по дороге встретится ему монах ордена блаженного Франциска,
так он, точно увидел грифа,[490]
мигом покажет ему тыл – и скорей назад. Какой-нибудь Мендоса рассыплет на столе
соль, и по сердцу у него сей же час рассыплется тоска,[491] словно природа
обязана предуведомлять о грядущих невзгодах именно такими ничтожными знаками.
Между тем просвещенный христианин не станет посредством таких пустяков
выведывать волю небес. Сципион[492]
прибыл в Африку и, ступив на сушу, споткнулся и упал, и это воинами его было
принято за дурное предзнаменование, а он, обнявши землю руками, воскликнул: «Ты
не уйдешь от меня, Африка, ибо я держу тебя в своих объятиях!» Так, вот, Санчо,
встреча с этими изображениями явилась для меня радостнейшим событием.
– Я тоже так думаю, – согласился Санчо, – мне
бы только хотелось знать, ваша милость, отчего это испанцы, когда идут в бой,
всегда так призывают на помощь святого Дьего Мавроборца: «Святой Яго, запри
Испанию!»[493]
Разве Испания была отперта и ее надлежало запереть? В чем тут все дело?
– Экий ты бестолковый, Санчо! – воскликнул Дон
Кихот. – Пойми, что великому этому рыцарю багряного креста господь повелел
быть покровителем и заступником Испании, особливо в годину тех ожесточенных
боев, какие вели испанцы с маврами, вот почему, когда испанцам предстоит
сражение, они обращаются к этому святому как к своему защитнику и призывают его
имя, и многие сами видели его в бою, видели, как он сокрушал, попирал,
уничтожал и истреблял полчища агарян,[494] –
в доказательство я мог бы привести немало примеров, почерпнутых из правдивых
испанских хроник.
После этого Санчо, переменив разговор, сказал своему
господину:
– Дивлюсь я, сеньор, до чего ж бесстыжая девка эта
Альтисидора, герцогинина служанка. Видно, здорово ранил и прострелил ее этот,
как его, Амур, – говорят про него, что он мальчонка слепенький, но хоть и
гноятся у него глаза, а пожалуй, что и совсем не видят, все-таки стоит ему
нацелиться кому-нибудь в сердце, пусть даже в малюсенькое, и он уж непременно
попадет и пронзит его насквозь. Еще я слыхал, будто любовные его стрелы
притупляются и ломаются о девичью стыдливость и скромность, ну, а с этой Альтисидорой
они скорее заострились, нежели притупились.
– Прими в соображение, Санчо, – заметил Дон
Кихот, – что любовь ни с кем не считается, ни в чем меры не знает, и у нее
тот же нрав и обычай, что и у смерти: она столь же властно вторгается в пышные
королевские чертоги, как и в убогие хижины пастухов, и когда она всецело
овладевает душой, то прежде всего изгоняет из нее страх и стыдливость: вот
почему, утратив стыд, Альтисидора и призналась в своих чувствах, в моей же душе
они возбудили не столько жалость, сколько смятение.
– Чудовищная жестокость! Неслыханная
бесчеловечность! – воскликнул Санчо. – Доведись до меня, я бы размяк
и растаял от первого же ее ласкового словечка. Черт возьми! Что за каменное у
вас сердце, что за медная грудь, что за известковая душа! Но только я никак не
пойму, что такое в вас-то нашла эта девушка, отчего она размякла и растаяла:
какой такой блеск, какую такую молодцеватость, какую такую особую прелесть, и
что такое у вас есть в лице, что могло бы прельстить ее, и наконец все ли это
вместе взятое или же какая-нибудь отдельная ваша черта? По правде сказать, мне
частенько приходилось окидывать вашу милость взглядом от самых пяток до кончиков
волос на голове, и всякий раз я находил в вашей милости больше такого, что
может скорее отпугнуть, нежели прельстить. Притом же я слыхал, что любят прежде
всего и главным образом за красоту, а как ваша милость совсем даже некрасива,
то я уж и не понимаю, во что же бедняжка влюбилась.
– Прими в рассуждение, Санчо, – заметил Дон
Кихот, – что есть два рода красоты: красота духовная и красота телесная.
Духовная красота сказывается и проявляется в ясности ума, в целомудрии, в
честном поведении, в доброте и в благовоспитанности, и все эти свойства могут
совмещаться и сосуществовать в человеке некрасивом, и если внимание
приковывается к этой именно красоте, а не к телесной, то здесь-то и возникает
любовь пылкая и наиболее сильная. Я, Санчо, и сам вижу, что некрасив, но я знаю
также, что я и не урод, а чтобы хорошего человека можно было полюбить, ему
достаточно быть только что не чудовищем, но зато он должен обладать теми свойствами
души, которые я тебе сейчас перечислил.
