 Увеличить |
Глава II. Ковровый
саквояж
Я
запихнул пару рубашек в свой старый ковровый саквояж, подхватил его под мышку и
отправился в путь к мысу Горн, в просторы Тихого океана. Покинув славный старый
город Манхэттен, я во благовремении прибыл в Нью-Бедфорд. Дело было в декабре,
поздним субботним вечером. Каково же было моё разочарование, когда я узнал, что
маленький пакетбот до Нантакета уже ушёл и теперь до понедельника туда ни на
чём нельзя будет добраться.
Поскольку
большинство молодых искателей тягот и невзгод китобойного промысла останавливаются
в этом самом Нью-Бедфорде, дабы оттуда отбыть в плавание, мне, разумеется, и в
голову не приходило следовать их примеру. Ибо я твёрдо вознамерился поступить
только на нантакетское судно, потому что во всём, что связано с этим славным
древним островом, есть какое-то здоровое и неистовое начало, на редкость для
меня привлекательное. К тому же, хотя в последнее время Нью-Бедфорд постепенно
монополизировал китобойный промысел и хотя бедный старый Нантакет теперь сильно
отстаёт от него в этом деле, тем не менее Нантакет был великим его
предшественником, как Тир был предшественником Карфагена[66], ведь это в Нантакете
был впервые в Америке вытащен на берег убитый кит. Откуда ещё, как не из
Нантакета, отчалили на своих челноках первые китобои-аборигены, краснокожие
индейцы, отправившиеся в погоню за левиафаном? И откуда, как не из Нантакета,
отвалил когда-то один отважный маленький шлюп, наполовину нагруженный, как
гласит предание, издалека привезёнными булыжниками, которые были предназначены
для того, чтобы швырять в китов и тем определять, довольно ли приблизился шлюп
к цели и можно ли рискнуть гарпуном?
Итак,
мне предстояло провести в Нью-Бедфорде ночь, день и ещё одну ночь, прежде чем я
смогу отплыть к месту моего назначения, и посему возник серьёзный вопрос, где я
буду есть и спать всё это время. Ночь отнюдь не внушала доверия, это была, в
общем-то, очень тёмная и мрачная ночь, морозная и неприютная. Никого в этом
городе я не знал. Своими жадными скрюченными пальцами-якорями я уже обшарил дно
карманов и поднял на поверхность всего лишь жалкую горстку серебра. «Так что,
куда бы ты ни вздумал направиться, Измаил, – сказал я себе, стоя посреди
безлюдной улицы с мешком на плече и любуясь тем, как хмурится небо на севере и
как мрачнеет оно на юге, – где бы в премудрости своей ты ни порешил приклонить
главу свою на эту ночь, мой любезный Измаил, не премини осведомиться о цене и
не слишком-то привередничай».
Робкими
шагами ступая по мостовой, миновал я вывеску «Под скрещёнными гарпунами» – увы,
сие заведение выглядело чересчур дорого и чересчур весело. Чуть подальше я
увидел яркие окна гостиницы «Меч-рыба», откуда красноватый свет падал такими
жаркими лучами, что казалось, он растопил весь снег и лёд перед домом, а
повсюду вокруг смёрзшийся десятидюймовый слой льда лежал, словно твёрдая асфальтовая
мостовая, и шагать по этим острым выступам было для меня довольно
затруднительно, поскольку в результате тяжкой бессменной службы подошвы мои
находились в весьма плачевном состоянии. «И тут чересчур дорого и чересчур
весело, – подумал я, задержавшись на мгновение, чтобы полюбоваться яркими
отсветами на мостовой и послушать доносящийся изнутри звон стаканов. – Но
проходи же, Измаил, слышишь? Убирайся прочь от этой двери: твои залатанные
башмаки загородили вход». И я пошёл дальше. Теперь я инстинктивно стал
сворачивать на те улицы, которые вели к воде, ибо там, без сомнения, расположены
самые дешёвые, хотя, может быть, и не самые заманчивые гостиницы.
Что за
унылые улицы! По обе стороны тянулись кварталы тьмы, в которых лишь кое-где
мерцал свет свечи, словно несомой по чёрным лабиринтам гробницы. Тогда в
последний час последнего дня недели этот конец города казался совсем
обезлюдевшим. Но вот я заметил дымную полоску света, падавшего из заманчиво
приоткрытой двери какого-то низкого длинного строения. Здание имело весьма
запущенный вид, из чего я сразу заключил, что оно предназначено для общественного
пользования. Перешагнув порог, я прежде всего упал, споткнувшись о ящик с золой,
оставленный в сенях. «Ха-ха, – сказал я себе, едва не задохнувшись в
облаке взлетевших частиц праха, – уж не от погибшего ли града Гоморры этот
пепел?[67]
Там были «Скрещённые гарпуны», потом «Меч-рыба». А сейчас я, наверное, попал в
«Ловушку»?» Тем не менее я поднялся с пола и, слыша изнутри громкий голос,
толчком отворил вторую дверь.
