 Увеличить |
Глава XVII. Рамадан
Квикегов
Рамадан, или Великий День Поста и Смирения, должен был кончиться только к ночи,
и я решил, что не стоит его покамест беспокоить; ибо я питаю глубочайшее
уважение ко всяким религиозным отправлениям, как бы смехотворны они ни
казались, и я никогда бы не смог отнестись без должного почтения даже к сборищу
муравьёв, кладущих поклоны перед мухомором; или к тем существам в некоторых
уголках нашей планеты, которые с подобострастием, не имеющим равного на других
мирах, поклоняются изваянию какого-нибудь скончавшегося землевладельца, потому
только, что его огромными богатствами всё ещё распоряжаются от его имени.
Я
считаю, что нам, набожным христианам, возросшим в лоне пресвитерианской церкви,
следует быть милосерднее в таких делах и не воображать себя настолько уж выше
всех других смертных, язычников и прочих, если им свойственны в этой области
кое-какие полубезумные представления. Вот хоть Квикег, например, безусловно
придерживается самых нелепых заблуждений относительно Йоджо и Рамадана – ну и
что же из того? Квикег, надо полагать, знает, что он делает, он удовлетворён и
пусть себе остаётся при своих убеждениях. Все мои споры с ним ни к чему бы не
привели, пусть же он будет и впредь самим собой, говорю я, и да смилуются
небеса над всеми нами – и пресвитерианцами, и язычниками, ибо у всех у нас, в
общем-то, мозги сильно не в порядке и нуждаются в капитальном ремонте.
Под
вечер, когда, по моим представлениям, все его ритуалы и церемонии должны были завершиться,
я поднялся наверх и постучался. Ответа не последовало. Я толкнул дверь, но она
оказалась заперта изнутри. «Квикег!» – шёпотом позвал я через замочную
скважину. Молчание. «Квикег, послушай! Отчего ты не отвечаешь? Это я, Измаил».
Но всё по-прежнему было тихо. Я начал тревожиться. Ведь я дал ему такую пропасть
времени – уж не случился ли с ним апоплексический удар? Я заглянул в замочную
скважину, но дверь находилась в дальнем углу комнаты, и вид через замочную
скважину открывался искривлённый и зловещий. Видна была только спинка кровати и
часть стены, а больше ровным счётом ничего. Но я с удивлением заметил, что к
стене прислонена деревянная рукоятка Квикегова гарпуна, который был у нас изъят
хозяйкой накануне вечером, когда мы поднимались к себе. Странно, подумал я, но
по крайней мере раз гарпун стоит там, а Квикег без своего гарпуна никогда за
порог не ступит, значит, и сам он определённо находится внутри.
– Квикег!
Квикег! – Тишина. Не иначе как что-нибудь случилось. Апоплексический удар!
Я попытался высадить дверь, но она упрямо не поддавалась. Я поспешно сбежал
вниз по лестнице и тут же высказал все мои подозрения первому, кто мне
подвернулся, а это была горничная.
– Ай-яй-яй! –
закричала она. – Так я и знала, что случилась беда. Я хотела после
завтрака войти убрать постель, а дверь-то заперта. И тихо – мышь не
заскребётся. С самого утра – ни звука. Я думала, может, вы оба ушли и замкнули
дверь, чтобы вещи целей были. Ох! Ах! Хозяйка! Убийство! Миссис Хази! Удар!
И она с
воплями бросилась на кухню, а я поспешил за ней. Тут же, с горчичницей в одной
руке и уксусницей в другой, появилась и миссис Фурия, оторвавшись на время от
приготовления приправ и одновременной проборки чернокожего
мальчишки-посыльного.
– Где
у вас сарай? – орал я. – Сарай где? Сбегайте туда и принесите
что-нибудь, чтобы взломать дверь – топор! Топор! С ним случился удар, уверяю
вас!
Говоря
всё это, я в то же время с пустыми руками опять бессмысленно мчался вверх по
лестнице, но тут мне преградила дорогу хозяйка, выставив вперёд горчицу и
уксус, а заодно и свою не менее кислую физиономию.
– В
чём дело, молодой человек?
– Дайте
мне топор! Бога ради, кто-нибудь бегите за доктором, пока я буду взламывать
дверь!
– Послушайте, –
проговорила миссис Фурия, поспешно ставя на ступеньку уксусницу, чтобы освободить
хотя бы одну руку. – Послушайте-ка, уж не в моём ли это доме вы
собираетесь взламывать дверь? – И она схватила меня за руку повыше
локтя. – В чём дело, а? Что случилось, приятель?
По
возможности спокойно, но быстро я обрисовал ей положение вещей. В растерянности
прижав горчичницу сбоку к носу, она размышляла несколько мгновений, затем,
воскликнув: «Да, да! Я как оставила его там, так больше и не видела!» –
побежала к чуланчику под лестницей, заглянула туда и, возвратившись, сообщила,
что Квикегова гарпуна на месте нет.