Разговаривая и беседуя таким образом, ехали они не по дороге,
а по лесу, и вдруг, совершенно для себя неожиданно, Дон Кихот запутался в
зеленых нитях, протянутых меж дерев и образовывавших нечто вроде сетей; не в
силах понять, что это такое, он наконец обратился к Санчо:
– Мне думается, Санчо, что случай с этими сетями
представляет собой одно из самых необычайных приключений, какие только можно
себе вообразить. Убей меня на этом самом месте, если мои преследователи-волшебники
не задумали оплести меня сетями и преградить мне путь, по-видимому в отместку
за мою суровость с Альтисидорой. Однако ж да будет им известно, что, хотя бы
даже их сети были сделаны не из таких вот зеленых нитей, а из твердейших
алмазов, и были крепче тех, коими ревнивый бог кузнецов опутал Венеру и Марса,[495]
все равно я порвал бы их так же легко, как если бы они были из морского
тростника или из волокон хлопка.
И он уже хотел двинуться вперед и порвать сети, но в это
время перед ним внезапно предстали, выйдя из-за дерев, две прелестнейшие
пастушки: во всяком случае, одеты они были, как пастушки, с тою, однако ж,
разницей, что тулупчики и юбочки были на них из чудесной парчи – впрочем, нет:
юбки были из весьма дорогой, шитой золотом тафты. Их локоны, рассыпавшиеся по
плечам, золотым своим блеском могли бы поспорить не с чем иным, как с лучами
солнца; на голове у каждой красовался венок из зеленого лавра и красного
амаранта. По виду им можно было дать, самое меньшее, лет пятнадцать, а самое
большее – восемнадцать.
Санчо, глядя на них, изумился. Дон Кихот пришел в
недоумение, даже солнце – и то на мгновенье прекратило свой бег, чтобы на них
поглядеть, и все четверо совершенное хранили молчание. Наконец первою
заговорила одна из пастушек и обратилась к Дон Кихоту с такими словами:
– Остановитесь, сеньор кавальеро, и не рвите
сетей, – мы их здесь протянули не с целью причинить вам зло, но
единственно для развлечения, а как я предвижу ваш вопрос: что же это за
развлечение и кто мы такие, то я вам сейчас вкратце об этом скажу. В одном
селении, расположенном в двух милях отсюда, проживает много знати, идальго и
богатых людей, и вот мы с многочисленными друзьями и родственниками уговорились
целой компанией, с женами, сыновьями и дочерьми, приятно провести здесь
время, – а ведь это одно из самых очаровательных мест во всей
округе, – и составить новую пастушескую Аркадию, для чего девушки решили
одеться пастушками, а юноши – пастухами. Мы разучили две эклоги:[496]
одну – знаменитого поэта Гарсиласо,[497]
а другую – несравненного Камоэнса,[498]
на португальском языке, но еще не успели их разыграть. Мы приехали сюда только
вчера, затем, среди зелени, на берегу полноводного ручья, орошающего окрестные
луга, разбили палатки, так называемые походные, и вечером же натянули меж дерев
сети, чтобы ловить глупых пташек: мы их нарочно пугаем, они от нас улетают – и
попадаются в сети. Если же вам угодно, сеньор, быть нашим гостем, то мы примем
вас учтиво и радушно, – теперь у нас здесь не должно быть места ни печали,
ни скуке.
На этом она окончила свою речь; Дон Кихот же ей ответил так:
– Поистине, прекраснейшая сеньора, самого Актеона не так
удивил и поразил вид купающейся Дианы,[499]
которую он внезапно узрел, как был ошеломлен я при виде красоты вашей. Я в
восторге от ваших увеселений, благодарю вас за приглашение, и если я могу
чем-либо быть вам полезен, то стоит вам только сказать – и я весь к вашим
услугам, ибо мой долг именно в том и заключается, чтобы на деле доказывать свою
признательность и творить добро всем людям без изъятья, особливо же людям
благородного сословия, представительницами коего являетесь вы, и, если бы даже
эти сети, столь малое пространство занимающие, опутали всю земную поверхность,
я и тогда постарался бы отыскать какой-нибудь новый свет, где я мог бы
передвигаться, не разрывая их, а чтобы вы не думали, что это – преувеличение,
то да будет вам известно, что перед вами не кто иной, как Дон Кихот Ламанчский,
если только это имя вам что-нибудь говорит.
– Ах, милая подруга! – воскликнула тут вторая
пастушка. – Какие же мы с тобой счастливые! Ты знаешь, кто этот сеньор?
