 Увеличить |
Глава LXXXI. «Пекод»
встречается с «Девой»
Подошёл
назначенный судьбою срок, и мы повстречали судно «Юнгфрау», шкипер – Дерик де
Деер из Бремена.
Некогда
величайшие среди китоловов, голландцы и немцы теперь впали в полное ничтожество,
но всё-таки время от времени их флаг ещё появляется на просторных широтах и
долготах Тихого океана.
Неизвестно,
по каким причинам, но «Юнгфрау» во что бы то ни стало хотела засвидетельствовать
нам своё почтение. Не успев ещё сблизиться с «Пекодом», она развернулась,
спустила шлюпку, и капитан её, стоя в нетерпении на носу, а не на корме, был
доставлен к нашему борту.
– Что
это он держит? – вскричал Старбек, указывая на какой-то предмет,
раскачивающийся в руке немца. – Быть того не может! Неужели лампу?
– Да
нет, какая это лампа, – возразил Стабб. – Это кофейник, мистер
Старбек. Он плывёт к нам, чтобы угостить нас кофейком из своего кофейничка,
добряк; видите, вон у его ног стоит большая жестянка? – там у него
кипяток. Славный малый этот немец, ей-богу.
– Чепуха, –
сказал Фласк. – Конечно же, это лампа. И жестянка для масла. У него масло
кончилось, и он едет сюда побираться.
Как ни
странно это может показаться, чтобы китобоец на промысле занимал у встречных китовый
жир; и как бы ни противоречило это известной пословице о поездке в Ньюкасл со
своим углём[253],
тем не менее подобные вещи иногда и в самом деле бывают; и в данном случае
капитан Дерик де Деер, как и объявил Фласк, безусловно, вёз на «Пекод» пустую
лампу.
Когда он
поднялся на палубу, Ахав встретил его своим отрывистым вопросом, словно и не
заметил, что за предмет держит в руке гость; но немец на ломаном английском
языке очень скоро дал понять, что и не слыхивал никогда о Белом Ките, после
чего тут же перевёл разговор на свою лампу и жестянку из-под масла, объяснив
при этом, что ему, капитану, приходится укладываться по ночам спать в темноте,
потому что бременские запасы масла исчерпаны до последней капли и ни единой
летучей рыбки не удалось ещё покуда поймать, чтобы возместить недостачу; в заключение
же он заметил, что его судно сейчас воистину «чисто», как говорят китоловы, то
есть пусто, и что поэтому оно вполне заслужило своё имя «Юнгфрау», что означает
– дева.
Получив
то, что ему было нужно, Дерик отправился восвояси; но не успел он ещё приблизиться
к своему судну, как на обоих кораблях дозорные почти одновременно заметили
китов; и Дерика охватило такое нетерпение, что он развернул свою шлюпку, не
теряя времени на то, чтобы переправить на судно лампу и жестянку, и бросился в
погоню за живыми запасами лампового масла.
Дичь
была обнаружена с подветренной стороны, так что шлюпка Дерика и три других вельбота,
спущенные с немецкого китобойца, получили изрядное преимущество перед лодками
«Пекода». Китов было небольшое стадо, голов в восемь. Почуяв опасность, они
неслись теперь прямо по ветру сомкнутым строем, соприкасаясь боками, точно
восьмёрка лошадей в одной упряжке. Широкий пенный след тянулся за ними, словно
они раскатывали на поверхности моря огромный пергаментный свиток.
Позади
них, отставая на много саженей, плыл громадный горбатый старый самец, страдавший,
вероятно, насколько можно было судить по его медлительности и по облепившим его
странным желтоватым наростам, разлитием жёлчи или иным каким-либо недугом.
Сомнительно было, чтобы этот кит принадлежал к плывущему впереди стаду: столь
почтенным левиафанам общительность несвойственна. Однако он упорно шёл у них в
кильватере, хотя, наверное, струя, отбрасываемая их хвостами, только затрудняла
ему движение, потому что под широким его лбом клокотала белёсая зыбь, какую
разводят два встречных потока. Фонтаны он пускал короткие, редкие и будто с
трудом; словно закашлявшись, выбрасывал прерывистую, угасавшую струю, вслед за
чем в глубине его туши возникали какие-то конвульсии и что-то вырывалось из неё
и на противоположном, погружённом конце, отчего вода и там начинала клокотать и
пузыриться.
