XXIV.
О ТОМ, ЧТО ПЯТНА КРОВИ
НИКОГДА НЕ ОТМЫТЬ ДО КОНЦА
Что
затем произошло, Перро не знал.
Очнулся
он от холода. Потом, собравшись, открыл глаза и осмотрелся. Стояла все еще глубокая
ночь. Он лежал на сырой земле, рядом с ним валялся чей-то труп. При свете
неугасимой лампады, мерцавшей в нише с изваянием мадонны, он разглядел, что
находится на кладбище Невинных Душ. Окоченелый труп принадлежал тому самому
стражу, которого убил граф. Очевидно, и Перро сочли убитым.
Он
попытался было привстать, но острая боль снова бросила его на землю. Однако с
нечеловеческими усилиями он все-таки поднялся и сделал несколько шагов. В эту
же минуту свет фонаря озарил глубокий мрак, и Перро увидел двух мужчин,
направляющихся в его сторону.
– Говорили –
возле статуи мадонны, – сказал один из них.
– Вот
наши молодцы, – ответил тот, заметив труп. – Нет, здесь только один…
– Что
ж, поищем и другого!
И
могильщики принялись, подсвечивая себе фонарем, шарить вокруг. Но у Перро
хватило сил дотащиться до уединенной гробницы и спрятаться за нею.
– Должно
быть, второго черт унес, – проговорил один из могильщиков, по-видимому,
веселый малый.
– Брось
ты его поминать, не к чему и не к месту, – дрожащим голосом ответил другой
и перекрестился, поеживаясь от страха.
– Ей-богу,
нет никакого второго, – сказал весельчак. – Что же делать-то? Ба,
зароем этого и скажем, что его приятель сбежал или, может, господа сами
обсчитались.
Они
начали рыть яму, и Перро с радостью услышал, как весельчак говорил товарищу:
– Я
вот о чем думаю. Если мы признаемся, что нашли только одного и вырыли только
одну могилу, то нам заплатят пять пистолей вместо десяти. Не стоит, пожалуй,
рассказывать про диковинный побег второго покойничка.
– Верно, –
ответил набожный могильщик. – Но лучше просто сказать, что мы, мол, работу
кончили. Мы ведь тогда не соврем…
Между
тем Перро, то и дело теряя сознание, все же двинулся в путь.
Немало
времени понадобилось ему, чтобы добраться до улицы Садов святого Павла. По счастью,
в январе ночи долги. Ни с кем не встретившись, около шести утра он был уже дома.
– Несмотря
на холод, монсеньер, – продолжала Алоиза, – я в тревоге простояла у
открытого окна всю ночь. Едва лишь послышался голос Перро, я помчалась к дверям
и впустила его.
– Молчи!
Бога ради! – приказал он мне. – Помоги мне подняться в нашу комнату,
но главное – никаких криков, никаких разговоров!
Он шел,
опираясь на меня, а я, хотя и видела, что он ранен, не смела расспрашивать его.
Только беззвучно плакала. Когда мы поднялись и я сняла с него одежду и оружие,
мои руки сразу же окрасились кровью. На теле у Перро зияли глубокие раны.
Властным движением руки он предупредил мой крик и повалился на постель,
стараясь хоть немного облегчить свои ужасные страдания.
– Позволь
же мне сбегать за лекарем… позволь… – рыдала я.
– Не
к чему, – ответил он. – Ты знаешь, я кое-что смыслю в хирургии. Любая
из этих ран смертельна, но пока я еще жив… Господь бог, карающий убийц и
предателей, продлил мою жизнь на несколько часов… Вскоре начнется новый приступ
горячки, и всему настанет конец. Никакой лекарь на свете не может его
предотвратить.
Он
говорил с мучительными усилиями. Я упросила его немного отдохнуть.
– Ты
права, – согласился он, – мне надо поберечь свои последние силы. Дай
мне бумагу и перо.
