XXVII.
КАК ДЕЛАЛАСЬ ПОЛИТИКА В
ШЕСТНАДЦАТОМ ВЕКЕ
Не надо
думать, что после сдачи Нуазэ и стычки в лесу Шато-Реньо все кончилось.
Большинство нантских заговорщиков, даже не подозревая о двух неудачах своей
партии, продолжало двигаться к Амбуазу. Но, как известно, их там ждали.
Юный
король не ложился спать. В возбуждении и беспокойстве он нервными шагами мерил
большой необставленный зал, который ему отвели под спальню.
Мария
Стюарт, герцог де Гиз и кардинал Лотарингский тоже не спали и ждали, как
развернутся события.
– Какая
бесконечная ночь! – вздыхал Франциск II. – У меня просто голова
раскалывается, снова стреляет в ухе! Что за ночь!
– Бедный,
милый мой государь, – нежно уговаривала его Мария, – не волнуйтесь вы
так, умоляю вас!.. Отдохните хоть несколько минут, ну, пожалуйста!
– Разве
могу я отдыхать, разве могу я быть спокоен, когда мой народ бунтует и идет с
оружием на меня!
Мария
ничего не ответила и только залилась слезами.
– Вашему
величеству не следовало бы так близко принимать это к сердцу, – заметил
герцог де Гиз. – Как я уже имел честь доложить, все меры приняты и победа
обеспечена.
– Разве
мы плохо начали? – добавил кардинал Лотарингский. – Кастельно в
плену, Ла Реноди убит. Ведь это счастливое начало для исхода нашего дела!
– Действительно,
счастливое начало! – с горечью произнес Франциск.
Кардинал
продолжал:
– Завтра
все будет кончено, остальные вожди мятежников будут в нашей власти, и мы сможем
одним жестоким уроком устрашить всех их последователей. Да, государь, так
надо, – возразил он на протестующий жест короля. – Торжественный Акт
веры, или аутодафе[66],
как это называется в Испании, – вот чего требуют оскорбленная религия и
поколебленный трон. Для начала должен умереть Кастельно. Герцог Немур от своего
имени обещал, что его помилуют, но нас сие не касается, мы-то ему ничего не
обещали. Ла Реноди, увы, удалось избежать казни, но я уже приказал выставить
поутру его голову на мосту в Амбуазе, а внизу подпись: «Вожак бунтовщиков».
– Вожак
бунтовщиков! – повторил король. – Но вы же сами знаете, что вожаком
был не он, что все называют истинной душой заговора принца Конде…
– Не
так громко, умоляю вас, государь! – перебил его кардинал. – Сущая
правда, он действительно все задумал и всем руководил, но делал это втихомолку.
Недаром эти нечестивцы называли его «бессловесным начальником». Во всяком
случае, нам не следует подбивать его на крайности, не следует признавать главой
мятежа такого могучего противника! Сделаем вид, будто мы о нем ничего не знаем,
тогда и другие не узнают…
– Но
если принц Конде все-таки настоящий бунтовщик! – настаивал Франциск.
– Это
верно, государь, – согласился герцог де Гиз, – но принц не намерен
признаваться в своих планах и все отрицает. Сделаем вид, что мы верим ему на
слово. Сегодня утром он явился в Амбуаз, за ним незаметно следят. Будем считать
его нашим союзником: это менее опасно, чем иметь его своим противником. Принц
способен, если понадобится, ударить вместе с нами на своих же сообщников и
завтра будет присутствовать при их казни. Разве его испытания не мучительнее в
тысячу раз тех, что навязали нам?
– Безусловно
так, – вздохнул король. – Но что это за шум на дворе? Господи!
Неужели бунтовщики?
– Сию
минуту узнаю! – забеспокоился герцог де Гиз. Но не успел он переступить
порог, как вошел капитан Ришелье и доложил королю:
– Простите,
государь, господин де Конде, которому стало известно о неких речах, зазорных
для его чести, настоятельно просит позволения очиститься от оскорбительных
подозрений в присутствии вашего величества.
Король,
быть может, и отказал бы принцу в приеме, но герцог де Гиз уже подал знак,
солдаты Ришелье расступились, и возбужденный, с высоко поднятой головой принц
Конде вошел в комнату. Следом за ним вошло несколько высокопоставленных дворян
и несколько монахов из общины святого Флорентина, которых кардинал на эту ночь
превратил в солдат: под рясой у них скрывалась пищаль, под капюшоном –
шлем.
Принц
низко поклонился королю и заговорил первый:
– Простите,
государь, мою смелость, но она может быть заранее оправдана дерзостью тех
обвинений, которыми враги мои тайно порочат мою преданность престолу! Я хочу их
изобличить и покарать!