– Не
найдётся ли у кого лекарства от живота? – говорил Стабб. – У бедняги,
кажется, колики. Подумать только, господи, с полмили колик! Гнилые встречные
ветры справляют в нём рождество, ребята. Первый раз слышу, чтобы встречный
ветер дул с кормы. Но виданное ли это дело, чтобы кит так рыскал, а? руль он
потерял, что ли?
Как
перегруженный ост-индский шлюп, медленно идущий к берегам Индостана с грузом перепуганных
лошадей на палубе, кренится на борт, зарывается носом, садится на корму и
переваливается с волны на волну, так и этот старый кит, вздымая свой почтенный
корпус и переворачиваясь по временам на бок, обнаружил наконец причину своего
неровного хода – по правому борту у него вместо плавника виднелся лишь куцый
обрубок. Потерял ли он свой плавник в бою или так и родился без него – трудно
сказать.
– Погоди
немного, старина, мы подвяжем на этой верёвке твою раненую руку! – крикнул
жестокий Фласк, ткнув пальцем в кольца линя.
– Гляди,
как бы он самого тебя не подвязал, – отозвался Старбек. – Навались,
не то он достанется немцу.
Усилия
всех вельботов в бешеной гонке были устремлены к этой рыбе, потому что она была
значительно крупнее остальных и могла бы стать наиболее ценной добычей, а также
ещё и потому, что она была гораздо ближе к лодкам, между тем как другие киты
уходили от погони с такой огромной скоростью, что преследование их казалось
просто невозможным. К этому времени вельботы «Пекода» успели уже обогнать три
шлюпки немца и только вельбот Дерика, начавший погоню намного раньше, всё ещё
шёл впереди, хотя расстояние между ними и его американскими соперниками с
каждой минутой всё уменьшалось. Они опасались только, как бы он, довольно уже
приблизившись к киту, не успел забросить свой гарпун, прежде чем они его
догонят и обойдут. Сам же Дерик, видимо, не сомневался, что так именно и будет,
и то и дело с издёвкой махал им своей наполненной лампой.
– Неблагодарный
нищий пёс! – воскликнул Старбек. – Только что наполнил я ему кружку
для подаяний, и он же надо мной ещё за это насмехается! – и обычным своим
настойчивым шёпотом закончил: – Покажем-ка ему, ребята! Ату! Ату его!
– Вот
что скажу я вам, молодцы мои, – говорил Стабб своей команде, – мне
религия не позволяет злиться, а всё-таки я бы этого чёртова немца с потрохами
сожрал. Навались! навались, говорю! Вы что, хотите, чтоб этот разбойник нас
переплюнул? А брэнди вы любите? Ставлю бочку брэнди тому, кто отличится сегодня
на вёслах. Давай, давай, что же это ни у кого из вас жилы не лопаются? Может,
мы на якорь встали? Что-то незаметно, чтобы мы с места сдвинулись, заштилели мы
с вами, что ли? Эй, эй! в лодке уже трава проросла! а мачта, ей-богу, поглядите
сами, мачта почками пошла. Так, ребята, не годится. Да вы только посмотрите на
немца! Тут нужно с огнём работать, я вам говорю. Ну как? будет мне огонь или
нет?
– Ого!
какую он пену взбил! – кричал Фласк, так и танцуя на своей банке. – И
что за горб, а? целые горы китятины! И так и вихляет, так и петляет! Жми,
ребята, жми! – сегодня на ужин лепёшки да устрицы, печёные разиньки и
свежие пышки! Навались! эх, навались, молодцы! Этот зверь на сто бочек будет;
не отдадим его, молодцы мои, не отдадим! Ну, как там наш немец? Жмите, ребята,
ведь подумать только, какой этот кит жирный да маслянистый! Или вам спермацет
не нужен? Вот, ребята, вот плывут три тысячи долларов! банк! просто целый банк!
Английский банк! А ну, а ну, ещё разок! Как там наш немец поживает?
Но тут
Дерик, размахнувшись, запустил в своих соперников сперва лампой, а вслед за ней
и жестянкой с маслом, вероятно, преследуя при этом двойную цель: помешать
приближающемуся противнику и одновременно увеличить без лишних потерь
собственную скорость за счёт сильного толчка с кормы.
– Ах
ты, бессовестный пёс голландский! – воскликнул Стабб. – А ну, ребята,
навались, как рыжие дьяволы на пятидесяти тысячах линейных кораблей! Ты как,
Тэштиго, готов изломать себе хребет на двадцать два куска, защищая честь
старого Гейхеда? Что скажешь, а, Тэштиго?
– Скажу:
навались, как чёрт! – крикнул индеец.
