Увеличить |
Глава LX
О том, что случилось с Дон Кихотом на пути в Барселону
Утро выдалось прохладное, и день обещал быть точно таким же,
когда Дон Кихот выехал с постоялого двора, предварительно осведомившись, какая
дорога ведет прямо в Барселону, минуя Сарагосу, – так хотелось ему уличить
во лжи нового повествователя, который, как ему говорили, его оболгал. И за
целых шесть дней с ним не произошло ничего такого, что заслуживало бы описания,
по истечении же таковых его застигла ночь в стороне от большой дороги, в чаще
дубового леса, а какие то были дубы, простые или же пробковые, по сему поводу
Сид Ахмет против обыкновения не дает точных указаний.
Господин и слуга спешились и расположились под деревьями,
после чего Санчо, успевший в тот день хорошенько подзакусить, мгновенно юркнул
в ворота сна, зато Дон Кихот, коему не столько голод не давал спать, сколько
его думы, никак не мог сомкнуть вежды и мысленно переносился в места самые
разнообразные. То ему представлялось, будто он находится в пещере Монтесиноса,
то чудилось ему, будто превращенная в сельчанку Дульсинея подпрыгивает и
вскакивает на ослицу, то в ушах его звучали слова мудрого Мерлина, излагавшего
условия и способы расколдования Дульсинеи. Его приводили в отчаяние нерадение и
бессердечие оруженосца Санчо, который, сколько Дон Кихоту было известно, нанес
себе всего лишь пять ударов, то есть число ничтожное и несоизмеримое с тем
бессчетным числом ударов, которые ему еще оставалось себе нанести. И мысль эта
привела Дон Кихота в такое беспокойство и раздражение, что он начал сам с собой
рассуждать: «Александр Великий разрубил гордиев узел со словами: „Что
разрубить, что развязать – все едино“, и это не помешало ему стать
безраздельным властелином всей Азии, следственно, не менее благоприятный исход
может иметь случай с расколдованием Дульсинеи, если я, вопреки желанию самого
Санчо, его отхлещу. Единственное условие этого предприятия заключается в том,
чтобы Санчо получил три тысячи с лишним ударов, а коли так, то не все ли мне
равно, кто их ему нанесет: он сам или же кто-то другой? Важно, чтоб он их
получил, а как это произойдет – меня не касается».
С этою целью, захвативши Росинантову узду и сложивши ее
таким образом, чтобы можно было ею хлестать, он приблизился к Санчо и начал
расстегивать ему помочи, вернее, одну переднюю пуговицу, на которой только и
держались его шаровары. Но едва лишь Дон Кихот дотронулся до Санчо, как с того
мгновенно соскочил сон.
– Что это? – спросил Санчо. – Кто меня
трогает и раздевает?
– Это я, – отвечал Дон Кихот, – я пришел
исправить твою оплошность и облегчить мою муку: я пришел бичевать тебя, Санчо,
и помочь тебе хотя бы частично выполнить твое обязательство. Дульсинея гибнет,
ты никаких мер не принимаешь, я умираю от любви к ней, так вот изволь по
собственному желанию снять штаны, ибо мое желание состоит в том, чтобы
отсчитать тебе в этом уединенном месте не менее двух тысяч ударов.
– Ну уж нет, – отозвался Санчо, –
успокойтесь, ваша милость, а не то, истинный бог, я за себя не ручаюсь. Удары,
которые я обязался себе отсчитать, должны быть добровольными, а не
насильственными, а сейчас мне совсем не хочется себя хлестать. Я даю вашей
милости слово выпороть и высечь себя, когда мне придет охота, и будет с вас.
– Нельзя полагаться на твою любезность, Санчо, –
возразил Дон Кихот, – оттого что сердце у тебя черствое, а тело, хоть ты и
деревенщина, нежное.
И по сему обстоятельству он всеми силами старался спустить с
него штаны; в конце концов Санчо вскочил, бросился на своего господина,
сцепился с ним и, давши ему подножку, повалил наземь; засим наступил ему правым
коленом на грудь и стиснул руки так, что Дон Кихот не мог ни повернуться, ни
вздохнуть.
– Как, предатель? – кричал Дон Кихот. – Ты
восстаешь на своего господина и природного сеньора? Ты посягаешь на того, кто
тебя кормит?