Что это?
Заседание чёрного парламента в преисподней? Ряды чёрных лиц, числом не менее
ста, обернулись, чтобы поглядеть на меня; а за ними в глубине чёрный ангел
смерти за кафедрой колотил рукой по раскрытой книге. Это была негритянская
церковь, и проповедник держал речь о том, как черна тьма, в которой раздаются
лишь вопли, стоны и скрежет зубовный. «Да, Измаил, – пробормотал я, пятясь
к двери, – неприятное развлечение ждало тебя под вывеской „Ловушки“».
И я
снова пошёл по улицам, пока не различил наконец поблизости от пристани какой-то
тусклый свет и не уловил в воздухе тихий унылый скрип. Подняв голову, я увидел
над дверью раскачивающуюся вывеску, на которой белой краской было изображено
нечто, отдалённо напоминающее высокую отвесную струю туманных брызг, а под ней
начертаны следующие слова: «Гостиница „Китовый фонтан“, Питер Гроб».
«Гроб?
Китовый фонтан? Звучит довольно зловеще при данных обстоятельствах», –
подумал я. Впрочем, ведь говорят, в Нантакете это распространённая фамилия, и
сей Питер, вероятно, просто переселился сюда с острова. Свет оттуда шёл такой
тусклый, вокруг в этот час всё казалось таким спокойным, да и сам этот ветхий
деревянный домишко выглядел так, словно его перевезли сюда из погорелого
района, и так по-нищенски убого поскрипывала над ним вывеска, что я понял –
именно здесь я смогу найти пристанище себе по карману и наилучший гороховый
кофе.
Странное
это было сооружение – старый дом под островерхой крышей совсем перекосился на
один бок, словно несчастный паралитик. Он стоял зажатый в какой-то тесный и
мрачный угол, а буйный ветер Евроклидон[68]
не переставая завывал вокруг ещё яростнее, чем некогда вокруг утлого судёнышка
бедного Павла. А ведь Евроклидон – это отменно приятный зефир для всякого, кто
сидит под крышей и спокойно поджаривает у камина ноги, покуда не придёт время
отправляться ко сну. «При оценке того буйного ветра, что носит наименование
Евроклидон, – говорит один древний автор, чьи труды дошли до нас в
единственном экземпляре, владельцем которого являюсь я, – огромная разница
проистекает из того, рассматриваешь ли ты его сквозь оконные стёкла,
ограждающие тебя от холода, царящего по ту сторону, или же ты глядишь на него
из того окна, в котором нет переплётов, из окна, по обе стороны которого царит
холод, из окна, которое лишь некто по имени Смерть может остеклянить». «Право
же, – подумал я, когда эти строки пришли мне на память, – ты
рассуждаешь разумно, мой древний готический фолиант». В самом деле, глаза эти –
окна, а тело моё – это дом. Жаль, правда, что не заткнуты как следует все
трещины и щели, надо бы понасовать кое-где немного корпии. Но теперь уже поздно
вносить усовершенствования. Вселенная уже возведена, ключевой камень свода
уложен и щебень вывезен на телегах миллион лет тому назад. Бедный Лазарь,
лязгая зубами на панели, что служит ему подушкой, и в дрожи отрясая последние
лохмотья со своего озябшего тела, может законопатить себе уши тряпьём, а рот
заткнуть обглоданным кукурузным початком, но и так он не сумеет укрыться от Евроклидона.
– Евроклидон! –
говорит Богач[69]
в красном шлафроке (он завёл себе потом другой, ещё краснее). – Уф-ф!
Уф-ф! Отличная морозная ночь! Как мерцает Орион; как полыхает северное сияние!
Пусть себе болтают о нескончаемом восточном лете, вечном, как в моём зимнем
саду. Я за то, чтобы самому создавать своё лето у собственного своего очага.
А что
думает по этому поводу Лазарь? Сумеет ли он согреть посиневшие руки, воздев их
к великому северному сиянию? Быть может, Лазарь предпочёл бы очутиться на
Суматре, а не здесь? Быть может, он с удовольствием согласился бы улечься вдоль
экватора или же даже, о боги, спуститься в самую бездну огненную, только бы
укрыться от мороза?
Однако
вот Лазарь должен лежать здесь на панели у порога Богача, словно кит на мели, и
это ещё несуразнее, чем айсберг, причаливший к одному из Молуккских островов[70]. Да и сам
Богач, он ведь тоже живёт, словно царь в ледяном доме, построенном из замёрзших
вздохов, и как председатель общества трезвенников он пьёт лишь чуть тёплые
слёзы сирот.
Но
теперь довольно ныть и стонать, мы уходим на китобойный промысел, и всё это в
изобилии нам ещё предстоит. Давайте отдерём лёд с обмёрзших подошв и поглядим,
что представляет собой гостиница «Китовый фонтан».
|
