 Увеличить |
Глава XCIV. Пожатие
руки
Стаббов
кит, приобретённый столь дорогой ценой, был доставлен к борту «Пекода», после
чего были проделаны все операции с разрубанием и подтягиванием туши, о которых
уже шла речь, включая вычерпывание Гейдельбергской бочки, или кузова. Пока
часть команды была занята этим делом, другие оттаскивали прочь бочонки, по мере
того как они заполнялись спермацетом; и когда подошёл срок, спермацет был надлежащим
образом подготовлен к вытапливанию, – о котором ниже.
Охладившись,
он стал твердеть, и когда я вместе с несколькими товарищами уселся перед
большой ванной Константина[287],
наполненной спермацетом, я с удивлением увидел, что он застыл комками, которые плавали
в ещё не затвердевшей влаге. Нам поручалось разминать эти комки, чтобы они
снова становились жидкостью. Что за сладкое, что за ароматное занятие!
Неудивительно, что в прежние времена спермацет славился как лучшее
косметическое средство. Как он очищает! как смягчает! как освежает! и какой у
него аромат! Погрузив в него руки всего на несколько минут, я почувствовал, что
пальцы у меня сделались, как угри, и даже начали как будто бы извиваться и
скручиваться в кольца.
И сидя
там, на палубе, непринуждённо скрестив ноги, после того как я долго надрывался
за лебёдкой; наслаждаясь теперь тем, как спокойны надо мною синие небеса и как
легко и неслышно скользит вперёд судно под чуть вздутыми парусами; купая руки
мои между этих мягких, нежных комьев сгустившейся ткани, только что сотканной
из пахучей влаги; чувствуя, как они расходятся у меня под пальцами, испуская
при этом маслянистый сок, точно созревшие гроздья винограда, брызжущие
вином, – вдыхая этот чистейший аромат, воистину подобный запаху вешних
фиалок, клянусь вам, я жил в это время словно среди медвяных лугов; я забыл о
нашей ужасной клятве; я как бы омыл от неё в спермацете руки свои и сердце
своё; я готов был согласиться со странным поверьем времени Парацельса, будто
спермацет обладает редкой способностью смирять волнение гнева: купаясь в этой
чудесной ванне, я испытывал божественное чувство свободы от всякого
недоброжелательства, от всякой обидчивости и от всякой злобы.
Разминай!
мни! жми! всё утро напролёт; и я разминал комья спермацета, покуда уж сам, кажется,
не растворился в нём; я разминал его, покуда какое-то странное безумие не
овладело мною; оказалось, что я, сам того не сознавая, жму руки своих
товарищей, принимая их пальцы за мягкие шарики спермацета. Такое тёплое,
самозабвенное, дружеское, нежное чувство породило во мне это занятие, что я
стал беспрестанно пожимать им руки, с любовью заглядывая им в глаза; словно
хотел сказать – о возлюбленные мои братья! К чему нам всякие взаимные обиды, к
чему дурное расположение и зависть? Оставим их; давайте все пожмём руки друг
другу; нет, давайте сами станем, как один сжатый ком. Давайте выдавим души свои
в общий сосуд чистейшего спермацета доброты.
О, если
б я мог разминать спермацет вечно! Ибо теперь, когда по собственному
длительному и многократному опыту я знаю, что человеку неизменно приходится в
конце концов снижать или во всяком случае сдвигать своё представление о
достижимом счастье, помещая его не в области ума или фантазии, но в жене своей,
в доме, кровати, столе, упряжи, камине, деревне; теперь, когда я понял всё это,
я готов разминать спермацет всю жизнь. В сновидениях и грёзах ночи я видел
длинные ряды ангелов в раю, они стояли, опустив руки в сосуды со спермацетом.
* * *
Ведя
беседу о спермацете и о подготовке кашалотовой туши к вытапливанию, следует привести
также и некоторые другие понятия, сюда относящиеся.