– Я не свергаю и не возвожу на престол королей,[502] –
отвечал Санчо, – я спасаю себя, потому я сам себе сеньор. Обещайте, ваша
милость, вести себя смирно и не приставать ко мне с поркой, тогда я вас освобожу
и отпущу, а коли нет, то –
Здесь ты и умрешь, изменни,[503]
Доньи Санчи враг заклятый.
Дон Кихот дал обещание и поклялся всеми своими заветными
помыслами не трогать даже ниточки на одежде Санчо, предоставив бичевание доброй
воле его и хотению. Санчо встал и отошел на довольно значительное расстояние;
когда же он вознамерился прикорнуть под другим деревом, то почувствовал, что
кто-то словно коснулся его головы: он поднял руки и наткнулся на две
человеческие ноги в башмаках и чулках. Санчо задрожал от страха; он бросился
еще к одному дереву, но и тут с ним произошло то же самое. Он позвал на помощь
Дон Кихота. Дон Кихот явился, и на вопрос, что случилось и чего он так
испугался, Санчо ответил, что здесь все деревья увешаны человеческими ногами.
Дон Кихот ощупал деревья и, тотчас догадавшись, что это такое, сказал Санчо:
– Тебе нечего бояться, потому что эти ноги, которые ты
осязаешь, хотя и не видишь, принадлежат, разумеется, злодеям и разбойникам, на
этих деревьях повешенным: власти, когда изловят их, обыкновенно вешают именно
здесь, по двадцать, по тридцать человек сразу. Из этого я заключаю, что мы
недалеко от Барселоны.[504]
И точно, предположение Дон Кихота оказалось справедливым.
Когда на небе загорелась заря, путники обратили взоры свои
вверх и увидели, что на деревьях гроздьями висят тела разбойников. Между тем
становилось все светлее и светлее, и если сначала их ужаснули мертвецы, то не
меньший трепет объял их затем при виде сорока с лишним живых разбойников, которые
внезапно их окружили и на каталонском языке приказали им стоять смирно и не
двигаться с места до тех пор, пока не прибудет атаман. Дон Кихот был пеш, конь
его был разнуздан, копье прислонено к дереву – словом, он был беззащитен, а
потому рассудил за благо, приберегая силы для лучших времен и для более
благоприятного стечения обстоятельств, сложить руки и склонить голову.
Разбойники поспешили обыскать осла и забрать все, что
находилось в переметной суме, а равно и в чемодане, но, к счастью для Санчо,
деньги, которые ему подарил герцог, вместе с теми, которые он взял с собой,
отправляясь из родного села в поход, были спрятаны у него в поясе. И все же эти
люди не преминули бы ощупать его с головы до ног, чтобы удостовериться, нет ли
у него чего-нибудь между кожей и мясом, когда бы в это самое время не подоспел
атаман; ему можно было дать года тридцать четыре, росту он был выше среднего,
широк в плечах, с виду сумрачен, лицом смугл. Под ним был могучий конь, одет он
был в стальную кольчугу, по бокам у него висели четыре пистолета (такие
пистолеты в тех краях носят название кремневиков). Увидев, что его оруженосцы,
как обыкновенно называют людей, избравших себе таковой род занятий, намереваются
грабить Санчо Пансу, он велел не трогать его, и они тотчас повиновались; так
был спасен пояс с деньгами. Атаман пришел в изумление при виде копья, которое
было прислонено к дереву, щита, лежавшего на земле, и облаченного в доспехи
самого Дон Кихота, о чем-то размышлявшего с таким печальным и грустным
выражением лица, точно он был олицетворенная печаль. Приблизившись к нему,
атаман заговорил:
– Не печальтесь, добрый человек: вы попали не к
какому-нибудь свирепому Озирису,[505]
а к Роке Гинарту, который не столько жесток, сколько милосерд.
– Печаль моя, – отвечал Дон Кихот, – вызвана
не тем, что я оказался в твоей власти, доблестный Роке Гинарт, коего слава в
этом мире не знает предела, но тем, что из-за своей беспечности я дал себя
захватить врасплох твоим воинам, меж тем как по уставу странствующего рыцарства,
к ордену которого я принадлежу, мне подобает находиться в состоянии вечной
тревоги, быть всечасным стражем самого себя. Да будет ведомо тебе, великий
Роке, что, если б воины твои напали на меня, когда подо мною был конь и при мне
находились копье и щит, им не так-то легко было бы со мною справиться, ибо я –
Дон Кихот Ламанчский, славою о подвигах коего полнится вся земля.