Так вот знай же, что это храбрейший из всех храбрецов, самый пылкий из всех влюбленных
и самый любезный из людей, если только не лжет и не обманывает нас вышедшая в
свет история его подвигов, которую я читала. Я могу ручаться, что спутник его –
это некий Санчо Панса, его оруженосец, с шутками которого ничьи другие не могут
идти в сравнение.
– Ваша правда, – подтвердил Санчо, – я и есть
тот самый оруженосец и тот самый шутник, как ваша милость изволила обо мне
выразиться, а этот сеньор – мой господин, тот самый Дон Кихот Ламанчский, о
котором говорится и рассказывается в книжке.
– Дорогая подружка! – воскликнула первая
девушка. – Давай уговорим сеньора побыть с нами, – родители наши и
наши братья будут ему бесконечно рады. Об его доблести и об его душевных
качествах я слышала то же самое, а кроме того, говорят, что он на удивление
стойкий и верный поклонник и что дама его – некая Дульсинея Тобосская, которую
вся Испания признает первой красавицей.
– Это было бы справедливо, – заметил Дон
Кихот, – когда бы ваша несравненная прелесть не принуждала в том усомниться.
Не трудитесь, однако, сеньоры, удерживать меня, ибо неотложные дела, сопряженные
с прямым моим долгом, не позволяют мне отдыхать где бы то ни было.
В это время к ним приблизился брат одной из девушек, так же
точно, как и она, в пастушеском наряде, отличавшемся таким же точно богатством
и пышностью; девушки ему сказали, что он видит перед собою доблестного Дон
Кихота Ламанчского, а что тот, другой, – его оруженосец Санчо, имена же
эти брату девушки были известны оттого, что он читал историю Дон Кихота. Изящный
пастушок представился Дон Кихоту и пригласил его в палатку; Дон Кихоту ничего
не оставалось делать, как уступить. Тем временем началась охота, и сети
наполнились разными пташками: обманутые цветом сетей, они попадали в ту самую
ловушку, от которой спасались. Более тридцати человек собралось здесь; и
мужчины и женщины – все были в нарядном пастушеском одеянии, и в одну минуту
всем стало известно, что два незнакомца – это те самые Дон Кихот и его
оруженосец, которых они знали по книге, каковое известие всех весьма
обрадовало. Все общество двинулось к палаткам, где уже были накрыты столы,
ломившиеся от дорогих и чисто поданных блюд; Дон Кихота усадили на почетное
место; все смотрели на него с изумлением. По окончании трапезы Дон Кихот
возвысил голос и торжественно заговорил:
– Хотя иные утверждают, что величайший из всех
человеческих грехов есть гордыня, я же лично считаю таковым неблагодарность,
ибо придерживаюсь общепринятого мнения, что неблагодарными полон ад. Греха
этого я, сколько мог, старался избегать, как скоро достигнул разумного
возраста; и если я не в силах за благодеяния, мне оказанные, отплатить тем же,
то, по крайней мере, изъявляю желание отплатить благодетелю, а когда мне это
представляется недостаточным, я всем об его услуге рассказываю, ибо если
человек всем сообщает и рассказывает о милости, ему сделанной, значит, он бы в
долгу не остался, будь у него хоть какая-нибудь для этого возможность, а ведь
известно, что в большинстве случаев дающие по своему положению выше приемлющих:
потому-то и господь бог – над всеми, что он есть верховный податель всякого
блага, и с дарами божьими не могут сравняться дары человеческие, – их
разделяет расстояние бесконечное, скудость же наших средств и ограниченность
наших возможностей отчасти восполняются благодарностью. Вот почему и я,
проникшись чувством благодарности, но будучи не в состоянии воздать полною
мерою за оказанное мне здесь радушие, вынужден держаться в тесных пределах моих
возможностей и предложить лишь то, что в моих силах и что мне по плечу, а
именно – я обещаю, что, ставши посреди дороги, ведущей в Сарагосу, я два дня
подряд буду утверждать, что присутствующие здесь сеньоры, переодевшиеся пастушками,
суть прелестнейшие и любезнейшие девушки в мире, за исключением, не в обиду
будь сказано всем дамам и кавалерам, меня здесь окружающим, только лишь
несравненной Дульсинеи Тобосской, единственной владычицы моих помыслов.
Тут Санчо, с великим вниманием слушавший Дон Кихота, громко
воскликнул:
– Найдется ли после этого в целом свете такой человек,
который осмелится объявить и поклясться, что мой господин – сумасшедший?
Правда, как, по-вашему, сеньоры пастухи: хоть один из сельских священников,
самых что ни на есть ученых и умных, мог бы сказать такую проповедь, как мой
господин, и хоть один из странствующих рыцарей, особенно славящихся своею
отвагою, мог бы пообещать то, что сейчас обещал мой господин?
