Александр Дюма «Две Дианы»

VI.

ДИАНА ДЕ КАСТРО

Диане де Кастро, которую мы видели девочкой, было теперь около восемнадцати лет. Природа сдержала все свои обещания, придав ее красоте строгую и обаятельную законченность форм. В изящных, благородных чертах ее лица сквозила первозданная чистота. По характеру и уму она осталась все тем же ребенком, каким мы ее знали. Ей еще не исполнилось и тринадцати лет, когда герцог де Кастро, которого она в день венчания видела в первый и последний раз, был убит при осаде Эдена. На время траура король поместил юную вдову в парижский монастырь Святых Дев, и там она обрела столько тепла и участия, ей так полюбился этот образ жизни, что она попросила отца позволить ей хоть на время остаться в обществе добрых монахинь и своих подруг. Нельзя было не исполнить столь благочестивого желания, и Генрих вызвал Диану из монастыря только месяц назад, когда коннетабль Монморанси, опасаясь растущего влияния Гизов на дела государства, испросил для своего сына руку дочери короля и его фаворитки.

В течение месяца, проведенного при дворе, Диана быстро снискала всеобщий почет и поклонение, «ибо, – говорит Брантом^[16] в «Книге о знаменитых женщинах», – она была очень добра и никому не делала зла, имея великое, возвышенное сердце и весьма благородную, чуткую и добродетельную душу». В ней не было никакой злобности, никакой резкости. Так, однажды, когда кто-то сказал в ее присутствии, что французская принцесса крови должна быть отважна и что робость ее слишком отдает монастырем, она в несколько дней научилась верховой езде и не уступала ни одному наезднику в смелости и изяществе. С той поры она стала ездить с королем на охоту, и Генрих все больше и больше подпадал под обаяние милой девушки, без всякой задней мысли старавшейся угождать ему и предупреждать его малейшие желания. Диане было разрешено навещать отца в любое время, и он всегда бывал ей рад.

– Итак, я слушаю вас, девочка моя, – сказал Генрих. – Вот бьет одиннадцать. Венчание в Сен-Жермен д'Оксерруа назначено только на двенадцать. Могу вам, стало быть, уделить целых полчаса, и как жаль, что не более! Минуты, которые я провожу подле вас, – лучшие в моей жизни.

– О государь, вы такой снисходительный отец!

– Нет, я просто очень вас люблю, дитя мое, и от всего сердца хотел бы сделать для вас что-нибудь приятное. И чтобы доказать это, Диана, я уведомляю вас прежде всего о двух ваших просьбах. Добрая сестра Моника, так любившая и оберегавшая вас в монастыре Святых Дев, только что назначена настоятельницей монастыря в Сен-Кантене.

– Ах, как я вам благодарна, государь!

– Что до славного Антуана, любимого вашего слуги в Вимутье, то ему назначена хорошая пожизненная пенсия из нашей казны. Очень жалею, Диана, что нет больше в живых сьера Ангеррана. Нам бы хотелось по-королевски засвидетельствовать нашу признательность этому достойному человеку, столь хорошо воспитавшему нашу дорогую дочь Диану. Но вы потеряли его, кажется, в прошлом году, и он даже не оставил наследников.

– Государь, право, вы слишком великодушны и добры!

– Кроме того, Диана, вот грамоты, наделяющие вас титулом герцогини Ангулемской. Но все это не составляет и четвертой доли того, что я желал бы сделать для вас. Я ведь замечаю, что вы иной раз печальны и задумчивы. Об этом-то я и хочу с вами побеседовать, хочу вас утешить или унять вашу боль. Скажи мне, деточка, неужели ты не чувствуешь себя счастливой?

– Ах, государь, разве могла бы я чувствовать себя иначе при такой вашей любви, при таких благодеяниях? Одного я только желаю: чтобы настоящее, столь полное радостей, длилось без конца.

– Диана, – серьезно сказал Генрих, – вы знаете, что я взял вас из монастыря, чтобы выдать замуж за Франциска Монморанси. Это прекрасная партия, Диана, и к тому же, не скрою, выгодная для интересов моего престола, а между тем она вам как будто не по душе. Вы мне должны, по крайней мере, объяснить причины вашего отказа. Он огорчает меня.