Тут Роке Гинарт догадался, что Дон Кихот прежде всего
безумец, а потом уже храбрец, и хотя ему приходилось о нем слышать, однако ж
деяниям его он не верил и не допускал мысли, чтобы этакая блажь способна была
овладеть человеческим сердцем; и он был чрезвычайно рад этой встрече, ибо
благодаря ей мог увидеть вблизи то, о чем до него издалека доходили слухи;
обратился же он к Дон Кихоту с такими словами:
– Доблестный рыцарь! Не гневайтесь и участь свою не
почитайте злою: может статься, что в этих-то ухабах извилистый жребий ваш как
раз и выпрямится, ибо провидение поднимает падших и обогащает бедных путями
необыкновенными, невиданными и неисповедимыми.
Не успел Дон Кихот поблагодарить его, как сзади послышался
такой громкий топот, точно скакал табун лошадей, между тем это был только один
конь, на котором бешено мчался юноша лет двадцати, в зеленом шелковом камзоле с
золотыми позументами, в шароварах и кафтанчике, в шляпе на валлонский манер, с
перьями, в узких провощенных сапогах, с золоченою шпагою, кинжалом и шпорами, с
маленьким мушкетом в руке и с парою пистолетов у пояса. Роке оглянулся на шум и
увидел прекрасного этого всадника, всадник же, приблизившись к нему, заговорил:
– Я приехала к тебе, доблестный Роке, не за тем, чтобы
ты избавил меня от моей недоли, но затем, чтобы ты облегчил мою участь. А чтобы
разрешить твое недоумение, – я вижу, ты меня не узнаешь, – я тебе
сейчас скажу, кто я такая: я Клаудия Херонима, дочь Симона Форте, находящегося
в тесной дружбе с тобой и в непримиримой вражде с Клаукелем Торрельясом,
который является также и твоим врагом, потому что принадлежит к враждебному
тебе лагерю. Ты, конечно, знаешь, что у этого Торрельяса есть сын, дон Висенте
Торрельяс, – так, по крайней мере, он звался еще два часа назад. Чтобы
сократить повесть о моем горе, я в немногих словах расскажу тебе, какое именно
горе причинил мне этот человек. Мы с ним встретились, он изъяснился мне в
любви, я ему поверила и, втайне от моего отца, полюбила его: должно заметить,
что нет на свете такой женщины, хотя бы она была самых строгих правил и самого
скромного поведения, у которой, однако ж, с избытком недостало бы времени,
чтобы осуществить и исполнить пламенные свои желания. В конце концов он обещал
на мне жениться, я также поклялась быть его супругой, но дальше слов мы,
однако, не пошли. И вот вчера я узнала, что, позабыв о своем долге предо мною,
он женится на другой и что сегодня утром надлежит быть их свадьбе, от какового
известия кровь бросилась мне в голову и я перестала владеть собой, а как отец
мой находится в отъезде, то я смогла надеть на себя вот это самое платье,
пустила коня во весь опор, нагнала дона Висенте на расстоянии одной мили отсюда
и, не тратя времени на жалобы и не слушая его оправданий, выстрелила из
мушкета, а затем еще из обоих этих пистолетов, и, всадив в него, как мне
кажется, не менее двух пуль, отворила врата, чрез которые, омытая его кровью,
возвратилась ко мне моя честь. С ним остались его слуги, – они не посмели
и не смогли защитить его. А я – я поехала к тебе затем, чтобы ты помог мне переправиться
во Францию, где у меня есть родные, у которых я найду себе пристанище, и еще я
прошу тебя взять под свое покровительство моего отца, чтобы многочисленная
родня дона Висенте не осмелилась жестоко мстить ему.
Дивясь статности, пышности наряда, пригожеству, а равно и
самому приключению прелестной Клаудии, Роке сказал:
– Послушай, сеньора: прежде надобно удостовериться,
подлинно ль умер твой недруг, а потом уж решим, как быть с тобой.