Разъярённые
и подхлёстываемые издевательствами немца, три шлюпки «Пекода» шли теперь почти
вровень друг с другом, настигая Дерика с каждой секундой. С гордым, непринуждённым,
рыцарственным видом выходящих к финишу рулевых, все три помощника, ликуя,
выпрямились во весь рост на корме, подстёгивая гребцов бодрыми возгласами: «Эх,
пошла, пошла! Ур-ра нашим гребцам! Долой немца! Нам и попутного ветра не надо!»
Но
прежний перевес Дерика был настолько велик, что так бы и вышел он победителем в
этой гонке, несмотря на всю их отвагу, не вмешайся тут само провидение,
сошедшее к ним в виде краба, который зацепился за среднее весло немецкого
вельбота. И пока незадачливый гребец пытался освободить лопасть своего весла,
так что лодка едва не черпала бортом, а Дерик осыпал команду громовыми
проклятьями, – вот когда Старбек, Стабб и Фласк могли торжествовать! С
громкими криками они что было сил рванули вперёд и наискось подстроились к
немцу. Ещё мгновение – и вот уже все четыре вельбота, вытянувшись по диагонали,
настигают кита, и, пенясь, расходится вправо и влево позади них по воде его
клокочущий след.
То было
ужасное, на редкость жалостливое и обидное зрелище. Кит плыл теперь, выставив
из воды голову, непрерывно посылая перед собой кипящий фонтан и в мучительном
страхе колотя себя по боку своим одиноким плавником. То вправо, то влево
бросался он в неровном беге, и всё же, разрезая валы, он по-прежнему
лихорадочно загребал воду или однобоко вздымал к небесам этот свой одинокий
плавник. Так птица с перебитым крылом описывает в воздухе неловкий круг,
напрасно пытаясь избегнуть когтей пирата ястреба. Но у птицы есть голос, и она
жалобными криками выражает свой страх, тогда как страх этого безгласного
морского чудовища был закован, заточен, заговорён в нём самом, у него не было
голоса, кроме того прерывистого свиста, что вырывался через дыхательное
отверстие, и это вызывало к нему несказанную жалость, в то время как своим
массивным телом, крепостными воротами челюстей и всемогущим хвостом он мог
внушить трепет самому бесстрашному из тех, кто готов был его пожалеть.
Тогда
Дерик, видя, что ещё несколько мгновений, и шлюпки «Пекода» его обойдут, решил,
чем уступать без боя свою добычу, всё же попытать счастья и, прежде чем
исчезнет последняя надежда, метнуть гарпун, пусть даже с такого далёкого
расстояния.
Но
только успел подняться на ноги его гарпунщик, как три тигра – Квикег, Тэштиго и
Дэггу – вскочили, словно по команде, в своих вельботах и, стоя косой шеренгой,
одновременно нацелили три острия, и, просвистев над головою немца, три
нантакетских гарпуна впились в тело кита. О, слепящие пенные брызги и белое
пламя! Кит рванулся вперёд с такой бешеной силой, что три американских вельбота
пронеслись мимо немца, резким толчком отшвырнув его в сторону, так что и сам
Дерик, и его обескураженный гарпунёр вылетели за борт, где их едва не подмяли
три летящих судёнышка.
– Эй,
маслёнки, не бойтесь! – крикнул Стабб, на ходу бросив в их сторону
торжествующий взгляд. – Вас сейчас подберут, можете не беспокоиться,
следом за нами идут акулы, я сам видел, знаете их? они как псы-сенбернары,
всегда придут на помощь путнику в беде. Ур-ра! вот это отличный ход. Прямо не
вельботы, а три солнечных луча! Ур-ра! Мы летим, точно три жестянки на хвосте у
бешеного кугуара! Не видели, ребята, как бежит в упряжке слон по равнине? У
повозки спицы так и мелькают; и можно очень просто вылететь, чуть только на
пути оказался бугорок. Ур-ра! Вот так чувствует себя матрос, когда катится
чёрту в пекло – один нескончаемый рывок вниз под уклон! Ура! этот кит несёт в
преисподнюю вечные вести!
