 Увеличить |
Глава XXVIII. Ахав
Вот уже
несколько дней, как мы покинули Нантакет, а капитан Ахав всё ещё не показывался
на палубе. Его помощники сменяли друг друга на вахте, и можно было подумать,
что они – единственные командиры корабля, если бы только они не выходили порой
из капитанской каюты с такими неожиданными, не допускающими возражения
приказами, что сразу становилась очевидной вся условность их власти. Там,
внизу, находился их верховный господин и диктатор, по сей день недоступный
взорам тех, кто не обладал правом входа в святая святых капитанской каюты.
Всякий
раз, подымаясь на палубу по окончании вахты внизу, я спешил взглянуть на шканцы
– не появилось ли там новое лицо; ибо моё прежнее смутное беспокойство при
мысли о таинственном капитане обернулось теперь, в морском безлюдье, каким-то
смятением, и оно ещё усилилось под влиянием той сатанинской несусветицы,
которую плёл оборванец Илия и которую я теперь всё чаще вспоминал невольно, но
до тонкостей отчётливо. Я не в силах был противиться воспоминаниям, хотя в иные
минуты и готов был сам смеяться над торжественно причудливыми словами
пристанского пророка. Но как ни сильны были во мне дурные предчувствия, как ни
глубоко было моё беспокойство, всякий раз, как я оглядывал палубу, я убеждался,
насколько беспочвенны подобные ощущения. Правда, команда во всём составе,
включая гарпунёров, являла собою сборище гораздо более варварское, дикое и
пёстрое, чем миролюбивые экипажи купеческих судов, на которых я плавал прежде,
но я относил это – и относил совершенно справедливо – за счёт свирепого
своеобразия неистовой скандинавской профессии, на путь которой я уже ступил
безвозвратно. А вид трёх главных командиров судна, трёх помощников капитана,
был словно рассчитан на то, чтобы успокоить все эти тусклые опасения, чтобы
внушать уверенность и бодрость в преддверии долгого плавания. Это были три
превосходных командира, три отличных – каждый на свой лад – человека, какие не
так-то часто теперь встречаются, и все трое родом американцы – с Нантакета,
Вайньярда и Кейп-Кода.
Наш
корабль вышел из гавани как раз на рождество, так что вначале нас сопровождал
трескучий полярный мороз, хотя мы всё время убегали от него к югу, с каждым
градусом и каждой минутой северной широты оставляя позади безжалостную зиму с
её непереносимой стужей. И вот в одно туманное утро, уже не столь удручающее,
но всё ещё достаточно серое и мрачное, когда подгоняемый попутным ветром корабль
летел вперёд, с угрюмой быстротой мстительно врезаясь в морское лоно, я по зову
вахтенного поднялся на палубу, взглянул, как обычно, по гакаборту и
содрогнулся. Действительность превзошла опасения: на шканцах стоял капитан
Ахав.
Никаких
следов обычной физической болезни и недавнего выздоровления на нём не было
заметно. Он был словно приговорённый к сожжению заживо, в последний момент
снятый с костра, когда языки пламени лишь оплавили его члены, но не успели ещё
их испепелить, не успели отнять ни единой частицы от их крепко сбитой годами
силы. Весь он, высокий и массивный, был точно отлит из чистой бронзы, получив
раз навсегда неизменную форму, подобно литому Персею Челлини[127]. Выбираясь из-под
спутанных седых волос, вниз по смуглой обветренной щеке и шее спускалась,
исчезая внизу под одеждой, иссиня-белая полоса. Она напоминала вертикальный
след, который выжигает на высоких стволах больших деревьев разрушительная
молния, когда, пронзивши ствол сверху донизу, но не тронув ни единого сучка,
она сдирает и раскалывает тёмную кору, прежде чем уйти в землю и оставить на
старом дереве, по-прежнему живом и зелёном, длинное и узкое клеймо. Была ли та
полоса у него от рождения, или же это после какой-то ужасной раны остался белый
шрам, никто, конечно, не мог сказать. По молчаливому соглашению в течение всего
плавания на палубе «Пекода» об этом почти не говорили. Только однажды старший
земляк Тэштиго, пожилой индеец из Гейхеда, стал суеверно утверждать, будто,
только достигнув полных сорока лет от роду, приобрёл Ахав это клеймо и будто
получил он его не в пылу смертной схватки, а в битве морских стихий. Однако это
дикое утверждение можно считать опровергнутым словами седого матроса с острова
Мэн, дряхлого старца, уже на краю могилы, который никогда прежде не ходил на
нантакетских судах и никогда до этого не видел неистового Ахава. Тем не менее
древние матросские поверья, вечно живущие фантастические вымыслы, которые он
помнил без счёта, придали старцу в глазах окружающих сверхъестественную силу
проницательности. И потому ни один из белых матросов не вздумал спорить с ним,
когда старик заявил, что если капитану Ахаву суждено когда-либо мирное
погребение – чего едва ли можно ожидать, добавил он вполголоса, – те, кому
придётся исполнить последний долг перед покойником и омыть тело, убедятся
тогда, что это у него белое родимое пятно от макушки до самых пят.