Дон Кихот, со вниманием выслушав рассказ Клаудии и ответ
Роке Гинарта, молвил:
– Пусть никто не трудится защищать сеньору, – я
беру это на себя. Дайте мне моего коня, оружие и ждите меня здесь: я поеду к
этому рыцарю и, живого или мертвого, заставлю его исполнить обещание, данное
этой красавице.
– Можете не сомневаться, что так оно и будет, –
заметил Санчо, – у моего господина прелегкая рука по части сватовства: на
днях он склонил на брак другого такого голубчика, который тоже отрекся от
своего слова и изменил своей невесте, и если б только волшебники, преследующие
моего господина, не превратили лицо этого человека в лицо лакея, то теперь бы
уж эта девушка была замужней женщиной.
Роке Гинарта более занимали мысли о происшествии с
прелестной Клаудией, нежели речи господина и слуги, а потому он и не слушал их;
велев своим оруженосцам отдать Санчо все, что они сняли с серого, и
перейти на то место, где они провели минувшую ночь, он вместе с Клаудией
поспешил на поиски то ли раненого, то ли убитого дона Висенте. Они прибыли
туда, где Клаудия его встретила, и не нашли ничего, кроме следов недавно
пролитой крови; однако, оглядевшись по сторонам и заметив, что по склону холма
движутся люди, они предположили (каковое их предположение соответствовало
истине), что это слуги дона Висенте несут своего господина, то ли мертвого, то
ли живого, чтобы вылечить его, а может статься, чтобы предать погребению;
путники наши припустили коней за ними вдогонку, а как слуги дона Висенте шли
медленно, то им без труда удалось их настигнуть. Слуги несли дона Висенте на
руках, и он слабым, прерывающимся голосом молил их оставить его умереть здесь,
оттого что боль от ран не позволяла ему двигаться дальше.
Клаудия и Роке, соскочив с коней, приблизились к нему;
появление Роке напугало слуг, Клаудия же была потрясена видом дона Висенте; с
участливым и вместе суровым выражением лица склонилась она над ним и, взяв его
за руку, молвила:
– Если б ты отдал мне свою руку, как было между нами
условлено, твой жребий был бы иной.
Раненый кавальеро открыл свои почти уже закрывшиеся очи и,
узнав Клаудию, заговорил:
– Я знаю, прекрасная и обманутая сеньора, что это ты
умертвила меня, хотя эта кара мной не заслужена и не вызвана ни намерениями
моими, ни моими поступками, ибо я ничем тебя не оскорбил, да и не хотел
оскорбить.
– А разве у тебя не было намерения обвенчаться нынче
утром с Леонорой, дочерью богача Бальвастро? – спросила Клаудия.
– Разумеется, что не было, – отвечал дон
Висенте. – Видно, такая уж моя злая доля, что слуха твоего достигла ложная
эта весть и ты из ревности лишила меня жизни, – впрочем, расставаясь с
жизнью на твоих руках и в твоих объятиях, я почитаю удел мой счастливым. А
чтобы тебе в том увериться, пожми мою руку и, если хочешь, будь моею
супругой, – большего удовлетворения за обиду, которую я будто бы тебе причинил,
я дать не могу.
Клаудия сжала ему руку, и при этом у нее самой так сжалось
сердце, что она без чувств упала на окровавленную грудь дона Висенте, а у дона
Висенте уже началась агония. Роке находился в смятении и не знал, что
предпринять. Слуги бросились за водой и сбрызнули дона Висенте и Клаудию.
Клаудия очнулась, но дон Висенте уже не пришел в себя, ибо жизнь от него
отлетела. Тогда Клаудия, уразумев, что любезного супруга ее уже нет в живых,
огласила воздух стенаниями, потрясла небо своими жалобами, распустила волосы и
стала их рвать, стала царапать себе лицо, и вся она была полна такой
бесконечной скорби и муки, ничего сильнее которой не могла бы испытать ни одна
страждущая душа в мире.
– О жестокая и безрассудная женщина! – восклицала
Клаудия. – С какою легкостью привела ты преступный свой замысел в
исполнение! О бешеная сила ревности! К какому гибельному пределу влечешь ты
всех, кто дал тебе приют в своем сердце! О мой супруг! Ты был моим сокровищем,
но завистливый рок уготовал тебе вместо брачного ложа могилу!