Дон Кихот повернулся к Санчо и с пылающим от гнева лицом
сказал:
– Найдется ли после этого, Санчо, во всем подлунном
мире такой человек, который сказал бы, что ты не набитый дурак, да еще с
прослойками ехидства и зловредности? Ну кто тебя просит соваться в мои дела и
рассуждать, в своем я уме или помешался? Молчи и не смей мне возражать – лучше
поди оседлай Росинанта, если он расседлан: мы сей же час отправимся исполнять
мое обещание, а как правда – на моей стороне, то ты заранее можешь считать
побежденными всех, кто станет мне прекословить.
И тут он в превеликом гневе и с видимой досадой встал из-за
стола, присутствовавшие же в совершенном изумлении не знали, за кого должно
принимать его: за сумасшедшего или за здравомыслящего. Сколько ни уговаривали
они его не затевать подобного спора, ибо присущее ему чувство благодарности
всем хорошо известно и нет ни малейшей надобности в новых доказательствах
доблести его духа, – довольно, мол, и тех, какие приводятся в истории его
деяний, – однако ж Дон Кихот остался непреклонен: воссев на Росинанта, он
заградился щитом, взял в руки копье и выехал на середину большой дороги, проложенной
неподалеку от луга. Санчо, верхом на сером, двинулся туда же, а за ним всей
гурьбой пастухи и пастушки, жаждавшие поглядеть, чем кончится эта дерзостная и
доселе неслыханная затея.
Дон Кихот, выехав, как мы сказали, на середину дороги,
огласил окрестности такою речью:
– О вы, путники и странники, рыцари и оруженосцы, пешие
и конные, все, кто уже сейчас едет по этой дороге или еще проедет в течение
двух ближайших дней! Знайте, что я, Дон Кихот Ламанчский, странствующий рыцарь,
остановился здесь, чтобы пред всеми защищать свое мнение: не считая владычицы
моей души Дульсинеи Тобосской, нимфы – обитательницы этих рощ и лугов –
превосходят всех в красоте и любезности. По сему обстоятельству, кто держится
противоположного мнения, тот пусть поспешит, – я буду ждать его здесь.
Дважды повторил он эти слова, и оба раза ни один искатель
приключений на них не откликнулся, однако ж судьба, которая все делала к
лучшему для него, устроила так, что в скором времени на дороге показалось
множество всадников; у большинства из них были в руках копья, и ехали они,
сгрудившись и скучившись, с поспешностью чрезвычайной. Только успели бывшие с
Дон Кихотом их заприметить, как тот же час повернули обратно и отошли на весьма
почтительное расстояние от дороги: они вполне отдавали себе отчет, что если б
они стали ждать, то им бы не миновать беды; один лишь Дон Кихот с душою,
исполненною бесстрашия, остался на месте, Санчо же спрятался за Росинанта.
Между тем отряд конных копейщиков приблизился, и один из них, ехавший впереди,
громко крикнул Дон Кихоту:
– Посторонись, чертов сын, а то тебя быки растопчут!
– О негодяй! – вскричал Дон Кихот. – Да мне
не страшны никакие быки, хотя бы даже самые дикие из тех, что растит на своих
берегах река Харама![500]
Признайте, разбойники, все, сколько вас ни есть, что я говорил сейчас сущую правду,
иначе я вызову вас на бой.
Погонщик ничего не успел на это ответить, Дон Кихот же не
успел бы посторониться, даже если б хотел, оттого что стадо диких быков,
которых вместе с прирученными и мирными множество погонщиков и других людей
гнало в одно селение, где завтра должен был состояться бой быков, – это
самое стадо ринулось на Дон Кихота и Санчо, на Росинанта и серого, всех их
опрокинуло и отбросило в сторону. Санчо был сильно ушиблен, Дон Кихот
ошеломлен, серый помят, да и Росинанту досталось; впрочем, в конце концов все
поднялись на ноги. Дон Кихот же, спотыкаясь и падая, бросился бежать за стадом.
– Погодите, остановитесь, шайка разбойников! –
кричал он. – Вас дожидается только один рыцарь, обычай же и образ мыслей
этого рыцаря не таков, чтобы, как говорится, для бегущего врага наводить серебряный
мост!
Но крики эти не остановили торопких беглецов: они обращали
на угрозы Дон Кихота столько же внимания, сколько на прошлогодние тучи, –
остановились вовсе не они, а сам Дон Кихот, оттого что выбился из сил, и, не
отомстив за себя, а только еще пуще разгневавшись, он в ожидании Санчо,
Росинанта и осла присел на обочине дороги. Немного погодя господин и его слуга
снова сели верхами. И, не вернувшись проститься с мнимой и поддельной Аркадией,
они, испытывая не столько чувство удовлетворения, сколько чувство стыда,
поехали дальше.
|