– О
чем идет речь, брат мой? – якобы удивленно спросил король.
– Государь,
распустили слух, будто я глава мятежников, которые своим безумием и нечестивым
покушением расшатывают устои государства и угрожают вашему величеству.
– А!
Так говорят? – спросил Франциск. – Кто же так говорит?
– Я
только что лично слыхал эти гнусные измышления из уст вот этих благочестивых
флорентинских братьев, которые не стесняются говорить вслух то, что им другие
нашептывают потихоньку!
– Кого
же вы обвиняете? – спросил король. – Тех, кто повторяет, или тех, кто
нашептывает?
– Тех
и других, государь, но главным образом зачинщиков этой подлой клеветы, –
ответил принц Конде, смотря прямо в лицо кардиналу Лотарингскому.
Самообладание
принца смутило кардинала, и он отступил за спину своего брата.
– Ну
что ж, брат мой, – произнес король, – мы разрешаем вам и опровергнуть
клевету, и изобличить ваших обвинителей… Посмотрим!..
– Мне
опровергать клевету? – переспросил принц Конде. – Разве мои поступки
не говорят сами за себя? Разве я не явился по первому зову в этот замок, чтобы
занять место среди защитников вашего величества? Разве так поступают виновные?
Скажите вы сами, государь!
Франциск
не ответил на вопрос, а просто сказал:
– Обличите
ваших клеветников.
– Я
это сделаю, и не словами, государь, а делом! Если они по-настоящему честны,
пусть обвинят меня открыто, пусть назовут себя здесь, всенародно… и я бросаю им
перчатку! – И, выпалив эти слова, принц Конде бросил перчатку к своим
ногам.
Гордый
взгляд, направленный на герцога де Гиза, пояснил, кого имел в виду принц, но
герцог и бровью не повел.
Настала
тишина. Каждый дивился этой небывалой комедии лжи, в которой главную роль играл
принц крови перед лицом всего двора, где каждый паж знал, что он трижды виновен
в том, от чего отрекается с таким великолепно разыгранным негодованием!
По
правде говоря, только один молодой король по своей наивности удивился этой
сцене, все же остальные – несмотря на явную ложь – признали храбрость
и благородство принца. Политические принципы итальянских дворов, перенесенные
Екатериной Медичи и ее флорентинцами на землю Франции, быстро получили
признание. Скрывать свои мысли и кривить душой считалось величайшим искусством.
Искренность приравнивалась к глупости. Поэтому и герцог де Гиз не только не
испытал должного презрения к принцу Конде, но даже восхитился его поступком.
Шагнув вперед, он медленно снял перчатку и бросил ее туда же, где лежала перчатка
принца.
Все
застыли в изумлении, думая, что дерзкий вызов принца принят герцогом. Но герцог
был более тонким политиком, чем это могло показаться. Он произнес четко и
раздельно:
– Я
присоединяюсь и поддерживаю все сказанное господином принцем Конде и сам
настолько ему предан, что согласен быть его секундантом и готов поднять свою
шпагу ради защиты правого дела. – И герцог обвел испытующим взглядом всех
находившихся в зале.
Что же
касается принца Конде, то ему оставалось только потупить взор. Лучше бы ему
погибнуть в открытом, честном бою!
Герцог
де Гиз усмехнулся:
– Итак,
никому не угодно поднять перчатку либо принца Конде, либо мою?
И в
самом деле, никто даже и не пошевелился, да иначе и быть не могло.
– Итак,
брат мой, – печально улыбнулся Франциск II, – вот вы и очистились от
всякого подозрения в вероломстве.
– Да,
государь, – нагло ответил «бессловесный начальник», – и я крайне
благодарен вашему величеству за ваше содействие.
Затем,
чуть помедлив, обернулся к герцогу де Гизу и добавил:
– Я
благодарен также и господину де Гизу – он добрый союзник и мой родич. Я
надеюсь в ночном сражении с мятежниками доказать ему и всем, что у него были
полные основания ручаться за меня!
После
этого принц Конде и герцог де Гиз обменялись изысканными поклонами, и поскольку
принц был окончательно обелен и делать ему здесь было нечего, он откланялся
королю и удалился в сопровождении своих прежних соглядатаев.
В
королевских покоях остались только четыре персонажа, которых эта нелепая
комедия на время отвлекла от тревожного ожидания. Из этой же рыцарской комедии
явствует, что такая политика была уже известна в шестнадцатом веке, а быть
может, и раньше…
|