Столь продолжительны и столь печальны были сетования
Клаудии, что слезы навернулись даже на глазах у Роке, который ни при каких
обстоятельствах обыкновенно не проливал их. Слуги плакали, Клаудия беспрестанно
теряла сознание, и вся эта местность словно превратилась в юдоль плача и
обитель горести. Наконец Роке Гинарт велел слугам дона Висенте отнести
покойника в деревню его отца, находившуюся неподалеку, и там похоронить.
Клаудия сказала Роке, что ее тетка – настоятельница одного из женских
монастырей и что она, Клаудия, желает поступить в этот монастырь и там окончить
дни свои, ожидая иного жениха, прекраснейшего и бессмертного. Роке одобрил ее
намерение, предложил проводить, куда ей надобно, и обещал в случае чего
защитить ее отца от родни дона Висенте, а равно и от всех, кто только
попытается причинить ему зло. Клаудия наотрез отказалась от проводов и, в самых
учтивых выражениях поблагодарив Роке за его готовность помочь ей, вся в слезах
с ним простилась. Слуги дона Висенте унесли его тело, а Роке возвратился к
своим молодцам. Таков был конец любви Клаудии Херонимы, но что же в том удивительного,
коль скоро ткань печальной ее истории была соткана неодолимою и жестокою рукою
ревности?
Роке Гинарт встретился со своими оруженосцами в
условленном месте, с ними был и Дон Кихот: сидя верхом на Росинанте, он держал
к ним речь и уговаривал бросить ту жизнь, какую они вели, равно опасную как для
души, так и для тела; однако же большинство этой шайки составляли гасконцы,
народ грубый и распущенный, а потому речь Дон Кихота оказала на них слабое действие.
По приезде своем Роке осведомился у Санчо Пансы, возвращены ли и отданы ли ему
все те сокровища и драгоценности, которые были сняты его, Роке Гинарта, людьми
с серого. Санчо ответил утвердительно, – не хватает, мол, только трех косынок,
таких дорогих, что на них можно выменять три города.
– Что ты, чудак человек, болтаешь? – вмешался один
из разбойников. – Косынки у меня, и красная им цена – три реала.
– То правда, – заметил Дон Кихот, – однако
мой оруженосец весьма дорожит ими из уважения к особе, которая мне их подарила.
Роке Гинарт распорядился немедленно возвратить их Санчо, а
затем, выстроив людей своих в ряд, велел им выложить одежду, драгоценности,
деньги – словом, все, что было ими награблено со времени последнего дележа
добычи; он быстро произвел оценку и, переведя на деньги стоимость того, что
дележу не поддавалось, распределил добычу между всеми, кто состоял в его шайке,
в высшей степени справедливо и точно, ни на йоту не уклонившись от
дистрибутивного права и ни в чем против него не погрешив. После того как все
были удовлетворены, ублаготворены и вознаграждены, Роке, обратясь к Дон Кихоту,
пояснил:
– Если не проявлять такой точности, с ними невозможно
было бы ужиться.
На это Санчо заметил:
– Судя по тому, что я сейчас видел, справедливость –
такая хорошая вещь, что ее и с ворами соблюдать должно.
Один из оруженосцев это услышал и замахнулся на Санчо
прикладом своей аркебузы, каковым он, без сомнения, проломил бы ему голову,
когда бы Роке Гинарт не остановил его окриком. Санчо обомлел и дал себе слово
не раскрывать рта, пока будет находиться в обществе этих людей.
В это самое время прибежал то ли один, то ли сразу несколько
оруженосцев, которых ставят, как часовых, на дорогах, чтобы они следили
за прохожим и проезжим людом и обо всем докладывали своему главарю, и кто-то из
них сказал:
– Сеньор! Невдалеке, на Барселонской дороге, показалось
много народу.
Роке его спросил:
– А ты не разглядел, какие это люди: из числа тех, что
охотятся за нами, или же из числа тех, за кем охотимся мы?
– Из числа тех, за кем охотимся мы, – отвечал оруженосец.
– В таком случае выступайте все, – приказал
Роке, – и как можно скорей приведите их сюда, да глядите, чтобы никто из
них не ускользнул.