Мрачное
лицо Ахава, перерезанное иссиня-мертвенной полосой, так потрясло меня, что вначале
я даже и не заметил, что немалую долю этой гнетущей мрачности вносила в его
облик страшная белая нога. Ещё раньше я слышал от кого-то о том, как эту костяную
ногу смастерили ему в море из полированной челюсти кашалота. «Это
правда, – подтвердил старый индеец, – он потерял ногу у берегов
Японии, а его судно потеряло там все мачты. Но он смастерил себе и мачты, и
ногу, не возвращаясь домой. Такого добра у него всегда вдоволь».
Меня
поразила поза, в которой он стоял. С обеих сторон на юте «Пекода» под самыми бизань-вантами
в настиле палубы были пробуравлены отверстия примерно на полдюйма в глубину. В
такое отверстие он вставлял свою костяную ногу и, подняв одну руку, держался за
ванты; он стоял выпрямившись и глядел не отрываясь вперёд, в море, которое
расстилалось перед носом бегущего судна. И в этом пристальном, бесстрашном,
вперёд направленном взоре была бездна несгибаемой твёрдости и непреоборимой,
упрямой целеустремлённости. Ни слова не произносил он; ни слова не говорили ему
помощники; но в каждом их жесте, в каждом шаге сквозило неприятное, почти
болезненное ощущение того, что они находятся под внимательным хозяйским глазом.
Отягчённый угрюмым раздумьем стоял перед ними Ахав, словно распятый на кресте;
бесконечная скорбь облекла его своим таинственным, упорным, властным величием.
Недолго
пробыв первый раз на воздухе, капитан Ахав удалился в свою каюту. Но с этого
дня команда могла видеть его каждое утро: он либо стоял у своего опорного
углубления, либо сидел на специальном костяном стуле, либо тяжело ходил по
палубе. По мере того как небо над нами утрачивало суровость и становилось
дружелюбнее, он всё меньше времени проводил в своём уединении; будто только
безжизненный зимний холод, царивший в северных водах, принуждал его к
затворничеству в начале плавания. И вот теперь мало-помалу мы привыкли к тому,
что его можно было видеть на палубе почти что круглые сутки; но, залитый лучами
долгожданного солнца, он всё ещё в своём бездействии казался здесь совершенно
ненужным, словно лишняя мачта на палубе корабля. Однако «Пекод» ещё только
направлялся в промысловые области, настоящее плавание было впереди, а всеми
необходимыми приготовлениями к охоте распоряжались помощники, так что во
внешней жизни не было пока ничего, чем мог бы заняться и увлечься Ахав, разогнав
хоть на краткий миг тёмные тучи, что гряда за грядой громоздились на его челе,
ибо тучи всегда избирают высочайшие горные пики.
И
всё-таки спустя немного времени тёплые переливчатые увещевания ласковых,
праздничных дней начали, колдуя, рассеивать понемногу его мрачность. Подобно
тому как даже самый обнажённый, корявый, разбитый молнией старый дуб пускает
наконец несколько зелёных побегов, радуясь приходу весёлых гостий [так
], когда Апрель и Май, румяные девочки-плясуньи, возвращаются домой, в
застывшие, унылые леса, так и Ахав наконец всё же поддался манящей девичьей
игривости южных ветерков. И не однажды проглядывали у него во взоре тонкие
ростки, которые у всякого другого человека распустились бы вскоре цветком
улыбки.
|
