XXII.
ДИАНА ПРЕДАЕТ ПРОШЛОЕ
– Господин
де Монморанси, – сказал дофин, удрученный и разгневанный, – напрасно
вы меня удерживали чуть ли не силой… Я крайне недоволен собою и вами…
– Разрешите
вам сказать, монсеньер, – ответил Монморанси, – что так может
говорить любой молодой человек, но не сын короля. Ваша жизнь принадлежит не
вам, а вашему народу, и у венценосцев совсем не те обязанности, что у прочих
людей.
– Отчего
же, в таком случае, я гневаюсь на самого себя и испытываю чувство стыда? –
спросил принц. – Ах, и вы здесь, герцогиня! – продолжал он, только
что заметив Диану.
И так как
уязвленное самолюбие на сей раз возобладало над ревнивой любовью, то у него
вырвалось:
– У
вас в доме и из-за вас меня впервые оскорбили.
– У
меня в доме, к несчастью, да. Но не из-за меня, монсеньер, – ответила
Диана. – Разве я не пострадала так же, как и вы, и даже больше? Ведь я во
всем этом никак не повинна. Разве я этого человека люблю? Разве когда-нибудь
любила?
Предав
его, она еще и отрекалась от него!
– Я
люблю только вас, монсеньер, – продолжала она, – мое сердце и моя
жизнь принадлежат всецело вам. Я начала жить с того лишь момента, как вы
овладели моим сердцем. Когда-то, впрочем… Я смутно припоминаю, что не совсем
лишала надежды Монтгомери… Однако никаких определенных обещаний я ему не
давала. Но вот явились вы, и все было забыто. И с той благословенной поры,
клянусь вам, я принадлежала вам, жила только для вас, монсеньер. Этот человек
лжет, этот человек стакнулся с моими врагами, этот человек не имеет никаких
прав на меня, Генрих. Я едва знаю его и не только не люблю, а ненавижу его и
презираю. Я даже не спросила вас, жив ли он еще или убит. Я думаю только о вас…
– Так
ли это? – все еще подозрительно спросил Генрих.
– Проверить
это можно легко и быстро, – вставил господин де Монморанси. –
Монтгомери жив, герцогиня, но наши люди его связали и обезвредили. Он тяжко
оскорбил принца. Однако предать его суду невозможно. Судебное разбирательство
такого преступления было бы опаснее самого преступления. С другой стороны, еще
менее допустимо, чтобы дофин согласился на поединок с этим негодяем. Каково же
ваше мнение на этот счет, герцогиня? Как нам поступить с этим человеком?
Зловещее
молчание воцарилось в комнате. Перро затаил дыхание, чтобы лучше расслышать
ответ, с которым так медлила герцогиня. По-видимому, госпожа Диана страшилась
самой себя и тех слов, которые собиралась произнести.
Но нужно
же было в конце концов заговорить, и она произнесла почти твердым голосом:
– Преступление
господина Монтгомери называется оскорблением величества. Господин Монморанси,
какую налагают кару на виновных в оскорблении величеств?
– Смерть, –
ответил коннетабль.
– Так
пусть этот человек умрет, – хладнокровно сказала Диана.
Все
вздохнули. В комнате снова стало тихо, и лишь после долгого молчания раздался
голос Монморанси:
– Вы,
герцогиня, действительно не любите и никогда не любили господина де Монтгомери.
– А
я теперь еще решительнее возражаю против смерти Монтгомери, – заявил
дофин.
– Я
тоже, – ответил Монморанси, – но по другим основаниям. Мнение,
подсказанное вам великодушием, монсеньер, я поддерживаю из благоразумия. У
графа де Монтгомери есть влиятельные друзья и родственники во Франции и в
Англии. При дворе, кроме того, известно, что он должен был с нами встретиться
здесь этой ночью. Если завтра у нас громогласно потребуют его возвращения, мы
не можем предъявить им лишь его труп. Наша знать не желает, чтоб с ней обращались,
как с чернью, и убивали ее без всяких церемоний. Поэтому нам нужно ответить
примерно так: «Господин де Монтгомери бежал» или: «Господин де Монтгомери ранен
и болен». Ну, а если нас припрут к стене, что ж поделаешь! На худой конец мы
должны иметь возможность вытащить его из тюрьмы и показать клеветникам. Но я
надеюсь, что эта предосторожность окажется излишней. Справляться о Монтгомери
люди будут завтра и послезавтра. Но через неделю разговоры о нем утихнут, а
через месяц вообще прекратятся. Нет людей забывчивее, чем друзья. Итак, я считаю,
что преступник не должен ни умереть, ни жить: он должен исчезнуть!
– Да
будет так! – сказал дофин. – Пусть он уедет, пусть покинет Францию. У
него есть поместья и родственники в Англии, пусть ищет убежища там.
– Ну
нет, монсеньер, – ответил Монморанси. – Смерть – слишком большая
кара для него, а изгнание – слишком большая роскошь. Не хотите же
вы, – и он понизил голос, – чтоб этот человек рассказывал в Англии о
том, как поднял на вас руку.
– О,
не напоминайте мне об этом! – вскричал дофин, заскрежетав зубами.