– Он
зарезался, – провозгласила она. – Вся история с несчастным Стигзом
повторяется сначала… Ещё одному одеялу конец… Бедная, бедная его мать!.. Эдак
всё моё заведение погибнет. Остались ли у бедняги сестры?.. Где же эта
девчонка? Послушай, Бетти, ступай к маляру Снарлсу и скажи, чтобы он написал
для меня объявление: «Здесь самоубийства запрещены и в гостиной не курить» –
так можно сразу убить двух зайцев… Убить?.. Боже, смилуйся над его душою! Что
там за шум? Эй, молодой человек, ну-ка отойдите оттуда!
При этих
словах она взбежала вслед за мною по лестнице и вцепилась в меня, как раз когда
я предпринял новую попытку силой открыть дверь.
– Этого
я не позволю! Я не допущу, чтобы ломали мой дом. Можете сбегать за слесарем,
тут есть один, он живёт не дальше мили отсюда. Но нет, постойте-ка, – и
она запустила руку в свой боковой карман. – Кажется, этот ключ сюда
подойдёт. А ну-ка посмотрим.
Она
вставила ключ в замочную скважину и повернула его. Но, увы! оставался ещё
засов, наложенный Квикегом изнутри.
– Придётся
всё-таки её выломать, – заявил я и уже отошёл немного, чтоб лучше
разбежаться, но хозяйка опять за меня уцепилась и снова стала кричать; что не
позволит ломать свой дом. Я вырвался и с разбегу что было силы всем телом
навалился на дверь.
Дверь с
чудовищным грохотом распахнулась, угодив со всего маху ручкой в стену и вздымая
к потолку облака раскрошенной штукатурки; и тут, святый боже! мы увидели
Квикега – живой и невредимый, он в полной невозмутимости сидел на корточках
посреди комнаты, а на макушке у него стоял Йоджо. Квикег даже глазом не
моргнул, он сидел, словно изваяние, не проявляя ни малейших признаков жизни.
– Квикег, –
заговорил я, подойдя к нему. – Квикег, что с тобой?
– Неужто
ж он просидел так целый день? – ужаснулась хозяйка.
Но что
бы мы ни спрашивали – из него мы не сумели вытянуть ни слова. Я уже прямо готов
был столкнуть его на пол, чтобы только как-нибудь изменить его позу – настолько
невыносимо напряжённой и мучительно неестественной она казалась, в особенности
если подумаешь, что он так просидел, наверное, часов восемь-десять кряду, а то
и больше, и при этом, конечно, ещё ничего не ел.
– Миссис
Хази, – сказал я. – Во всяком случае, мы убедились, что он жив. Так
что вы уж нас теперь, пожалуйста, оставьте, а я в этом странном деле разберусь
сам.
Закрыв
за хозяйкой дверь, я попытался уговорить Квикега, чтобы он сел на стул, но
тщетно. Он застыл у моих ног и, несмотря на всю мою учтивость и лесть, даже
бровью не повёл, не произнёс ни слова и даже не взглянул ни разу в мою сторону,
ничем не показывая, что заметил хотя бы самое моё присутствие.
Ну что
ж, подумал я, вероятно, во время Рамадана так и надо. Может, у него на острове
все так постятся – на корточках. Вполне возможно. Да, должно быть, это и
вправду полагается по его религии, а раз так, то пусть себе сидит. Рано или
поздно он, конечно, встанет. Слава богу, до бесконечности это продолжаться не
может, а Рамадан у него бывает только раз в году, да и то не очень регулярно.
Я
спустился к ужину. Вдоволь наслушавшись за этот долгий вечер длинных историй,
которые рассказывали моряки, только что возвратившиеся из «кисельного» плавания
(так называли они короткий промысловый рейс на шхуне или бриге, ограниченный
водами Северной Атлантики); просидев в обществе этих «кисельщиков» чуть ли не
до одиннадцати часов, я вновь поднялся к себе в полной уверенности, что Квикег
к этому времени уже довёл, конечно, свой Рамадан до конца. Но не тут-то было:
он по-прежнему сидел там, где я его оставил, не сдвинувшись ни на дюйм. Мне
даже досадно на него стало: надо же так глупо, так бессмысленно целый день и
половину ночи просидеть на корточках в холодной комнате, держа на голове
какую-то деревяшку.
– Бога
ради, Квикег, вставай, встряхнись немножко. Вставай и пойди поужинай. Ты так с
голоду умрёшь. Ты уморишь себя, Квикег!
В ответ
– ни слова.
Тогда я
решил махнуть на него рукой и лечь спать; а он, без сомнения, немного погодя и
сам последует моему примеру. Но перед тем как забраться в постель, я взял свой
косматый бушлат и набросил ему на плечи, потому что ночь обещала быть отменно
морозной, а на нём была только лёгкая куртка. Но как я ни старался, мне долгое
время не удавалось даже задремать немного. Свечу я задул, но как только
вспомню, что он сидит тут в этой неудобной позе, футах в четырёх от кровати, не
дальше, один-одинёшенек, в холоде и темноте, на душе у меня становится тошно. Подумать
только – спать в одной комнате с язычником, который всю ночь не смыкая глаз
сидит на корточках, блюдя свой жуткий, загадочный Рамадан.
