 Увеличить |
Глава LXXI
О том, что случилось с Дон Кихотом и его оруженосцем Санчо,
когда они ехали в свое село
Побежденный и теснимый судьбою, Дон Кихот был весьма
печален, а в то же время и весьма радостен. Грусть его вызывалась поражением,
радость же – мыслью о целебной силе Санчо, которую тот выказал при воскрешении
Альтисидоры, хотя, впрочем, Дон Кихоту потребовалось некоторое усилие для того,
чтобы убедить себя, что влюбленная девушка была, точно, мертва. Санчо между тем
отнюдь не находился в радостном расположении духа: ему грустно было думать, что
Альтисидора не сдержала своего слова и не подарила ему сорочек; он беспрестанно
к этой мысли возвращался и наконец сказал своему господину:
– Право, сеньор, я, как видно, самый несчастный изо
всех врачей, какие только водились на свете: ведь есть же такие лекари, которые
уморят больного, а потом все-таки получают за труды, хотя весь-то их труд
только в том и состоит, что они пропишут какие-нибудь снадобья, изготовляют же
эти снадобья вовсе не они, а аптекари, – одним словом, денежки в кармане,
а там уж лекарю на все наплевать. Ну, а я за чужое здоровье расплатился
собственной кровью, щелчками, щипками, уколами, розгами и все-таки получил фигу.
Да будь они все неладны, попадись мне теперь в руки больной, я сперва потребую:
пусть меня хорошенько смажут, – поп, дескать, тем и живет, что молитвы поет,
будьте спокойны, господь бог не для того наделил меня целебной силой, чтобы я
делился ею с другими задаром.
– Твоя правда, друг Санчо, – согласился Дон
Кихот. – Альтисидора весьма дурно с тобою обошлась, не подарив обещанных
сорочек, и хотя целебная сила тебе gratis data,[529] ибо никакой науки
ты не изучал, однако ж ты подвергся мучениям, а это и послужило тебе наукой.
Если же ты захочешь платы за порку для расколдования Дульсинеи, то я тебе
уплачу сполна, хотя я и не уверен, долженствует ли подобного рода лечение быть
оплачено, я даже боюсь, как бы награда не повлияла дурно на действие лекарства.
Со всем тем, по моему разумению, попытка не пытка: подумай, Санчо, сколько ты
желаешь получить, и, нимало не медля, приступай к порке, а после сам же себе
уплати наличными, потому что деньги мои у тебя.
Это предложение заставило Санчо выпучить глаза и развесить
уши, и, мысленно порешив выпороть себя на совесть, он сказал своему господину:
– Так и быть, сеньор, я готов угодить вашей милости и
доставить вам удовольствие, с пользою, однако ж, и для себя: из любви к детям и
к жене поневоле станешь сребролюбивым. А скажите, ваша милость, сколько ж вы
мне положите за каждый удар?
– Когда б я намеревался вознаградить тебя,
Санчо, – отвечал Дон Кихот, – сообразно с мощью и действенностью
этого средства, то мне не хватило бы всех сокровищ Венеции и россыпей Потоси.
Прикинь, сколько у тебя моих денег, и сам назначь цену.
– Всего должно быть три тысячи триста с лишним
ударов, – сказал Санчо, – из них я уже нанес себе пять, остальные за
мною, эти пять пусть покроют лишек, значит, давайте считать всего три тысячи
триста, так вот, если положить по одному куартильо за каждый удар (а уж меньше
я не возьму ни за что на свете), то всего выйдет три тысячи триста куартильо,
три тысячи куартильо – это полторы тысячи полуреалов, то есть семьсот пятьдесят
реалов, триста же куартильо составляют полтораста полуреалов, то есть семьдесят
пять реалов, и вот если к семистам пятидесяти реалам прибавить эти семьдесят
пять, то получится всего восемьсот двадцать пять реалов. Эту сумму я вычту из
денег вашей милости и возвращусь домой богатым и довольным, хотя и как следует
выпоротым, ну да ведь рыбки захочешь – штаны замочишь.
– О благословенный Санчо! О дражайший Санчо! –
воскликнул Дон Кихот. – После этого мы с Дульсинеей будем считать, что мы
у тебя в долгу до конца наших дней! Если только Дульсинея обретет утраченный
облик (а я и не мыслю себе, чтоб могло быть иначе), ее несчастье преобразится в
счастье, а мое поражение наиславнейшим торжеством обернется. Итак, Санчо, я жду
от тебя ответа, когда ты приступишь к самобичеванию, – для ускорения дела
я готов прибавить еще сто реалов.