Но
чудовище не долго мчалось вперёд. Судорожно вздохнув, оно вдруг с громким
плеском скрылось под водой. Три линя стали скрежеща извиваться вокруг лагретов,
продавливая в древесине глубокие борозды, а гарпунёры в страхе, как бы кит не
вытравил лини до конца, изо всех сил пытались замедлить сматывание, зацепив
верёвкой за дымящиеся кольца; так что под конец носы всех трёх лодок под
давлением линей, отвесно уходящих из свинцовых желобов прямо в глубину, едва не
сровнялись с волнами, между тем как три кормы были задраны высоко в воздух. Кит
скоро перестал погружаться, и некоторое время они оставались всё в том же
щекотливом положении, опасаясь ослабить линь. Правда, бывали случаи, когда
из-за этого погибали увлечённые в глубину вельботы, но всё-таки именно этим
путём, подсекая сзади живую китовую плоть на острые крючки, удаётся иногда
вынудить замученного болью левиафана всплыть на поверхность прямо навстречу
беспощадным острогам преследователей. Но даже и не говоря об опасности, сомнительно
всё-таки, чтобы подобный способ был во всех случаях наилучшим; ведь естественно
предположить, что чем дольше подбитый кит остаётся под водой, тем быстрее
иссякают его силы. Потому что поверхность его настолько велика – у взрослого
кашалота она достигает двух тысяч квадратных футов, – что давление воды
оказывается огромным. Каждому известно, какому сильному атмосферному давлению
подвергаемся мы сами, даже здесь, на земле, окружённые воздухом; сколь же
велико должно быть бремя кашалота, поддерживающего на плечах своих столб океана
в двести морских саженей! Оно должно равняться по крайней мере пятидесяти
атмосферам. Один китолов подсчитал, что таков как раз вес двадцати линейных
кораблей с пушками, припасами и экипажами.
И кто бы
из сухопутных людей мог подумать, глядя на эти три вельбота, тихонько покачивающиеся
на волнах под вечной синевой небосвода, между тем как ни стон, ни крик и ни
единый пузырёк не подымался из пучины; кто бы мог подумать, что в глубине под
этой безмятежной тишиной бьётся и трепещет в агонии величайшее страшилище
морей? С носа вельбота отвесно уходил в воду натянутый линь и терялся из виду
футах в восьми от поверхности. Возможно ли, чтобы на трёх этих тонких нитях был
подвешен великий левиафан, точно тяжёлая гиря старинных часов с недельным
заводом? Подвешен? Но к чему? К трём жалким щепкам. Неужели это то самое существо,
о котором некогда было сказано с гордостью: «Можешь ли пронзить кожу его копьём
и голову его рыбачьею острогою? Меч, коснувшийся его, не устоит, ни копьё, ни
дротик, ни латы; железо он считает за солому; дочь лука не обратит его в
бегство; булава считается у него за соломину, свисту дротика он смеётся»[254].
Неужто же это то самое существо? Вот этот вот кит? Ах, почему не сбываются
слова пророков? Ибо, имея в хвосте своём силу тысячи ног, бежал левиафан, чтобы
сунуть голову под подушку океана и спрятаться от пик «Пекода»!
Солнце
садилось, и в наклонном вечернем освещении от лодок уходили вглубь такие длинные,
такие широкие тени, что в них без труда мог бы укрыть Ксеркс половину своего
войска. Как, должно быть, жутко было раненому киту видеть эти громадные
призраки, скользящие над его головой!
– Приготовиться! –
вдруг крикнул Старбек, потому что все три линя внезапно задрожали, передавая
вверх, точно по волшебному телеграфу, предсмертные биения китовой жизни, так
что каждый гребец мог чувствовать их, сидя на своей банке. В следующую минуту,
освобождённые от тянувшей их книзу силы, вельботы вдруг подскочили в воздух,
словно небольшие ледяные поля, когда с них попрыгает в море вспугнутая стая
белых медведей.
– Выбирай!
Выбирай! – крикнул Старбек. – Он всплывает.
Мокрые
лини, ещё секунду назад натянутые до предела, широкими быстрыми кольцами полетели
на дно вельботов, и вот на расстоянии в две корабельные длины от охотников на
поверхности показался кит.