Разбойники ушли, а Дон Кихот, Санчо и Роке стали ждать, кого
они приведут, и Роке тем временем обратился к Дон Кихоту с такими словами:
– Необычайными должны были показаться сеньору Дон
Кихоту та жизнь, которую мы ведем, наши похождения, наши приключения, –
необычайными и опасными, и это меня не удивляет, я и сам сознаю, что нет образа
жизни более беспокойного и чреватого треволнениями, нежели наш. Меня на это
толкнула неутолимая жажда мести, а ведь эта жажда обладает свойством возмущать
сердца самые мирные: от природы я человек отзывчивый и благонамеренный, но, как
я уже сказал, желание отомстить за одно нанесенное мне оскорбление оказалось
настолько сильнее добрых моих наклонностей, что я вопреки и наперекор рассудку
закоренел в этой своей страсти, а как одна бездна влечет за собой другую и один
грех влечет за собою другой, то мстительные мои деяния до того переплелись, что
ныне я мщу уже не только за свои, но и за чужие грехи. Однако, по милости
божией, я хоть и запутался в лабиринте моего смятения, а все не теряю надежды
из него выбраться и достигнуть тихого пристанища.
С удивлением слушал Дон Кихот благие и разумные слова
Роке, – прежде он был уверен, что среди тех, кто занимается грабежом,
убийством и разбоем, нельзя найти человека, способного здраво рассуждать, и
повел он с атаманом такую речь:
– Сеньор Роке! Знание своей болезни и готовность
принимать лекарства, прописываемые врачом, – это уже начало выздоровления:
вы, ваша милость, больны, знаете свой недуг, и небо, или, лучше сказать,
господь бог, который является нашим врачом, назначит вам лекарства, от коих вы
поправитесь, – лекарства, исцеляющие постепенно, но не вдруг и не чудом. К
тому же грешники разумные ближе к исправлению, чем неразумные, а как ваша
милость выказала в своих речах мудрость, то вам остается лишь не терять
бодрости и надеяться на облегчение недуга совести вашей. Если же ваша милость
желает сократить путь и как можно скорее выйти на путь спасения, то следуйте за
мною: я научу вас быть странствующим рыцарем, – странствующий же рыцарь претерпевает
столько мытарств и злоключений, что, являясь для него покаянием, они приводят
его прямо в рай.
Выслушав совет Дон Кихота, Роке усмехнулся и, переменив
разговор, рассказал трагическую историю Клаудии Херонимы, чем крайне расстроил
Санчо, на которого произвели сильное впечатление красота, смелость и решительность
девушки.
Тем временем возвратились ходившие на промысел разбойники и
пригнали двух всадников верхом на мулах, двух пеших паломников, карету, в
которой ехали какие-то дамы и которую сопровождали человек шесть слуг, пеших и
конных, и, наконец, двух погонщиков, которых взяли себе в услужение всадники.
Разбойники оцепили их всех, при этом и побежденные, и победители хранили
совершенное молчание, ожидая, что скажет сам Роке Гинарт, атаман же спросил
всадников, что они за люди, куда путь держат и сколько у них с собой денег. На
это ему один из всадников ответил так:
– Сеньор! Мы оба – офицеры испанской пехоты, части наши
стоят в Неаполе, мы же направляемся в Барселону, откуда, сколько нам известно,
должны отойти галеры в Сицилию. Денег у нас не то двести, не то триста эскудо,
и мы почитали себя богатыми и были довольны судьбой: ведь солдаты обыкновенно
настолько бедны, что о больших сокровищах и мечтать не смеют.
С теми же самыми вопросами обратился Роке к
паломникам, – они ему ответили, что намеревались отплыть в Рим и что у них
обоих, пожалуй, наберется реалов шестьдесят. Затем Роке осведомился, кто едет в
карете, куда именно и сколько везут с собой денег, на что один из конных слуг
ответил так:
– В карете едет моя госпожа донья Гьомар де Киньонес,
жена верховного судьи в Неаполе, а с нею малолетняя ее дочь, служанка и дуэнья.
Сопровождают их шестеро слуг, а денег у них с собой шестьсот эскудо.
– Таким образом, – рассудил Роке Гинарт, – у
нас здесь всего девятьсот эскудо и шестьдесят реалов, людей же у меня около
шестидесяти. Проверим, сколько придется на брата, а то ведь я счетчик неважный.