– Когда? – переспросил Санчо. – Нынче же
ночью, можете быть уверены. Постарайтесь, ваша милость, чтобы мы провели эту
ночь в поле, под открытым небом, а уж я себя исполосую – только держись!
Вот наконец и настала ночь, которой Дон Кихот дожидался с
нетерпением чрезвычайным, ибо ему казалось, будто колеса Аполлоновой колесницы[530]
сломались и что день тянется долее обыкновенного: в сем случае он ничем не
отличался от всех влюбленных, которые не умеют держать себя в руках. Наконец
они въехали в приютную рощу, неподалеку от дороги, и, расседлав Росинанта и
серого, растянулись на зеленой травке и поужинали тем, что было припасено у Санчо;
засим помянутый Санчо сделал из узды Росинанта и недоуздка серого хлесткий и
гибкий бич и отошел шагов на двадцать от своего господина, под сень буков.
Заметив, с каким решительным и бесстрашным видом он шагает. Дон Кихот сказал
ему:
– Смотри, друг мой: не избивай себя до бесчувствия,
устраивай перерывы, не выказывай излишней горячности, иначе ты выдохнешься на
полдороге, – я хочу сказать, чтобы ты себя пожалел, иначе ты отправишься
на тот свет прежде, нежели достигнешь желанной цели. А дабы ты не пересолил, не
недосолил, я стану тут же, рядом, и начну отсчитывать на четках наносимые тобою
удары. Засим да поможет тебе господь бог претворить в жизнь благое твое
намерение.
– Исправному плательщику залог не страшен, –
объявил Санчо, – я буду бить себя больно, но не до смерти: ведь в этом-то
весь смысл чуда и состоит.
Тут он обнажился до пояса и, схватив ременную плеть, начал
себя хлестать, а Дон Кихот занялся подсчетом ударов. Санчо уже дошел примерно
до восьми ударов, а затем, смекнув, что это дело нешуточное и что цену он взял
пустяковую, приостановил самосечение и сказал своему господину, что он
продешевил и что каждый такой удар должен стоить не куартильо, а полуреал.
– Продолжай, друг Санчо, – молвил Дон
Кихот, – не волнуйся: я заплачу тебе вдвое.
– Коли так, – подхватил Санчо, – господи
благослови! Ох, я же себе сейчас и всыплю!
Однако хитрец перестал хлестать себя по спине и начал
хлестать по деревьям, что, впрочем, не мешало ему по временам так громко
стонать, что казалось, будто вместе с каждым таким стоном из его тела вылетает
душа. Между тем у Дон Кихота душа была добрая, и он опасался, как бы тот не
уходил себя насмерть, из-за собственного неблагоразумия так и не достигнув
своей цели, – вот почему он сказал Санчо:
– Сделай одолжение, друг мой, прерви на сем месте свое
занятие: средство это мне представляется чересчур сильным, для него требуется
передышка, недаром говорится: Самору долго осаждали, а с налету никогда бы не
взяли. Если только я не обчелся, ты уже нанес себе более тысячи ударов, –
пока что довольно. Грубо выражаясь, осла нагружай-нагружай – он и не охнет, а
перегрузил – издохнет.
– Нет, нет, сеньор, – возразил Санчо, – не
желаю я, чтоб про меня говорили: «Денежки получил – и ручки сложил». Отойдите,
ваша милость, чуть подальше, дайте я нанесу себе хотя бы еще одну тысячу: мы
меньше чем в два приема с этим делом справимся, а кончил дело – гуляй смело.
– Ну, коли уж у тебя такой прилив бодрости, бог тебе в
помощь, – молвил Дон Кихот, – стегай себя, а я отойду в сторону.
Санчо с таким рвением вновь принялся выполнять свой урок,
что скоро на многих деревьях кора оказалась содранной, – до того жестоко
он себя бичевал; наконец, изо всех сил хлестнув плетью по стволу бука, он
громко воскликнул:
– Здесь погиб Самсон и все филистимляне!
Услышав страшный звук удара и сей жалобный голос. Дон Кихот
устремился к Санчо и, выхватив у него перевитой ремень узды, служивший
оруженосцу бичом, сказал:
– Судьба не допустит, друг Санчо, чтобы, стараясь мне
угодить, ты засек себя до смерти: ты нужен жене и детям, а Дульсинея потерпит
до другого раза, я же, уповая на близкий конец этого предприятия, подожду, пока
ты соберешься с силами и к общему благополучию его завершишь.