Прежде
всего идёт так называемый «белый тук», извлекаемый из наиболее узкой части туловища
и толстых участков хвостового плавника. Он представляет собой сгусток сухожилий
и мускулов, но всё же содержит некоторое количество жиру. Отделив «белый тук»
от китовой туши, его сначала разрубают на небольшие продолговатые бруски, а
потом уже препровождают в дробилку. С виду они напоминают бруски беркширского
мрамора.
«Плюм-пудингом»
называются отдельные куски китового мяса, как бы приставшие в разных местах к
сальной попоне и подчас немало добавляющие к её жировым запасам. С виду это
самое приятное, аппетитное, прекрасное вещество. Как показывает название, оно
имеет очень красивую яркую окраску – белоснежное и золотистое с прожилками и
всё усеяно крапинками и пятнами ярко-алого и лилового цвета. Рубиновые изюмины
на лимонном фоне. Рассудку вопреки, так, кажется, и съел бы его. И, признаюсь,
один раз, укрывшись за фок-мачтой, я его попробовал. Вкус у него оказался
примерно такой, какой должен быть, наверное, у королевской котлеты,
приготовленной из ляжки Людовика Толстого[288],
при условии, чтобы его убили в последний день охотничьего сезона в тот самый
год, когда виноградники Шампани принесли особенно богатый урожай.
Есть ещё
другое чрезвычайно своеобразное вещество, с которым приходится сталкиваться во
время работы, но описание которого представляется мне на редкость трудным
делом. Именуется оно «слизью», так прозвали его китоловы, и таковым оно и является
по своей природе. Оно удивительно вязкое и тягучее; попадается обычно в бочках
со спермацетом, после того как его долго разминают, а потом процеживают. Я
полагаю, что это слипшиеся вместе тончайшие обрывки плёнки, устилавшие изнутри
спермацетовый резервуар кашалота.
Термин
«отбросы» принадлежит, собственно, охотникам за настоящими китами, но и ловцы
кашалотов пользуются им иногда. Этим словом обозначается чёрное клейкое
вещество, которое соскребают со спины у гренландского, или настоящего, кита и
которое обычно в больших количествах покрывает палубы тех жалких посудин, что
гоняются за этим презренным Левиафаном.
«Клешни».
Строго говоря, слово это – не исключительная принадлежность китобойского
лексикона. Но в устах китобоев оно приобретает особое значение. Клешня у кита –
это короткая и твёрдая полоса жилистой ткани, вырезанная из стебля хвоста: она
имеет, как правило, один дюйм в толщину, а в остальных измерениях соответствует
примерно железной части огородной мотыги. Острым её краем проводят по залитой
жиром палубе, словно кожаным скребком или шваброй, и она с какой-то
непостижимой льстивой силой, точно по волшебству, увлекает за собой всю нечистоту.
Но если
вы пожелаете побольше узнать обо всех этих сложных делах, лучше всего будет вам
спуститься в ворванную камеру и подробно побеседовать с теми, кого вы там
застанете. Об этом помещении уже упоминалось однажды как о месте, куда
складываются полосы попоны, подрезанной и содранной с китовой туши. Когда
наступает срок разрубать сало, ворванная камера превращается в комнату ужасов
для всякого новичка, в особенности если дело происходит ночью. В одном углу,
освещённом тусклым фонарём, освобождают место для людей. Работают обычно по
двое: один с пикой и багром, другой с лопатой. Китобойская пика напоминает по
виду абордажное оружие фрегата с тем же названием. А багор – это нечто вроде
лодочного крюка. Этим багром матрос подцепляет кусок сала и старается удержать
его в одном положении, покуда судно раскачивается и кренится со стороны в
сторону. А тем временем другой матрос, стоя прямо на этом куске сала и отвесно
держа лопату, разрубает его у себя под ногами на узкие полосы. Лопата наточена
так остро, как только может точить оселок; работают матросы босиком; сало, на
котором стоит человек с лопатой, в любой момент может выскользнуть у него
из-под ног, словно санки. Так нужно ли тут особенно удивляться, если иной раз
он отхватит палец на ноге – себе или своему помощнику? У ветеранов ворванной
камеры на ногах всегда в пальцах недочёт.
|