Наконец
я всё-таки забылся сном и больше уже ничего не сознавал до самого рассвета, когда,
открыв глаза, я посмотрел вниз – там сидел Квикег всё в той же скрюченной позе,
словно привинченный болтами к полу. Но только первые проблески солнечного света
проникли через окно, как он тут же вскочил, громко скрежеща онемевшими
суставами, но с видом вполне жизнерадостным, кое-как доковылял до кровати и,
опять прижавши свой лоб к моему, сообщил, что его Рамадан окончен.
Как я
уже говорил прежде, я готов с полной терпимостью относиться к религии каждого человека,
какова бы она ни была, при условии только, что этот человек не убивает и не
оскорбляет других за то, что они веруют иначе. Но если чья-то религия доходит
просто до изуверства, если она становится для верующего пыткой, одним словом,
если она превращает нашу планету в крайне некомфортабельный постоялый двор,
тогда последователя подобной религии надлежит, на мой взгляд, отвести в
сторонку и поговорить с ним на эту тему по душам. Именно это я и намерен был теперь
проделать с Квикегом.
– Квикег, –
произнёс я, – полезай-ка в постель и слушай, что я тебе скажу.
И я
принялся за дело, начав с возникновения и развития первобытных верований и
дойдя до разнообразных религий нашего времени, неизменно стараясь показать Квикегу,
что все эти Великие Посты, Рамаданы и длительные сидения на корточках в
нетопленных мрачных помещениях – просто полная бессмыслица: для здоровья
вредны, для души бесполезны, иными словами, противоречат элементарным законам
гигиены и здравого смысла. И ещё я сказал ему, что мне просто больно, ужасно
больно видеть, как он, во всех других отношениях чрезвычайно рассудительный и
разумный дикарь, так досадно глупо ведёт себя с этим своим нелепым Рамаданом. К
тому же, убеждал я его, от поста тело слабеет, а стало быть, слабеет и дух, и
все мысли, возникшие постом, обязательно бывают худосочные. Недаром же те
верующие, кто особенно страдает от несварения желудка, придерживаются самых
унылых убеждений относительно того, что ожидает их за могилой. Одним словом,
Квикег, говорил я, несколько уклонившись от избранной темы, идея ада впервые
зародилась у человека, когда он объелся яблоками, а затем была увековечена
наследственным расстройством пищеварения, поддерживаемым Рамаданами.
Тут я
спросил Квикега, страдал ли он когда-либо расстройством пищеварения, стараясь
объяснить свою мысль по возможности нагляднее, чтоб он мог понять, что я имею в
виду. Он ответил, что нет, разве только один раз и по весьма знаменательному
поводу. Это произошло с ним после великого пиршества, которое устроил его отец
по случаю великой победы, когда в сражении было убито к двум часам пополудни
пятьдесят вражеских воинов, и в ту же ночь они все были сварены и съедены.
– Довольно,
довольно, Квикег, – прервал я его, содрогаясь. – Замолчи.
Ибо я и
без него представлял себе, чем это должно было кончиться. Я знал когда-то
одного матроса, который побывал на этом самом острове, и он рассказывал мне,
что у них там существует такой обычай: выиграв большую битву, победитель
целиком изжаривает у себя во дворе или в саду каждого убитого, а потом одного
за другим укладывает их на большие деревянные блюда, красиво обложив, словно
пилав, плодами хлебного дерева и кокосовыми орехами и засунув им в рот по пучку
петрушки, и посылает с наилучшими пожеланиями своим друзьям, как если бы то
были просто рождественские индейки.
В целом,
я не могу сказать, чтобы мои замечания насчёт религии произвели на Квикега
большое впечатление. Во-первых, он как-то не проявил интереса к рассуждениям на
столь важные темы, ведущимся с точки зрения, отличной от его собственной; а
во-вторых, он и понимал-то меня не более чем на одну треть, как ни примитивно
формулировал я свои мысли, и в довершение всего, он, безусловно, считал, что
разбирается в истинной религии гораздо лучше, чем я. Он глядел на меня с
каким-то снисходительным участием и сочувствием, будто очень сожалел, что такой
рассудительный молодой человек столь безнадёжно потерян для святого языческого
благочестия.
Наконец
мы поднялись с кровати и оделись. Квикег с аппетитом поглотил чудовищный завтрак,
состоящий из всевозможных сортов отварной рыбы – так что большой выгоды от его
Рамадана хозяйка всё равно не получила, – и мы отправились на «Пекод»,
неторопливо вышагивая по дороге и ковыряя в зубах костями палтуса.
|
