 Увеличить |
Глава CII. Под зелёной
сенью Арсакид
До сих
пор, описывая кашалота, я останавливался главным образом на чудесах его
внешнего облика и только в самых редких случаях – на отдельных чертах и
подробностях его внутреннего строения. Однако теперь, чтобы постичь его целиком
и до конца, мне надлежит расстегнуть его ещё дальше, спустить чулки, снять
подвязки, повыдергать крючки из ушек во всех его самых сокровенных суставах и
выставить его перед вами в окончательно обнажённом виде: то есть в его
абсолютном скелете.
Постой-ка,
Измаил, как же так? Откуда же ты, простой гребец на вельботе, можешь знать о
том, что сокрыто у кита в глубине? Или учёный Стабб, взгромоздившись на шпиль,
читал вам лекции по анатомии китообразных? и демонстрировал аудитории, подняв
при помощи лебёдки, образец китового ребра? Объяснись же, Измаил. Разве ты
можешь разложить у себя на палубе взрослого левиафана, как раскладывает повар
на блюде жареного поросёнка? Ведь не можешь, верно? До сих пор, Измаил, ты
правдиво рассказывал о том, что видел собственными глазами; но теперь остерегись,
ты присваиваешь себе исключительное право Ионы – право говорить о стропилах и
балках; о прогонах, коньковом брусе, лагах и пилястрах, составляющих каркас
левиафана; а также, быть может, о мыловарнях и маслобойках его внутренностей.
Я
признаю, что со времён Ионы мало кому из китобоев удавалось проникнуть глубоко
под шкуру взрослого кита; однако мне была дарована счастливая возможность
изучить его анатомию в миниатюре. Однажды на палубу корабля, на котором я
плавал, был целиком поднят маленький телёнок кашалота – ради мешка или торбы,
из которой изготовляются ножны для лезвий гарпуна и остроги. Уж не думаете ли
вы, что я упустил такой случай и не воспользовался ножом и резаком, чтобы
сломать печати и прочесть всё, что содержалось в этом юном кашалотике?
А что
касается точных сведений о костях левиафана в его полном, гигантском развитии,
то этими сведениями я обязан ныне покойному царственному другу Транко, царьку
острова Транке, одного из группы Арсакид. Как-то много лет тому назад, когда я
ходил на торговом судне «Алжирский бей», на острове Транке властитель Транко
пригласил меня на Арсакидские празднества в свою уединённую виллу в Пупелле, –
это была приморская долина неподалёку от Бамбукового Городка, как называли наши
моряки его столицу.
Мой
царственный друг Транко, одарённый среди иных достоинств горячей любовью ко всевозможным
варварским диковинам, собрал у себя в Пупелле всё необычайное, что только могли
создать самые изобретательные из его подданных, – куски дерева, покрытые
замысловатыми резными узорами, гранёные раковины, инкрустированные копья,
драгоценные вёсла, пироги из ароматического дерева и все те природные чудеса,
что вынесли на его берега исполненные должной почтительности и богатые чудесами
морские волны.
Среди
этих последних самое видное место занимал огромный дохлый кашалот, которого после
одного особенно долгого и свирепого шторма нашли выброшенным на берег, –
голова его пришлась под кокосовую пальму, чьи пышные плакучие побеги казались
его изумрудным фонтаном. Когда гигантская туша была освобождена от своих
безмерно толстых покровов и солнце высушило обнажённые кости, скелет с вящими
предосторожностями перенесли в Пупеллу, и он лежал под величавыми пальмами,
словно под высокими сводами зелёного храма. Его рёбра были увешаны боевыми трофеями,
позвонки изрезаны загадочными иероглифами арсакидских летописей; в черепе жрецы
поддерживали неугасимый ароматный огонь, будто бессмертная китовая голова вновь
выпускала к небесам свои туманные фонтаны, а ужасная нижняя челюсть была подцеплена
к ветке и раскачивалась над молящимися наподобие меча на волоске, который
некогда так запугал Дамокла.
Это было
дивное зрелище. Роща была зелена, точно мох в Льдистой Долине, деревья стояли
высокие и надменные, впивая жизненные соки; щедро воздающая почва лежала внизу,
точно ткацкий станок, на котором натянут пышный ковёр; и побеги ползучих лоз
составляли в ней фон, а живые цветы – узор. Все деревья, все их отяжелевшие
ветви; все кусты, все папоротники и травы; полный зовами воздух, – всё
было охвачено неустанным движением. Великое солнце в кружеве листьев казалось
ткацким челноком, плетущим неувядаемую зелень. О ты, усердный ткач! невидимый
ткач! – остановись на мгновение! – только ответь мне! – куда
течёт твоя ткань? какой дворец предназначена она украшать? к чему все эти
неустанные труды? Отвечай, ткач! – задержи свою руку! – одно только
слово! Нет. По-прежнему снуёт уток, по-прежнему плывут со станка узоры; и
струится неизбывным потоком цветастый ковёр. Бог-ткач, он знай себе ткёт; и
стук и гудение станка оглушают его, так что он и не слышит голоса смертных; и
нас, кто глядит на станок, тоже оглушают его стук и гудение; и лишь удалившись,
услышим мы тысячи затерянных голосов. Ведь именно так и происходит на всех
настоящих фабриках и заводах. Слова, которые неслышны подле крутящихся валов,
эти же самые слова отчётливо звучат за стеной, вырываясь наружу из открытых
окон. Этим путём было разоблачено немало злодейств. Так будь же осторожен, о
смертный! ибо пока гудит и грохочет мировой станок, могут быть подслушаны
издалека твои самые сокровенные мысли.
