 Увеличить |
Глава LXIX. Похороны
Отдать
цепи! Опустить тушу за борт! Огромные тали сделали своё дело. Ободранное беловатое
туловище обезглавленного кита светится, словно мраморное надгробие; оно
изменило цвет, но на глаз ничуть не уменьшилось в размерах. Оно по-прежнему
грандиозно. Всё дальше и дальше относит его от судна, вода вокруг него кипит и
плещет от ненасытных акул, а воздух над ним взбудоражен крыльями крикливых
птиц, чьи клювы вонзаются ему в бока, точно бессчётные предательские кинжалы. И
чем дальше относит этот огромный белый обезглавленный призрак, тем сильнее
возрастает убийственный плеск и гомон, поднимаемый акулами у поверхности моря и
птицами, облаком вьющимися над водой. Много часов подряд видим мы это мерзкое
зрелище с палубы лежащего в дрейфе судна. Под ласковыми безоблачными небесами
по светлому лику тёплого моря, овеваемая радостными ветерками, всё плывёт и
плывёт эта туша смерти, покуда не затеряется наконец в бескрайней дали.
Может ли
быть зрелище печальнее, может ли издёвка быть язвительнее? Плавучие стервятники
явились на похороны в благоговейном трауре, собрались и воздушные акулы, все в
чёрном облачении или хоть с чёрными пятнами. Мало кто из них, я думаю, оказал
бы киту поддержку при жизни, попади он в беду; но на тризну его они
благочестиво слетаются со всех сторон. О чёрное вороньё нашей планеты! даже величайшему
из китов не спастись от вас.
Но это
ещё не конец. Долго потом в осквернённом трупе живёт мстительный дух и витает
над ним, наводя страх. Замеченный вдали робким военным кораблём или беспомощным
судном открывателей, которые ещё не видят издалека птичьих стай, но различают в
лучах солнца над водой какую-то белую массу, опоясанную широким кольцом белой
пены, – в тот же миг безвредный труп кита вносится дрожащими пальцами в
вахтенный журнал: «Осторожно, замечены мели, рифы и буруны». И многие годы
спустя будут ещё корабли страшиться этого места, перепрыгивая через него, как
прыгают на ровной дорожке безмозглые овцы потому только, что в этом месте
подпрыгнул их вожак, когда ему подставили палку. Вот вам ваши хвалёные
прецеденты, вот вам польза традиций, вот вам все эти живучие предания, никаких
у них нет корней в земле, они даже, как говорится, и в воздухе не висят. Вот
она, ортодоксальность!
Так вот
и получается, что при жизни тело кита всерьёз устрашает врагов, а после смерти
дух его порождает в мире необычайный страх и панику.
А ты,
мой друг, веришь в духов? Ведь духи есть не только на Кок-Лейн, и люди куда посерьёзнее
доктора Джонсона верят в их существование[234].
Глава LXX. Сфинкс
Необходимо
упомянуть, что ещё до свежевания левиафана обезглавливают. Отделение головы кашалота
– это научный анатомический подвиг, которым весьма гордятся опытные китовые
хирурги, и не без основания.
Заметьте
себе, что у кита нет ничего похожего на шею; напротив, в том месте, где как
будто бы соединяются его голова и туловище, именно тут-то и находится самая
толстая часть туши. Возьмите также в соображение, что нашему хирургу приходится
проводить операцию сверху, с высоты восьми, а то и десяти футов, отделяющих его
от пациента, причём этот пациент почти скрыт под мутными волнами, нередко
весьма сильными и норовистыми. Учтите, кроме того, что в этих, крайне
неблагоприятных, условиях он должен сделать в туше отверстие глубиной в несколько
футов, и так, вслепую, как при подземных работах, не взглянув в это отверстие,
готовое каждую секунду снова стянуться, он должен, искусно минуя все прилежащие
запретные участки, отделить спинной хребет в той единственной точке, где тот
уходит в череп. Не достойна ли поэтому всяческого изумления Стаббова похвальба,
будто он за десять минут может обезглавить любого кашалота?
