XVI.
ГИЗ И КОЛИНЬИ
После
ухода Екатерины наступило долгое молчание. Молодой король, казалось, сам был
поражен своею смелостью. Мария, опасаясь за свое счастье, со страхом вспоминала
последний угрожающий взгляд королевы.
Один
только герцог де Гиз был счастлив, радуясь, что так быстро избавился от
своевластной и опасной союзницы.
Тогда
Габриэль, виновник всех этих тревог, заговорил первым:
– Ваше
величество, я вам крайне признателен за великодушное отношение к несчастному,
от которого отвернулось даже небо. Но поверьте: моя жизнь уже никому не нужна,
в том числе и мне самому. Настолько не нужна, что я даже не хотел спорить с
королевой…
– Вы
не правы, Габриэль, – возразил ему герцог де Гиз, – вся ваша жизнь
полна славных дел в прошлом, она будет полна ими и в будущем. У вас есть та
стремительность, которая нужна всякому государственному человеку, а у наших
деятелей именно ее и не хватает.
К этим
словам присоединился нежный, утешающий голосок Марии Стюарт:
– И
потом, вы, господин де Монтгомери, так великодушны и благородны!
– Таким
образом, – заключил Франциск II, – ваши прежние заслуги позволяют мне
рассчитывать на вас и в дальнейшем. Я не хочу, чтобы мы под влиянием тяжкой
скорби лишили родину такого защитника, в котором верность сочетается с
доблестью.
Габриэль
с каким-то печальным удивлением впитывал в себя эти слова надежды и одобрения.
Он медленно переводил затуманенный взор с одного на другого и, казалось, о
чем-то мучительно думал.
– Хорошо! –
наконец сказал он. – Эта столь неожиданная доброта, которую вы все
проявили ко мне, потрясла меня до глубины души. Теперь моя жизнь, которую вы
мне, так сказать, подарили, принадлежит только вам! Я отрекаюсь от собственной
свободы. Во имя тех, кому я верю, я готов делать все, что угодно! Моя шпага,
моя кровь, моя жизнь – все, что я имею, я отдаю вам.
Пылкая
самоотверженность молодого графа произвела на них неизгладимое впечатление: у
Марии на глазах навернулись слезы, король поздравлял себя с тем, что, выдержав
характер, спас такое признательное сердце; ну, а герцог-то знал лучше, чем
другие, на что способен Габриэль в своей жажде подвига и самопожертвования.
– Да,
друг мой, – сказал он ему, – скоро вы мне понадобитесь. Настанет
день, когда во имя Франции и короля я пущу в ход вашу честную шпагу.
– Она
к вашим услугам в любую минуту.
– Оставьте
ее пока в ножнах, – засмеялся герцог. – Войны и распри, как видите,
поутихли. Отдохните и вы, Габриэль, а заодно пусть уляжется нездоровый интерес
вокруг вашего имени. А когда ваша печальная известность несколько позабудется,
то через год или два я испрошу у короля для вас ту же должность гвардии
капитана, которой вы так же достойны, как и прежде.
– Разве
я ищу почестей, ваша светлость? – возразил Габриэль. – Я ищу случая
принести пользу королю и Франции, случая ринуться в бой и достойно там умереть!
– Вы
слишком торопитесь, – усмехнулся герцог. – Скажите лучше, что, если
король вас призовет, вы откликнетесь немедленно.
– Где
бы я ни был, я тотчас же предстану перед королем, ваша светлость!
– Очень
хорошо, больше от вас ничего и не требуется.
– А
я со своей стороны, – добавил Франциск II, – благодарю вас за это
обещание и постараюсь, чтобы вы о нем не пожалели.
– И
помните, – заметила Мария Стюарт, – что в наших глазах вы будете
таким другом, от которого ничего не скрывают и которому ни в чем не отказывают.
Растроганный
Габриэль низко поклонился и почтительно прикоснулся губами к руке, которую ему
протянула королева.
Потом он
пожал руку герцогу и после милостивого кивка короля удалился.
Дома
Габриэль застал у себя адмирала Колиньи. Он пришел проведать своего
сен-кантенского соратника, и, когда Алоиза сообщила ему, что ее хозяина утром
препроводили в Лувр, Колиньи решил дождаться его возвращения, чтобы успокоить и
кормилицу, а заодно и самого себя.