Движения
кита ясно показывали, что силы его на исходе. У большинства наземных животных
есть в венах особые клапаны, вроде шлюзов, которые могут тотчас же замыкаться,
когда животное ранено, и перекрывать, хотя бы частично, поток крови в
определённом направлении. Не то у кита, одна из особенностей которого состоит в
полном отсутствии каких бы то ни было клапанов в кровеносных сосудах; так что
стоит даже самому тонкому острию, вроде гарпуна, пронзить его тело, смертельное
кровотечение неизбежно осушит всю его артериальную систему; а когда к этому на
большой глубине добавляется ещё огромное давление воды на его тело, тут уж,
можно сказать, жизнь вытекает из него непрерывной струёй. Однако запасы крови в
нём так велики и так многочисленны и сокровенны её внутренние источники, что он
всё истекает да истекает кровью весьма продолжительное время, подобно тому, как
даже в засуху катит свои волны река, истоками которой служат родники далёких,
невидимых гор. Вот и сейчас, когда вельботы подошли к нему чуть ли не вплотную,
отважно проплыв над самым его хвостом, когда острога за острогой впивались в
его бока, из каждой новой раны начинала бить, не опадая, кровавая струя, в то
время как из дыхала на голове лишь время от времени быстрыми взрывами
выбивалась к небу вспененная влага. Отсюда кровь ещё не показалась, потому что
ни один из жизненно важных органов не был ещё у него повреждён. Жизнь его, как
мудро говорят китоловы, ещё не достали.
Лодки
окружили кита тесным кольцом, и теперь вся верхняя часть его туловища, включая
и те участки, что обычно бывают скрыты под водой, представилась взгляду
охотников. Стали видны его глаза, вернее, те места, где у него были глаза
прежде. Подобно тому, как инородное вещество прорастает сквозь сучки на упавшем
стволе благороднейшего дуба, так и у этого кита из глазниц торчали слепые
выросты, вызывающие жгучую жалость. Но не было жалости для него. Пусть он стар,
пусть однорук, пусть слеп – всё равно он должен умереть, всё равно он будет
зарезан, чтобы было чем освещать весёлые свадебные пиршества и прочие
увеселения человека, а также чтобы лить свет во храмах, где проповедуют
безоговорочный мир между всем живущим. Купаясь в собственной крови, он как-то
накренился набок и показал преследователям свой странный белёсый обрубок, вроде
шишки в боку.
– Удобное
местечко! – крикнул Фласк. – Дайте-ка я его там пощекочу разок.
– Стой! –
крикнул Старбек. – В этом нет надобности.
Но
сердобольный Старбек опоздал. Просвистела острога, горячая струя взметнулась из
жестокой раны, и кит, пронзённый непереносимой болью, выпустив фонтан крови, в
слепой, бешеной ярости бросился на вельбот своего мучителя, обливая лодки с их
ликующими экипажами потоками кровавой пены и пятная борта. Вельбот Фласка был
перевёрнут. Но то был последний натиск умирающего животного. Совершенно ослабев
от потери крови, кит беспомощно закачался на волнах в стороне от следов своего разрушительного
бешенства; тяжело дыша, повернулся на бок, бессильно колотя воздух обрубком
плавника, потом стал медленно вращаться, словно угасающий мир; обратил к
небесам белые тайны своего брюха; вытянулся бревном; и умер. Грустно было
видеть его последний замирающий фонтан. Казалось, чья-то невидимая рука постепенно
отключала воду большого дворцового водомёта, и крутоструйная колонна всё
опадала и опадала с унылым угасающим журчанием – так опадал последний, долгий
фонтан умирающего кита.
Вельботы
ещё дожидались прихода корабля, когда китовая туша стала потихоньку погружаться
со всеми своими непочатыми сокровищами. Тотчас же по команде Старбека её в
нескольких местах обвязали верёвками, натянули концы; и вот уже три вельбота
превратились в три поплавка, поддерживающие на канатах затонувшую тушу кита.
Когда подошёл корабль, её с величайшими предосторожностями переправили к борту
и намертво закрепили надёжнейшими цепями, так как было очевидно, что,
предоставленная хоть на мгновение самой себе, она тут же камнем пойдёт на дно.
Случаю
было угодно, чтобы при первой же попытке вонзить в кита фленшерную лопату с
нижней стороны обрубка, прямо в теле у него было обнаружен целый гарпун, весь
разъеденный ржавчиной. Но поскольку в теле убитых китов достаточно часто находят
обломки гарпунов, вокруг которых живая плоть срослась без следа, так что ни
малейшая выпуклость не указывает снаружи их местонахождение, надо полагать, что
этим своим уродством кит был обязан каким-то иным причинам. Куда загадочнее
была вторая находка: неподалёку от гарпуна, совершенно незаметный снаружи,
покоился у него в теле каменный наконечник остроги. Кто запустил в него эту
каменную острогу? Когда? Быть может, её метнул на западном побережье
какой-нибудь североамериканский индеец задолго до того, как Америка была
открыта?
