 Увеличить |
Глава CXVIII. Квадрант
Промысловый
сезон на экваторе приближался; и всякий раз, как Ахав выходил из каюты и
задирал голову, бдительный рулевой тут же начинал перебирать рукоятки штурвала,
матросы со всех ног бросались к фалам и стояли там, повернув взоры к прибитому
дублону, в нетерпении ожидая команды лечь на курс к экватору. Наконец
прозвучала долгожданная команда. Дело близилось к полудню; Ахав сидел на носу
своего высоко подвешенного вельбота и готовился, как обычно, начать наблюдение
за солнцем, чтобы определить его высоту.
Летние
дни в японских водах подобны потокам лучезарного света. Ослепительно яркое
японское солнце кажется пламенеющим фокусом безмерно огромного зажигательного
стекла – стеклянистого океана. Небо блестит, как лакированное; на нём ни
единого облачка; горизонт переливается; и вся эта нагота бесконечного сияния –
точно непереносимый блеск божьего трона. Хорошо ещё, что квадрант Ахава был
снабжён цветными стёклами, чтобы глядеть сквозь них на солнечный костёр. Так он
сидел несколько минут, покачиваясь в лад с кораблём и держа перед глазами свой
астрологический инструмент, и ждал того единственного мгновенья, когда солнце
займёт своё единственное место на меридиане. А между тем как всё его внимание
было поглощено этим занятием, на палубе, внизу под ним, стоял на коленях парс
и, как и капитан, подняв лицо к небу, глядел на то же самое солнце; только
глаза его были наполовину прикрыты веками, и дикое лицо казалось
землисто-бесстрастным. Наконец необходимые наблюдения были проделаны; и, чёркая
карандашом на своей костяной ноге, Ахав скоро вычислил точную широту, на какой
он находился в то мгновение. Потом, помолчав немного, он снова поглядел на
солнце и пробормотал:
– О
ты, светлый маяк! ты, всемогущий, всевидящий кормчий! ты говоришь мне правду о
том, где я нахожусь, но можешь ли ты хоть отдалённым намёком предсказать мне,
где я буду завтра? Или сообщить мне, где находится в этот самый миг другое
существо, не я? Где сейчас Моби Дик? В это мгновение ты, быть может, глядишь на
него. Вот эти глаза мои вперились прямо в твой глаз, что даже сейчас видит его;
в тот глаз, что точно так же видит сейчас неведомые предметы с той –
недоступной – твоей стороны, о солнце!
Затем он
поглядел на свой квадрант и, перебирая пальцами его многочисленные
кабалистические приспособления, снова задумчиво проговорил:
– Глупая
детская игрушка! игрушка, какой развлекаются высокомерные адмиралы, коммодоры и
капитаны; мир кичится тобой, твоим хитроумием и могуществом; но что в
конечном-то счёте умеешь ты делать? Только показывать ту ничтожную, жалкую
точку на этой широкой планете, в которой случается быть тебе самой и руке, тебя
держащей. И всё! и больше ни крупицы. Ты не можешь сказать, где будет завтра в
полдень вот эта капля воды или эта песчинка; и ты осмеливаешься в своём
бессилии оскорблять солнце! Наука! Будь проклята ты, бессмысленная игрушка; и
проклятие всему, что посылает взгляд человека к этим небесам, чьё непереносимое
сияние лишь опаляет его, как эти мои старые глаза опалил сейчас твой свет, о
солнце! К горизонту устремлены от природы глаза человека, а не ввысь из его
темени. Бог не предназначал его взирать на небесную твердь. Будь проклят ты,
квадрант! – и он швырнул его на палубу. – Впредь не буду я проверять
по тебе мой земной путь; судовой компас и лаг – они поведут меня и будут
указывать мне моё место на море. Вот так, – добавил он, спускаясь на
палубу, – вот так топчу я тебя, ничтожная безделка, трусливо указывающая в
вышину; вот так размозжу и уничтожу я тебя!
И в то
время, как безумный старик, говоря это, топтал прибор то живой, то мёртвой
ногой, победное презрение, как бы предназначавшееся Ахаву, и фаталистическое
отчаяние, словно бы в своей судьбе, – оба эти чувства промелькнули по
немому недвижному лицу парса. Незамеченный, он поднялся на ноги и неслышно
скользнул прочь; а перепуганная команда столпилась на баке, глядя на безумство
своего капитана; как вдруг Ахав повернулся, взволнованно прошёлся по палубе и
выкрикнул:
– К
брасам! Руль на борт! Брасопить реи!
В одно
мгновение реи описали круг, судно развернулось на пятке, и три стройные мачты,
прочно и прямо сидящие в длинном круторебром корпусе, качнулись, точно трое
Горациев верхом на одном скакуне[321].
Стоя у
бушприта, Старбек следил за бурливым ходом «Пекода» и Ахава, который, сильно
кренясь, уходил, хромая, вдоль палубы.
– Мне
случалось сидеть у пышущего жаром очага и следить за пляской жгучих, гудящих
языков пламени, полных мучительной, огненной жизни, и я видел, как пламя
никнет, никнет и гаснет, обращаясь мёртвым прахом. О ты, старый безумец моряк!
что останется в конце концов от всей твоей огненной жизни, кроме маленькой
горстки пепла?
– Правда
твоя, – откликнулся Стабб, – но то будет пепел от морских углей, не
забудь об этом, Старбек. От морских углей, а не от каких-то там древесных
головешек. Да, так-то; я слышал, как Ахав говорил: «Кто-то суёт мне вот эти
карты вот в эти мои старые руки и клянётся, что я должен ходить только с них, и
никак иначе». И будь я проклят, Ахав, если ты поступаешь неверно; твой ход, так
ходи, а смерть придёт, так помирай, но не бросай карты!
|