Отделённая
голова оставляется на тросе за кормой, пока не будет освежёвано туловище. После
этого, если кит был небольшой, голову поднимают на палубу и разделывают самым
тщательным образом. Но с головой взрослого левиафана так распорядиться
невозможно; дело в том, что голова крупного кашалота составляет чуть ли не
треть его объёма, и пытаться подвесить такой груз, даже на мощных талях
китобойца – всё равно что взвешивать голландский амбар на весах ювелира.
Теперь,
когда наш кит был обезглавлен и освежёван, голову подтянули к борту «Пекода»,
но так, чтобы она лишь до половины поднялась из воды, всё ещё поддерживаемая в
значительной мере своей родной стихией. И вот, пока корабль, напрягаясь, круто
кренился на бок под страшным давлением на грот-марс, а ноки реев по всему
борту, словно краны, торчали над волнами, кровоточащая эта голова висела на
поясе у «Пекода», точно гигантская голова Олоферна на поясе у Юдифи[235].
Наступил
полдень, и команда ушла вниз обедать. Молчание воцарилось над обезлюдевшей
палубой, ещё недавно такой шумной. Глубокая бронзовая тишь, точно вселенский
жёлтый лотос, разворачивала над морем один за другим свои бесшумные, бескрайние
лепестки.
Прошло
немного времени, и в это безмолвие из каюты поднялся одинокий Ахав. Он несколько
раз прошёлся взад и вперёд по палубе, остановился, поглядел за борт, потом
вышел на грот-руслень, поднял длинную лопату Стабба, брошенную там после того,
как была отрублена китовая голова, и, вонзив её снизу в подтянутую на тросах
массу, упёр свободный конец себе под мышку и так стоял, устремив на огромную
голову свой внимательный взгляд.
Голова
была чёрная и крутоверхая; едва покачиваясь среди полного затишья, она казалась
головой Сфинкса в пустыне. «Говори же, о громадная и почтенная голова, –
тихо произнёс Ахав, – ты, что кажешься косматой, хоть и без бороды, потому
что ты увешана водорослями; говори, огромная голова, и поведай нам сокрытую в
тебе тайну. Ты ныряла глубже всех ныряльщиков. Эта голова, на которую светит
сейчас солнце с неба, двигалась среди глубинных устоев мира. Там, где, канув,
гниют в безвестности имена и флотилии, где похоронены несбывшиеся надежды и
заржавленные якоря; в смертоносном трюме фрегата „Земля“, где лежат балластом
кости миллионов утопленников, там, в этой зловещей водной стране, твой родной
дом. Ты плавала там, где не побывал ни один ныряльщик, ни подводный колокол; ты
забывалась сном подле моряков, чьи потерявшие сон матери ценою жизни своей
купили бы у тебя это право. Ты видела, как любовники, не разжимая объятий,
бросались в море с горящего корабля и, уста к устам, сердце к сердцу, скрывались
в бушующей пучине, верные друг другу, когда само небо изменило им. Ты видела,
как полетел за борт труп капитана, зарубленного в полночь пиратами; много часов
подряд погружался он в ненасытную бездну, которая ещё чернее полночи; а убийцы
его, невредимые, уплывали всё дальше и дальше – и быстрые белые молнии
пробегали по кораблю, который должен был доставить верного супруга в
нетерпеливые, нежные объятия. О голова! ты повидала довольно, чтобы раздробить
планеты и Авраама сделать безбожником, но ни словом не хочешь обмолвиться ты!»
– Парус
на горизонте! – раздался с грот-мачты ликующий возглас.
– Вот
как? Что ж, это приятная новость, – воскликнул Ахав, внезапно
выпрямившись, и грозовые тучи схлынули с его чела. – Право же, этот живой
голос среди мёртвого штиля мог бы обратить к добру того, кто ещё не погиб
душою… Где?
– Три
румба справа по борту, сэр. Идёт на нас на своём ветре!
– Ещё
того лучше, друг. Что, если это сам апостол Павел идёт сюда, чтобы принести с
собой ветер в моё безветрие! О природа, о душа человеческая! сколь несказанно
многое связывает вас; каждый мельчайший атом природной материи имеет свой
двойник в душе.
|