И вот
посредине зелёного, пышущего неутомимой жизнью ткацкого станка в Арсакидской
роще лениво лежал огромный, белый, священный скелет – праздный колосс. Но на
этой бесконечной зелёной ткани, что сплеталась и гудела вокруг него, сам он,
ленивый гигант, казался искусным ткачом, весь увитый лозами, с каждым месяцем
зеленея всё ярче и ярче и всё же оставаясь, как и прежде, только скелетом.
Жизнь обвивала Смерть; Смерть поддерживала Жизнь; угрюмый бог, повенчанный с юной
Жизнью, породил себе во славу это кудрявое диво.
Так вот,
когда в сопровождении царственного Транко я посетил этого кита, увидел его череп-алтарь
и над ним струю искусственного дыма, подымавшуюся оттуда, откуда некогда
взлетал настоящий фонтан, я подивился, почему языческий царёк рассматривает
храм как экземпляр своей коллекции. Но он только рассмеялся. Ещё больше
удивился я тому, что жрецы провозгласили эту дымную струю настоящим китовым
фонтаном. Я походил взад и вперёд вдоль скелета, раздвинул в стороны ползучие
лозы, проник вовнутрь между рёбер и с путеводной нитью Арсакиды долго бродил и
плутал среди сумрачных витых колоннад и тенистых беседок. Но клубок мой вскоре
подошёл к концу, и, следуя по бечёвке назад, я вышел наружу в том же месте, где
вошёл. Я не встретил внутри ни живой души; ничего, кроме мёртвых костей.
Тогда,
срезав зелёный прутик-рейку, я снова забрался внутрь скелета, чтобы приступить
к измерениям. Но жрецы сквозь бойницы в черепе разглядели, как я вычислял
высоту последнего ребра. «Это ещё что такое?! – завопили они. – Как
смеешь ты измерять нашего бога? Это наше дело!»
«Прекрасно,
жрецы, – согласился я. – Какова же, по-вашему, его длина?» Тут между
ними разгорелся яростный спор касательно футов и дюймов; они принялись дубасить
друг друга жезлами по голове, удары гулко отдавались в огромном черепе, а я,
воспользовавшись удачным стечением обстоятельств, быстро закончил свои
измерения.
Результаты
этих измерений я намерен теперь опубликовать. Но предварительно необходимо
заметить, что приводить вымышленные цифры я всё равно бы не смог. Потому что
существует целый ряд скелетных авторитетов, к которым вы могли бы обратиться,
чтобы проверить мои данные. Говорят, например, что в английском городе Гулле,
одном из китобойных портов этой страны, находится Левиафанический музей, где
хранится несколько отличных образцов полосатиков и других китообразных. Равным
образом, как я слышал, в Манчестерском музее в Нью-Гэмпшире находится, как
утверждают владельцы музея, «единственный в Соединённых Штатах совершенный
экземпляр Гренландского, или Речного, Кита». Мало этого, в Англии, в
Йоркширском городке под названием Бэртон-Констэбл в собственности у некоего
сэра Клиффорда Констэбла имеется скелет кашалота, правда, весьма умеренных
размеров, не то что гигантский кит моего друга царька Транко.
Оба
кита, которым принадлежали эти два последних скелета, были выброшены на берег и
попали в руки теперешним своим владельцам на одинаковом основании. Царь Транко
завладел своим китом, потому что так ему захотелось, а сэр Клиффорд – потому
что был лордом и господином тех мест. Кит сэра Клиффорда весь разобран по
косточкам; так что в нём, словно в большом комоде, можно открывать и закрывать
все костные полости – раздвигать рёбра, будто гигантский веер, – и целый
день качаться на нижней челюсти. Остаётся только навесить замки на его двери и
ставни и определить ливрейного лакея, чтобы тот, побрякивая связкой ключей на
поясе, водил по залам будущих посетителей. Сэр Клиффорд думает положить по два
пенса за вход на гулкую галерею спинного хребта; три пенса за право послушать
эхо в пещере мозжечка и шесть пенсов за возможность полюбоваться несравненным
видом с кашалотового лба.
Размеры
скелета, которые я намерен здесь привести, заимствованы мною verbatim[303] с
моей собственной правой руки, где они были вытатуированы по моей просьбе,
поскольку в тот бурный бродячий период моей жизни у меня не было иного
надёжного способа сохранить столь ценные статистические сведения. Но так как
места у меня было мало, потому что я хотел ещё оставить по возможности какой-то
участок неисписанным для одной поэмы, которую я как раз тогда сочинял, я не
стал утруждать себя лишними дюймами; да и вообще-то до дюймов ли тут, где речь
идёт о подлинных размерах кита?
|