Я
принесла. Но тут только он заметил, что кисть его правой руки рассечена ударом
шпаги. Впрочем, писал он вообще с трудом… Ему пришлось бросить перо.
– Нет,
лучше буду говорить, – сказал он, – и бог продлит мою жизнь, пока я
все не скажу, ибо спасти отца должен только его сын.
И Перро
рассказал мне тогда, ваша светлость, ту страшную историю, которую вы только что
услышали от меня. Но рассказывал он ее с трудом, с частыми и мучительными
перерывами и когда не в силах был продолжать рассказ, то приказывал мне
спускаться вниз и показываться домашним. Я появлялась перед ними встревоженная –
увы, тут притворяться не приходилось, – посылала их разведать о чем-нибудь
в Лувр, потом ко всем друзьям графа, ко всем его знакомым… Госпожа де Пуатье
ответила, что не видела его, а господин де Монморанси – что не понимает,
из-за чего, в сущности, его беспокоят.
Так были
от меня отведены все подозрения, чего и хотел Перро, и убийцы его наверняка думали,
что их тайна осталась в каземате, где заточен господин, и в могиле, где
похоронен его слуга.
К
середине дня страшная боль, до тех пор терзавшая его, как будто немного утихла.
Но когда я обрадовалась этому, он с печальной усмешкой сказал:
– Это
улучшение – начало горячки, о которой я говорил. Но, слава богу, страшный
рассказ приходит к концу. Теперь тебе известно все, что знали только бог да
трое убийц, а твоя верная и мужественная душа не выдаст этой кровавой тайны до
последнего дня, когда можно будет посвятить в нее того, кто имеет право ее
знать. Ты слышала, какую клятву взял с меня господин де Монтгомери. Эту же
клятву я возьму и с тебя, Алоиза. Пока гнев божий не поразит трех всемогущих
убийц моего господина, ты будешь молчать, Алоиза. Поклянись же в этом
умирающему мужу.
Заливаясь
слезами, я дала священную клятву, которую нарушила только ныне. Ведь эти враги
еще живы, они страшны и могущественны, как никогда. Но вы собираетесь умереть,
и если вы осторожно и благоразумно воспользуетесь полученными сведениями, то
они не погубят вас, быть может, а спасут и вашего отца и вас. Но повторите мне,
монсеньер, что я не совершила смертного греха и что господь бог и мой дорогой
Перро простят мне это клятвопреступление.
– Тут
нет никакого клятвопреступления, святая женщина, – ответил
Габриэль, – ты поступила как настоящий преданный друг. Но заканчивай же!
Заканчивай!
– Перро, –
продолжала она, – сказал мне вот что: когда меня не станет, ты запрешь
этот дом, отпустишь слуг и переберешься в Монтгомери с нашим мальчиком и
Габриэлем. В Монтгомери ты будешь жить не в самом замке, а уединишься в нашем
домике. Воспитывай наследника графа без роскоши и шума – словом, так,
чтобы друзья знали его, а враги забыли. Лучше будет, пожалуй, чтоб сам Габриэль
до восемнадцати лет не знал своего имени, а знал только, что он дворянин. Ты
сама рассудишь, что лучше.
Потом он
взял с меня слово исполнить последнее его приказание.
– Для
Монморанси, – сказал он мне, – я погребен на кладбище Невинных Душ.
Если же обнаружится хоть малейший след моего возвращения сюда, ты погибла,
Алоиза, а вместе с тобою, быть может, и Габриэль. Но у тебя сильная рука и
верное сердце. Едва закроешь мне глаза, соберись с духом, дождись глубокой ночи
и, когда все домашние уснут, отнеси меня в старый подземный склеп сеньоров де
Бриссак, бывших владельцев нашего особняка. В эту покинутую усыпальницу давно
никто не заглядывал, а заржавленный ключ от ее двери ты найдешь в большом бауле
в графской спальне. Так я упокоен буду в освященной могиле…
К вечеру
начался бред, чередовавшийся с приступами чудовищной боли. В отчаянии я колотила
себя в грудь, но он знаками давал мне понять, что ему никто уже не поможет.