Тут грабители дружно воскликнули:
– Много лет здравствовать Роке Гинарту на горе всем
негодяям, что ищут его погибели!
Офицеры были, по-видимому, удручены, жена верховного судьи
опечалилась, да и паломники отнюдь не возвеселились, узнав, что денежные
средства будут у них отобраны. С минуту Роке держал их всех в состоянии
мучительной неизвестности, затем, решившись не томить их долее, – а
томление было написано на их лицах, – обратился к офицерам и снова
заговорил:
– Господа офицеры! Будьте любезны, дайте мне,
пожалуйста, шестьдесят эскудо, а у супруги верховного судьи я попрошу
восемьдесят, так мои люди будут удовлетворены, – ведь вы сами знаете: поп
тем и живет, что молитвы поет, – а засим вы можете спокойно и
беспрепятственно продолжать свой путь: я вам выдам охранную грамоту, чтобы в
случае, если вас остановит еще какой-нибудь из моих отрядов, разбросанных по
всей округе, он вас не трогал, ибо чинить обиды воинам, а равно и женщинам, тем
паче – женщинам благородным, не входит в мои намерения.
Офицеры без конца и в самых изысканных выражениях
благодарили Роке за то, что он так любезно и великодушно оставляет им их же
собственные деньги. Сеньора донья Гьомар де Киньонес хотела было выскочить из
кареты и поцеловать славному атаману руки и ноги, но он этому решительно
воспротивился, более того: он попросил у нее прощения за ту неприятность,
которую он вынужден был причинить ей, ибо того требовало несчастное его
ремесло. Супруга верховного судьи велела одному из слуг своих немедленно выдать
причитавшиеся с нее восемьдесят эскудо, офицеры же отсчитали шестьдесят.
Паломники также готовы были расстаться с жалкими своими грошами, но Роке
сказал, чтобы они не беспокоились, а затем, обратясь к своим людям, распорядился:
– Каждый из вас получит из этих денег по два эскудо,
остается двадцать: десять из них мы отдадим паломникам, а остальные десять –
славному спутнику этого рыцаря, чтобы он не поминал лихом сегодняшнее
приключение.
Когда Роке подали письменные принадлежности, которые он
всюду возил с собой, он составил охранную грамоту на имя главарей всех своих
отрядов, а затем, попрощавшись с пленниками, отпустил их с миром, они же не
могли надивиться его благородству, величественной наружности и необычности поведения,
что делало его похожим скорее на Александра Великого, нежели на знаменитого
разбойника. Один из оруженосцев заметил на своем гасконско-каталонском
наречии:
– Нашему атаману монахом быть, а не разбойником. Если
он и дальше будет проявлять такую же щедрость, то пусть делает это за свой, а
не за наш счет.
Несчастный произнес эти слова не настолько тихо, чтобы Роке
не мог его услышать, – выхватив меч, атаман рассек ему голову надвое и
сказал:
– Вот как я наказываю наглецов, которые распускают
язык.
Все замерли, и ни один разбойник не посмел проронить ни
слова: так боялись они своего атамана.
Роке отошел в сторону и написал письмо к своему
барселонскому приятелю, в коем уведомлял его о том, что сейчас у него находится
достославный Дон Кихот Ламанчский, тот самый странствующий рыцарь, о котором
столько существует рассказов, доводил до его сведения, что это самый занятный и
самый здравомыслящий человек на свете и что через несколько дней, а именно в
день святого Иоанна Крестителя, он, Роке, доставит его в полном вооружении,
верхом на Росинанте, на Барселонскую набережную, а вместе с ним и его
оруженосца Санчо Пансу верхом на осле, и просил дать знать об этом своим
друзьям Ньярам, чтобы они повеселились; далее Роке признавался, что хотел бы
лишить этого удовольствия своих врагов Каделлей, но это-де невозможно, оттого
что сумасбродство и благоразумие Дон Кихота, равно как и остроты его оруженосца
Санчо Пансы, не могут не послужить развлечением всему свету. Роке отдал это
письмо одному из своих оруженосцев, и тот, сменив разбойничье платье на
крестьянское, пробрался в Барселону и вручил письмо по назначению.
|