Какие
ещё чудеса могли быть извлечены из этого чудовищного сундука – неизвестно. Всем
дальнейшим открытиям был положен внезапный конец, когда под сильно возросшей
тяжестью тонущей туши корабль вдруг стал ложиться бортом на воду. Разумеется,
Старбек, который всем распоряжался, не отступал до последнего: он с таким
упорством стоял на своём, что, когда уже наконец корабль неминуемо должен был
перевернуться, не разомкни он своих железных объятий, и была дана команда
освободиться от китовой туши, натянутые тросы и цепи с такой силой давили на
шпангоуты, что отвязать их оказалось просто невозможно. А между тем всё на
«Пекоде» покосилось. Перебираться от борта к борту приходилось словно по
крутому скату коньковой крыши. Корабль стонал и задыхался. Костяные украшения
на бортах и в каютах стали смещаться и коробиться, грозя вылететь вон. Напрасно
старались матросы ломами и клиньями сдвинуть неподвижные цепи, ослабить их
давление на выступы шпангоута; кит же так глубоко уже ушёл под воду, что
добраться до противоположных концов снастей не представлялось никакой
возможности, а между тем с каждым мгновением словно целые тонны прибавлялись к
тяжеловесной туше, и судно, казалось, вот-вот перевернётся.
– Постой,
постой! Слышишь? – кричал киту Стабб. – И чего ты, ей-богу, так
торопишься потонуть? Чёрт возьми, ребята, нужно что-то сделать, иначе нам
крышка. Нечего там ковырять, стоп! бросайте все эти палки, и пусть кто-нибудь
сбегает принесёт молитвенник и нож. Будем рубить цепи.
– Нож?
Верно, верно! – воскликнул Квикег и, схватив тяжёлый плотничий топор, он
высунулся из порта и начал со всего маху рубить самую толстую цепь. Но высекая
снопы искр, он успел только нанести несколько ударов, остальное доделала
страшная тяжесть. Натянутые снасти лопнули с громким треском, судно
выправилось, и туша ушла на дно.
Свежезабитые
кашалоты и в самом деле иногда тонут. Однако причин этого любопытного явления
никто ещё из китоловов не сумел обнаружить. Обычно мёртвый кашалот остаётся на
плаву, высоко вздымая над водой брюхо или бок. Если бы тонули только туши
старых, тощих, одряхлевших животных, у которых сальные подушки оскудели, а
ревматические кости отяжелели, тогда бы ещё можно было объяснить это явление
необычайно высоким удельным весом тех китов, в теле которых отсутствует
плавучее вещество. Но в действительности это не так. Даже юные киты в расцвете
сил своих, распираемые благородным честолюбием, безвременно вырванные из
тёплого весеннего половодья жизни во всём изобилии своих сальных покровов, даже
они, эти мускулистые, неутомимые пловцы, тоже иногда тонут.
Заметим,
однако, что с кашалотами подобные неприятности случаются реже, чем с
какими-либо другими китовыми разновидностями. На каждого затонувшего кашалота
приходится на дне морском двадцать настоящих китов. Это видовое различие
объясняется, вне всякого сомнения, сравнительно бóльшим количеством костей у
настоящего кита; одни только его прославленные венецианские жалюзи весят тонну
с лишком, а кашалот полностью избавлен от этого неудобного груза. Случается, правда,
что по прошествии нескольких часов или даже дней затонувший кит всплывает и
держится на воде ещё уверенней, чем при жизни. Но уже тут-то причина ясна. В
нём скопляются газы; он весь раздувается до чудовищных размеров, точно уже не
животное, а огромный воздушный шар. Тогда его никакими силами не удержать под
водой. При береговом промысле на отмелях и бухтах Новой Зеландии рыбаки,
заметив, что китовая туша начинает тонуть, прикрепляют к ней буёк на длинном
тросе-буйрепе, так что, если кит скроется под водой, они всё равно знают, где
можно ожидать его появления, когда ему придёт время всплывать.
Туша
затонула, а вскоре после этого дозорные с мачт дали знать, что «Юнгфрау» снова
спускает вельботы, хотя единственный фонтан в виду кораблей принадлежал финвалу
– разновидности кита, неуловимой из-за своей быстроходности. Однако фонтан
финвала до такой степени похож на фонтан кашалота, что неопытные моряки часто
путают их. Вот почему Дерик со своей ратью отважно пустился в погоню за этим
недостижимым созданием. «Дева», подняв паруса, ушла вслед за своими четырьмя
вельботами, и все вместе они скрылись с подветренной стороны за горизонтом,
увлечённые отчаянной, безнадёжной погоней.
Да,
много на свете финвалов, много и Дериков, мой друг.
|