Наконец,
снедаемый жаром и жестокими страданиями, он прошептал:
– Алоиза,
пить!.. Одну только каплю…
Я и
раньше в невежестве своем предлагала ему напиться, но он всякий раз
отказывался. Теперь я поспешила налить ему стакан воды.
Прежде
чем взять его, он сказал:
– Алоиза,
последний поцелуй и последнее прости!.. И помни! Помни!
Обливаясь
слезами, я покрыла его лицо поцелуями. Потом он попросил у меня распятие,
приложился к нему губами, еле слышно шепча: «О боже мой! Боже мой!» – и
лишь тогда взял из моей руки стакан. Сделав один-единственный глоток, он
содрогнулся всем телом и откинулся на подушку. Он был мертв.
В
молитвах и слезах провела я вечер.
К двум
часам ночи в доме все стихло. Я смыла кровь с тела покойного, завернула его в
простыню и, призвав бога на помощь, понесла по лестницам свою драгоценную ношу.
Когда силы мне изменяли, я опускалась на колени перед усопшим и молилась.
Наконец
через долгие полчаса я дотащилась до дверей склепа. Когда я не без труда
отперла ее, ледяной ветер пахнул на меня и задул лампу. Но, собравшись с
силами, я снова зажгла ее и уложила тело мужа в пустую открытую гробницу. В
последний раз приложившись губами к савану, я опустила на гробницу тяжелую
мраморную плиту, навеки отделившую от меня дорогого спутника моей жизни. Гулкий
стук камня о камень привел меня в такой ужас, что, не успев запереть дверь
склепа, я опрометью бросилась обратно и остановилась только у себя в комнате.
Однако до рассвета еще надо было сжечь окровавленные простыни и белье, которые
могли бы выдать меня. Наконец рано утром моя горькая работа была закончена.
Только тогда я свалилась с ног… Но нужно было жить, жить ради двух сирот,
доверенных мне провидением. И я выжила, монсеньер.
– Несчастная!
Мученица! – проговорил Габриэль, сжимая руку Алоизы.
– Спустя
месяц, – продолжала она, – я увезла вас в Монтгомери, исполняя
последнюю волю мужа. Впрочем, все произошло так, как и предвидел Монморанси. С
неделю весь двор волновало необъяснимое исчезновение графа Монтгомери. Затем
шум стал утихать и наконец сменился беспечными разговорами об ожидаемом проезде
через Францию императора Карла Пятого. В мае того же года, через пять месяцев
после смерти вашего отца, монсеньер, родилась Диана де Кастро.
– Да! –
задумчиво протянул Габриэль. – И неизвестно, была ли госпожа де Пуатье возлюбленной
моего отца… Для разрешения этого темного вопроса мало злоречивых сплетен
праздного двора… Но мой отец жив! Отец жив! Отец должен быть жив! И я разыщу
его, Алоиза. Во мне живут теперь два человека: сын и влюбленный. Они-то сумеют
разыскать его!
– Дай-то
господи! – вздохнула Алоиза.
– И
до сих пор ты так и не узнала, куда заточили его эти негодяи?
– Никто
ничего не знает. Единственный намек на это кроется в словах Монморанси о его
преданном друге, коменданте Шатле, за которого он ручался.
– Шатле! –
воскликнул Габриэль. – Шатле!
И в
свете вспыхнувшего, как молния, воспоминания перед ним предстал несчастный
старик, брошенный в один из самых глубоких казематов королевской тюрьмы, не
смевший разжать уста, – тот самый старик, при встрече с которым он почувствовал
ничем не объяснимое волнение.
Габриэль
бросился в объятия к Алоизе и разрыдался.
|