Увидев
Габриэля, он обрадовался и принялся расспрашивать обо всем случившемся.
Габриэль,
опустив подробности, сказал только, что после его разъяснения обстоятельств
горестной кончины Генриха II его отпустили с миром.
– Иначе
и быть не могло! – заметил адмирал. – Все благородное сословие
Франции восстало бы против нелепого подозрения, которое запятнало бы
достойнейшего его представителя.
– Не
будем говорить об этом, – нахмурился Габриэль. – Я рад вас видеть,
адмирал. Должен сказать, что ваши речи, рассуждения метра Парэ, писания и мои
собственные размышления убедили меня в правоте вашего дела. Итак, я с вами!
– Добрая
и весьма своевременная весть! – одобрительно подхватил адмирал.
– Но
в то же время я думаю, что в ваших же интересах держать мое обращение в тайне.
Только что герцог де Гиз говорил мне, что лучше избегать всякого шума вокруг
моего имени. Тем более, что эта отсрочка совпадает с новыми обязанностями,
которые мне предстоят.
– Но
как бы мы гордились, если бы открыто признали вас своим!
– И
все-таки от этого – хотя бы на время – следует отказаться. Я могу
только поклясться вам, что считаю себя одним из ваших братьев по духу.
– Прекрасно!
Позвольте мне оповестить вождей движения о блестящей победе наших идей.
– Не
возражаю, – отозвался Габриэль.
– Принц
Конде, Ла Реноди, барон де Кастельно уже знают о вас, и все воздают должное
вашей доблести, – заявил адмирал. – Еще до того, как вы окончательно
примкнули к нам, мы видели в вас союзника исключительных достоинств и нерушимой
честности. Потому-то мы и постановили не держать ничего в тайне от вас. Вы
будете наравне со всеми руководителями посвящены во все наши планы. При этом вы
совершенно свободны, связаны только мы…
– Такое
доверие… – начал Габриэль. Но адмирал перебил его:
– Оно
обязывает вас только к сохранению тайны. Для начала знайте одно: планы, с
которыми вы ознакомились на собрании в доме на площади Мобер и которые тогда
были признаны преждевременными, сейчас вполне осуществимы. Юный король слаб,
Гизы наглеют, новые гонения уже не скрывают, все это побуждает нас к
решительным действиям, и мы начнем…
Но тут
Габриэль не дал ему договорить:
– Простите,
я говорил, что я ваш, но только в известных пределах. И дабы прервать вашу
дальнейшую откровенность, считаю своим долгом заявить, что признаю Реформацию
только как религиозное движение, но не как политическую партию, и посему не
могу ввязываться в события, носящие чисто политический характер. Франциск
Второй, Мария Стюарт и сам герцог де Гиз только что отнеслись ко мне с присущим
им великодушием и благородством. Я не могу не оправдать их доверие. Позвольте
мне ограничиться лишь идейной стороной вашего учения и воздержаться от
действий. Я могу открыто примкнуть к вам когда угодно, но сохраняя при этом
независимость моей шпаги.
С минуту
поразмыслив, Колиньи произнес:
– Мои
слова, Габриэль, не были праздными словами: вы совершенно свободны… Идите своей
дорогой, если вам так по сердцу; действуйте без нас или совсем бездействуйте. Мы
не ждем от вас никакого отчета. Мы знаем, – подчеркнул он, – что иной
раз вы умеете обходиться без союзников и без советчиков.
– Что
вы хотите этим сказать? – удивился Габриэль.
– Я
все понял, – ответил адмирал. – В данное время вы не можете
участвовать в наших действиях, направленных против королевской власти. Будь
по-вашему! Мы ограничимся тем, что будем вас ставить в известность о наших
планах и переменах. Следовать ли за нами или оставаться в стороне – это
ваше личное дело. Вам дадут знать, письмом или через гонца, когда и для чего вы
нам понадобитесь, и вы поступите, как найдете нужным. Так решили в отношении
вас руководители движения. Такие условия вы, думается, принять можете.
– Я
их принимаю и благодарю вас, – ответил Габриэль.
И они
расстались.
|