– И
все же я должен напомнить вам об этом, дабы удержать вас от неразумного
поступка. Надо, повторяю, устроить так, чтобы граф – будь он жив или
мертв – не мог ничего разгласить. Наши телохранители – люди надежные,
и, кроме того, они не знают, с кем имеют дело. Комендант Шатле – мой друг,
к тому же он глух и нем, как его тюрьма. Пусть Монтгомери в эту ночь переведут
в Шатле. Завтра станет известно, что он исчез, и мы распространим об этом
исчезновении самые разноречивые слухи. Если слухи эти не утихнут сами собой,
если друзья графа поднимут слишком сильный шум – в чем я очень
сомневаюсь – и доведут тщательное следствие до конца, то нам для своего
оправдания достаточно будет предъявить книгу Шатле, из которой люди увидят, что
господин Монтгомери, обвиняемый в оскорблении наследника престола, ждет в
тюрьме законного судебного приговора. А затем, по предъявлении такого
доказательства, наша ли будет вина, что в тюрьме, месте вообще нездоровом, на
господина де Монтгомери слишком сильно подействуют горе и угрызения совести и
он скончается прежде, чем сможет предстать перед судом?
– Что
вы говорите, Монморанси! – перебил его, содрогнувшись, дофин.
– Будьте
спокойны, монсеньер, – продолжал советник принца, – к такой крайней
мере нам прибегнуть не придется. Шум, вызванный исчезновением графа, затихнет
сам собою. Друзья утешатся и быстро забудут его, и господин де Монтгомери,
перестав жить в обществе, сможет сколько угодно жить в тюрьме.
– Но
ведь у него есть сын, – возразила госпожа Диана.
– Да,
малолетний, и ему скажут, что с отцом его неизвестно что сталось, а когда он
подрастет, если только ему суждено подрасти, то у него будут свои интересы,
свои страсти, и ему не захочется углубляться в историю пятнадцати – или
двадцатилетней давности.
– Все
это верно и хорошо придумано, – сказала госпожа де Пуатье. – Ну что
ж, склоняюсь, одобряю, восхищаюсь!
– Вы
действительно слишком добры, сударыня, – поклонился ей польщенный Монморанси, –
и я счастлив заметить, что нам назначено самой судьбой понимать друг друга.
– Но
я не одобряю и не восхищаюсь! – воскликнул дофин. – Напротив, порицаю
и противлюсь…
– Порицайте,
монсеньер, и вы будете правы, – перебил его Монморанси, – порицайте,
но не противоречьте; осуждайте, но не препятствуйте. Все это вас ничуть не
касается, и я беру на себя всю ответственность перед богом и людьми за этот
шаг.
– Но
ведь это преступление свяжет нас! – воскликнул дофин. – Вы отныне
будете мне не только друг, но и сообщник!
– О,
монсеньер, от таких мыслей я далек, – заверил его коварный
советник. – Но, может, нам предоставить разрешение этого вопроса вашему
отцу, государю?
– Нет,
нет, пусть отец ничего не знает об этом! – живо отозвался дофин.
– Однако
мне пришлось бы доложить ему это дело, если бы вы упорствовали в своем ложном
убеждении, будто мы все еще живем в рыцарское время, – усмехнулся господин
де Монморанси. – Но не будем торопиться, а предоставим времени нас
умудрить. Согласны? Только пусть граф будет по-прежнему под арестом. Это
необходимо для осуществления последующих наших решений, каковы бы они ни были.
Сами же решения эти отложим на некоторое время.
– Быть
посему! – поспешно согласился слабовольный дофин. – Дадим время
одуматься господину де Монтгомери, да и у меня тогда будет возможность
хорошенько обдумать, как велят мне поступить моя совесть и мое достоинство.
– Возвратимся
же в Лувр, монсеньер, – сказал господин Монморанси. – Пусть все
общество удостоверится, что мы не здесь. Завтра я вам возвращу принца, –
обратился он с улыбкой к госпоже де Пуатье, – так как убедился, что вы его
любите истинной любовью.
– Но
уверен ли в этом монсеньер дофин? – спросила Диана. – И простил ли он
мне эту злополучную, такую для меня неожиданную встречу?
– Да,
вы любите меня, и это… страшно, Диана, – ответил задумчиво дофин. –
Боль, испытанная мною при мысли, что я вас мог утратить, показала мне с полной
очевидностью, что любовь эта необходима для меня, как воздух.
– О,
если бы это было правдой! – страстно воскликнула Диана, целуя руку,
которую в знак примирения подал ей принц.
– Идемте
же, больше медлить нельзя, – сказал Монморанси.
– До
свидания, Диана!
– До
свидания, мой повелитель, – сказала герцогиня, вложив в эти последние два
слова все свое очарование, на какое она была способна.
Пока
дофин сходил по лестнице, Монморанси открыл дверь молельни, где лежал связанный
господин де Монтгомери, и сказал начальнику стражи:
– Я
скоро пришлю к вам своего человека, и он скажет, как поступить с арестантом. А
пока следите за каждым его движением и не спускайте с него глаз. Вы мне за него
отвечаете своею жизнью.
– Слушаюсь,
монсеньер, – ответил стражник.
– Да
и я сама за ним присмотрю, – отозвалась госпожа де Пуатье, стоявшая у
порога своей спальни.
В доме
воцарилось гробовое молчание, и Перро слышал лишь равномерные шаги часового,
ходившего взад и вперед у двери молельни.
|