– Коли уж вам, государь мой, так хочется, то пусть
будет по-вашему, – согласился Санчо, – только набросьте мне на плечи
вашу накидку, а то я вспотел и боюсь простудиться: кто в первый раз себя
бичует, тому это очень даже просто.
Дон Кихот так и сделал и, оставшись в одном камзоле, отдал
накидку Санчо, Санчо же проспал до тех пор, пока его не разбудило солнце, и
тогда они снова тронулись в путь и прервали его, лишь достигнув селения,
расположенного в трех милях от рощи. Остановились они на постоялом дворе,
который Дон Кихот именно таковым и признал, но отнюдь не замком с глубокими
рвами, башнями, решетками и подъемным мостом; надобно заметить, что со времени
своего поражения он стал судить о вещах более здраво, что будет видно из
дальнейшего. Его поместили внизу, в комнате, стены которой вместо тисненных
золотом кож были по деревенскому обычаю увешаны старыми разрисованными
полотнами. На одном из них было грубейшим образом намалевано похищение Елены:
дерзкий гость увозит супругу Менелая, а на другом – история Дидоны и Энея:
Дидона стоит на высокой башне и машет чуть не целой простыней своему гостю-беглецу,
который мчится по морю то ли на фрегате, то ли на бригантине. Дон Кихот
приметил, что Елена уезжала не без удовольствия, потому что она тайком хитро
улыбалась, а прекрасная Дидона лила слезы величиной с грецкий орех. Разглядывая
эти полотна, Дон Кихот сказал:
– Жребий у этих двух сеньор на редкость горестный, ибо
им не суждено было жить в наше время, я же несчастнее всех, оттого что не жил в
их век: ведь только встреться я с их возлюбленными – и Троя не была бы сожжена,
а Карфаген разрушен, – мне довольно было бы убить одного Париса, чтобы
предотвратить столько бедствий.
– Бьюсь об заклад, – объявил Санчо, – что
вскорости не останется ни одной харчевни, гостиницы, постоялого двора или же
цирюльни, где не будет картин с изображением наших подвигов. Только я бы хотел,
чтобы их нарисовал художник получше этого.
– Твоя правда, Санчо, – согласился Дон
Кихот, – этот художник вроде Орбанехи, живописца из Убеды, который, когда
его спрашивали, что он пишет, отвечал: «Что выйдет». Если, например, он рисовал
петуха, то непременно подписывал: «Это петух», чтобы не подумали, что это
лисица. Полагаю, Санчо, что такого же точно пошиба должен быть тот живописец
или писатель, – в конце концов это все равно, – который выпустил в
свет историю новоявленного Дон Кихота: он живописал или писал, что выйдет. А
еще он напоминает Маулеона, мадридского стихотворца недавних времен, который, о
чем бы у него ни спросили, на все отвечал, не моргнув глазом, и вот однажды его
спросили, что значит: Deum de Deo, а он ответил: De donde diere.[531]
Но довольно об этом, скажи мне лучше, Санчо, намерен ли ты в ближайшую ночь
отсчитать себе еще одну порцию плетей и желаешь ли ты, чтоб это было под кровом
или же под открытым небом.
– Ей-ей, сеньор, – молвил Санчо, – этим
заниматься можно где угодно: хочешь – дома, хочешь – в поле. Впрочем, я бы
все-таки предпочел под деревьями: у меня такое чувство, будто они со мной
заодно и здорово мне помогают.
– Нет, друг Санчо, я передумал, – объявил Дон
Кихот, – тебе надобно набраться побольше сил, почему мы и отложим это до
возвращения к себе в деревню, а ведь мы приедем, самое позднее, послезавтра.
Санчо сказал, что дело, мол, хозяйское, но что он бы хотел
покончить с этим, пока железо еще горячо и пока чешутся руки, ибо промедление
часто бывает опаснее всего, и у бога просить не стыдись, но и потрудиться для
него не ленись, и одно «Возьми!» лучше двух посулов, и лучше синица в руках,
чем журавль в небе.
– Довольно пословиц, Санчо, ради самого Христа! –
взмолился Дон Кихот. – Ты, кажется, снова принимаешься за прежнее: говори
просто, ясно, без обиняков, как я уже неоднократно тебя учил – лучше меньше, да
лучше.
– Уж и не знаю, что это за незадача, – сказал
Санчо, – я без поговорки слова не могу сказать, и всякая поговорка кажется
мне словом разумным, однако ж я все старания приложу, чтобы исправиться.
И на этом их разговор временно прекратился.
|