– Я их не скрою от вас, отец. Прежде всего, – смущенно протянула Диана, – меня уверяют, будто Франциск Монморанси уже женат; будто он негласно обвенчан с одною из дам королевы, девицей де Фиен.

– Что верно, то верно, – ответил король, – но тайный брак, заключенный без согласия коннетабля и моего, не имеет законной силы, и если папа разрешит развод, то вы не сможете, Диана, быть взыскательнее его святейшества. Итак, если это единственное ваше возражение…

– Нет, есть и другое, отец.

– Послушаем же какое.

– Возражение состоит, отец, в том, что… что я люблю другого, – всхлипнула Диана и, совсем смутившись, бросилась на шею королю.

– Вы любите, Диана? – удивился Генрих. – Как же зовут этого счастливца?

– Габриэль, государь!

– Габриэль… А дальше? – улыбнулся король.

– Я не знаю, как дальше, отец…

– Как же так, Диана? Помилосердствуйте, объяснитесь.

– Сейчас я вам все расскажу. Это любовь моего детства. Я с Габриэлем виделась каждый день. Он был очень мил, храбр, красив, образован, нежен! Он называл меня своей маленькой женушкой. Ах, государь, не смейтесь, это было глубокое и святое чувство, первое, какое запечатлелось в моем сердце! И все же я позволила обвенчать себя с герцогом Фарнезе, государь, и все оттого, что не сознавала, что делаю; оттого, что меня к этому принудили, а я послушалась, как маленькая девочка. Затем я увидела, почувствовала, поняла, в какой измене повинна я перед Габриэлем. Бедный Габриэль! Расставаясь со мною, он не плакал, но какое страдание застыло в его взоре! Все это оживало в моей памяти, когда, ведя затворническую жизнь в монастыре, я начинала вспоминать свои детские годы. Так я дважды пережила дни, проведенные мною подле Габриэля, – в действительности и в мечтах. А возвратившись сюда, ко двору, государь, я не нашла никого, кто мог бы помериться с Габриэлем… И не Франциску, покорному сыну надменного коннетабля, вытеснить из моей памяти нежного и гордого друга моего детства. Поэтому теперь, когда я отдаю себе отчет в своих поступках, я буду верна Габриэлю… до тех пор, пока вы не лишите меня свободы выбора, отец.

– Так ты с ним видалась после отъезда из Вимутье, Диана?

– Увы, не видалась, отец.

– Но ты хоть получала вести о нем?

– И вестей не получала. Узнала только от Ангеррана, что и он покинул наши места после моего отъезда. Он сказал своей кормилице Алоизе, что вернется к ней не раньше, чем станет грозным и прославленным воином, и чтобы она не беспокоилась о нем. С этими словами он уехал, государь.

– И с тех пор его родные ничего о нем не слышали?

– Его родные? – повторила Диана. – Я знала только его кормилицу, отец, и никогда не видела его родителей, когда с Ангерраном навещала его в Монгтомери.

– В Монтгомери! – воскликнул Генрих, побледнев. – Диана, Диана! Я надеюсь, что он не Монтгомери? Скажи мне скорее, что он не Монтгомери!

– О нет, государь, тогда он жил бы, я думаю, в замке, а он жил в доме своей кормилицы Алоизы. Но отчего вы так взволновались, государь? Что сделали вам графы Монтгомери? Неужели они ваши враги? В нашем краю о них говорят только с почтением.

– Правда? – презрительно рассмеялся король. – Они мне, впрочем, ничего не сделали, Диана, решительно ничего. Однако вернемся к твоему Габриэлю. Ведь ты его Габриэлем назвала?

– Да…

– И у него не было другого имени?

– Я, по крайней мере, не знала другого. Он был сирота, как и я, и при мне никогда не было разговора о его отце.

– Словом, у вас нет, Диана, другого возражения против намеченного вашего брака с Монморанси, кроме давнишней вашей привязанности к этому молодому человеку, так?

– Но она заполняет все мое сердце, государь.

– Прекрасно, Диана, я бы, пожалуй, не пытался бороться с голосом вашего сердца, если бы друг ваш был здесь и мы могли бы его узнать и оценить. И хотя, как я догадываюсь, это человек сомнительного происхождения…

– Но ведь и в моем гербе есть полоса, ваше величество.

