 Увеличить |
Глава XLIX. Гиена
В этом
странном и запутанном деле, которое зовётся жизнью, бывают такие непонятные моменты
и обстоятельства, когда вся вселенная представляется человеку одной большой
злой шуткой, хотя, что в этой шутке остроумного, он понимает весьма смутно и
имеет более чем достаточно оснований подозревать, что осмеянным оказывается не
кто иной, как он сам. И тем не менее он не падает духом и не пускается в препирательства.
Он готов проглотить всё происходящее, все религии, верования и убеждения, все
тяготы, видимые и невидимые, как бы сучковаты и узловаты они ни были, подобно
страусу, которому превосходное пищеварение позволяет заглатывать пули и
ружейные кремни. А что до мелких трудностей и забот, что до предстоящих
катастроф, гибельных опасностей и увечий – всё это, включая саму смерть, для
него лишь лёгкие, добродушные пинки и дружеские тычки в бок, которыми угощает его
незримый, непостижимый старый шутник. Такое редкостное, необыкновенное
состояние духа охватывает человека лишь в минуты величайших несчастий; оно
приходит к нему в самый разгар его глубоких и мрачных переживаний, и то, что
мгновение назад казалось преисполненным величайшего значения, теперь
представляется лишь частью одной вселенской шутки. И ничто так не
благоприятствует этой игривой и легковесной бесшабашной философии отчаяния, как
смертельные опасности китобойного промысла. Именно в этом настроении рассматривал
я теперь всё плавание «Пекода» и его цель – великого Белого Кита.
– Квикег, –
проговорил я, когда меня последним втащили на палубу, где я напрасно старался
стряхнуть с себя воду. – Квикег, дружище, неужели такие вещи случаются
часто?
Вымокший
не менее моего, он, однако, без особых эмоций дал мне понять, что такие вещи
действительно случаются часто.
– Мистер
Стабб, – обратился я к этому достойному джентльмену, который стоял под дождём,
застёгнутый на все пуговицы в своей клеёнчатой куртке, и преспокойно курил
трубку, – мистер Стабб, по-моему, я слышал однажды, как вы говорили, что
из всех встречавшихся вам китобоев наш старший помощник, мистер Старбек, самый
осторожный и благоразумный. В таком случае бросок под парусом в туман и шквал
прямо на плывущего кита должен быть верхом китобойного благоразумия?
– А
как же? Мне случалось спускать вельбот во время шторма у мыса Горн, да ещё с
судна, в котором была течь.
– Мистер
Фласк, – обратился я к коротышке Водорезу, который стоял
поблизости, – вы человек бывалый и опытный, а я нет. Не скажете ли вы мне,
мистер Фласк, неужели непреложный закон промысла предписывает, чтобы гребцы
надрывали себе спины, гребя навстречу своей погибели и непременно спиной же к
ней повернувшись?
– Ну,
ну, нельзя ли не так пышно? – сказал Фласк. – Да, таков закон.
Хотелось бы мне взглянуть на команду, идущую на кита кормой, лицом к киту. Ха,
ха. Да уж кит на них тогда так взглянет, будьте уверены!
Так от
трёх беспристрастных свидетелей я получил сведения, полностью освещающие данный
случай. И потому, принимая во внимание то обстоятельство, что шквалы,
опрокидывающие вельботы, и последующие за ними ночёвки в открытом море являются
вполне заурядными событиями в промысловой жизни; что в наивысший критический
момент атаки на кита я обязан вверять свою жизнь тому, кто сидит за рулём, –
подчас человеку, потерявшему в этот миг голову и готовому от возбуждения
собственными каблуками проломить днище лодки; принимая во внимание, что
приключившееся с нашим вельботом несчастье произошло главным образом из-за
того, что Старбек гнал на кита в самый шквал; и принимая во внимание, что
Старбек, при всём том, славился своей осторожностью на промысле; принимая во
внимание, что я состоял в команде этого необычайно благоразумного Старбека; и
принимая во внимание, наконец, в какую дьявольскую свистопляску я попал из-за
Белого Кита, – принимая во внимание, говорю я, всё вышеизложенное, недурно
было бы, подумал я, спуститься в кубрик и набросать начерно моё завещание.
– Квикег, –
сказал я, – пошли. Ты будешь моим поверенным, моим душеприказчиком и моим
наследником.
Может
показаться странным, что из всех людей именно моряки так любят возиться со своими
завещаниями и последними волеизъявлениями, однако никто другой на свете не
питает такой склонности к этой забаве. Уже в четвёртый раз за свою
мореплавательскую жизнь принимался я за то же занятие. И опять, проделав всю
церемонию, почувствовал облегчение; у меня камень с сердца свалился. Кроме
того, все дни, какие я ещё проживу, будут для меня теперь подобны дням, прожитым
Лазарем после воскрешения[188]:
добавочный чистый доход в столько-то дней и столько-то недель. Я пережил сам
себя, пережил собственную смерть, мой смертный час и моё погребение заперты у
меня в сундуке. Я оглядывался вокруг спокойно и удовлетворённо, словно мирное
привидение с чистой совестью, сидящее за решёткой уютной семейной усыпальницы.
Ну вот,
думал я, бессознательно закатывая рукава куртки, а теперь подать мне сюда эту самую
смерть и погибель; я спокоен, я готов померяться с ней силами, и пусть катится
к чёрту слабейший.
|