– Но у вас есть, по крайней мере, герб, сударыня, и соблаговолите вспомнить, что для Монморанси, как и для дома де Кастро, великая честь открыть свои двери перед моей узаконенной дочерью. А ваш Габриэль… Но речь не об этом. Для меня существенно то, что он шесть лет не подавал о себе вестей. Быть может, он забыл вас, Диана, и любит другую?

– О, государь, вы не знаете Габриэля! У него постоянное, верное сердце, и любовь его погаснет только с жизнью.

– Хорошо, Диана. Вам изменить и впрямь мудрено, и вы правы, отрицая это. Но, судя по всему, этот молодой человек ушел на войну. Разве не приходится считаться с возможностью гибели на войне?.. Дитя мое, я огорчил тебя. Вот уже ты побледнела, и глаза у тебя полны слез. Да, я вижу, твое чувство глубоко! Я мало видел примеров подобного чувства и самой жизнью приучен не слишком-то доверять великим страстям, но над твоею я шутить не стану и хочу отнестись к ней с уважением. Подумай, однако, голубка моя, в какое трудное положение поставит меня твой отказ, и отказ ради чего? Ради детской любви, предмет которой даже перестал существовать ради воспоминаний, ради тени. Если я оскорблю коннетабля, взяв обратно свое обещание, он возмутится не без основания, дитя мое, и, быть может, оставит свой пост. А тогда уже не я буду королем, им будет герцог де Гиз. Пойми, Диана: из шести братьев Гизов первый, герцог, возглавляет все военные силы Франции; второй, кардинал, управляет всеми ее финансами; третий командует моими марсельскими галерами; четвертый сидит в Шотландии, а пятый вскоре заменит Бриссака в Пьемонте. Таким образом, я, король, не могу располагать в своем королевстве ни одним солдатом, ни одним экю без их согласия. Я говорю с тобою откровенно, Диана, я объясняю тебе положение вещей. Я прошу, а мог бы приказывать. Но мне гораздо приятнее положиться на твое собственное суждение. Я хочу, чтобы не король, а отец склонил свою дочь посчитаться с его намерениями. И я добьюсь твоего согласия, потому что ты добрая и преданная дочь. В этом браке – все мое спасение, Диана: он усиливает Монморанси и ослабляет Гизов. Он уравновешивает обе чаши весов, коромысло которых – моя королевская власть. Гизы будут менее горды, Монморанси более предан… Ты не отвечаешь, Диана? Неужели ты останешься глуха к просьбам твоего отца, который не неволит тебя, не тиранит, а, наоборот, принимает во внимание твои чувства и только просит тебя не отказать ему в первой же услуге, которую ты можешь ему воздать за то, что он сделал и еще сделает для твоего счастья? Ну что, Диана, дочь моя? Ты согласна?

– Государь, – ответила Диана, – когда вы просите, вы в тысячекрат сильнее, чем когда приказываете. Я готова пожертвовать собою ради ваших интересов, однако с одним условием.

– С каким же, дитя мое?

– Этот брак состоится только через три месяца, а до тех пор я справлюсь о Габриэле у Алоизы да и в других местах. Если его уже нет в живых, я буду знать наверняка, а если он жив, я смогу попросить его вернуть мне слово.

– От всего сердца согласен, – обрадовался Генрих, – и должен заметить, что при всем своем ребячестве ты все же довольно рассудительна. Итак, ты примешься за розыски своего Габриэля, и я тебе даже, если нужно, помогу, а через три месяца ты обвенчаешься с Франциском, к чему бы розыски ни привели, будь твой юный друг жив или мертв.

– Теперь уж я и сама не знаю, – скорбно поникла головой Диана, – чего мне больше желать: жизни его или смерти.

«К счастью или к несчастью, придворная жизнь обломает ее», – улыбнувшись, подумал король.

А вслух произнес:

– Пора теперь в церковь, Диана. Дайте мне руку, я провожу вас до большой галереи, а после обеда увижу вас на состязаниях и карусели. И если вы не слишком на меня сердитесь, соблаговолите рукоплескать ударам моего копья на турнире!