 Увеличить |
Глава CXIII. Кузнечный
горн
Запелёнатый
по самую свою всклокоченную бороду в жёсткий передник из акульей кожи, Перт
стоял как-то в полдень между горном и наковальней, которая помещалась на
подставке из железного дерева, и одной рукой держал на углях наконечник для
пики, а другой управлялся с лёгкими своего горна, когда к нему подошёл капитан
Ахав с небольшим и ветхим кожаным мешком в руках. На некотором расстоянии от
горна угрюмый Ахав остановился и стоял до тех пор, пока Перт не вытащил из огня
железный наконечник и не стал, положив на наковальню, бить по нему молотом, так
что раскалённая красная масса испустила в воздух густую трепетную стаю искр,
которая пролетела возле самого Ахава.
– Это
твои буревестники, Перт? они всегда летают за тобою. Эти птицы приносят
счастье, но не всем: видишь? они обжигают; но вот ты, ты живёшь среди них и не
получил ни одного ожога.
– Потому
что я уже весь обожжён, с головы до ног, капитан Ахав, – отозвался Перт,
опершись на свой молот, – меня уже нельзя обжечь; во мне и так уже всё
спеклось.
– Ну,
ну, довольно. Твой увядший горестный голос звучит слишком спокойно, слишком
здраво для моего слуха. Я и сам не в раю, и я не могу переносить несчастья
других, если они не оборачиваются безумием. Тебе следовало бы сойти с ума,
кузнец; скажи, почему ты не сошёл с ума? Как можешь ты терпеть, не сойдя с ума?
Неужто небеса и по сей день так ненавидят тебя, что ты не можешь сойти с ума?
Что это ты делал?
– Перековывал
старый наконечник для пики, сэр; на нём были борозды и зазубрины.
– А
разве ты можешь снова сделать его гладким, кузнец, после того как он сослужил
такую службу?
– Думаю,
что могу, сэр.
– И
ты, наверное, можешь разгладить всякие борозды и зазубрины, кузнец, как бы
твёрд ни был металл?
– Так,
сэр, думаю, что могу. Все борозды и зазубрины, кроме одной.
– Взгляни
же сюда! – страстно воскликнул Ахав, приблизившись к Перту и опершись
обеими руками ему на плечи; – взгляни сюда, сюда, можешь ли ты разгладить
такую борозду, кузнец? – И он провёл ладонью по своему нахмуренному
челу. – Если бы ты мог это сделать, кузнец, с какой бы радостью положил я
свою голову на эту наковальню и почувствовал бы, как самый твой тяжёлый молот
опустится у меня между глазами! Отвечай! Можешь ли ты разгладить эту борозду?
– Эту,
сэр? Я ведь сказал, что могу разгладить все борозды, кроме одной. Это она и
есть.
– Так,
старик, это она и есть; верно, кузнец, её не разгладишь; ибо хотя ты видишь её
здесь у меня на коже, она в действительности врезалась уже в кость моего черепа
– он весь изрезан морщинами! Но оставим детские разговоры; довольно тебе на
сегодня острог и пик. Гляди! – И он потряс своим кожаным мешком, будто он
был набит золотыми монетами. – Я тоже хочу дать тебе заказ. Мне нужен
гарпун, Перт, такой, чтобы тысяча чертей в одной упряжке не могла бы его
разогнуть; такой, чтобы сидел у кита в боку, как его собственный плавник. Вот
из чего ты его сделаешь, кузнец, – и он швырнул мешок на
наковальню. – Здесь собраны гвозди, какими прибивают стальные подковы
скаковых лошадей.
– Гвозди
для подков, сэр? Да знаешь ли ты, капитан Ахав, что это у тебя самый лучший и
самый стойкий материал, с каким мы, кузнецы, имеем дело?
– Да,
я знаю это, старик; эти гвозди сварятся вместе и будут держаться, словно на
клею, состряпанном из расплавленных костей убийц. Живей! Выкуй мне гарпун. Но
прежде ты должен выковать мне двенадцать прутьев, чтобы из них сделать
стержень; скрути, перевей их и свари из них стержень, как сучат канат из прядей
и каболок. Живее! Я раздую пламя.
Когда
двенадцать прутьев были готовы, Ахав стал собственноручно испытывать их,
скручивая один за другим вокруг длинного и толстого железного болта.
– Этот
с изъяном, Перт, – отбросил он последний. – Перековать надо.
Потом,
когда Перт уже собрался было сваривать двенадцать прутьев, Ахав жестом
остановил его и сказал, что он сам будет ковать свой гарпун. И вот, придыхая и
покрякивая, он принялся бить молотом по наковальне, Перт подавал ему один за
другим раскалённые прутья, из гудящего горна вырывались высокие языки пламени,
а в это время возле них остановился неслышно приблизившийся парс и склонил
перед огнём голову, точно призывая на их работу не то проклятие, не то
благословение. Но когда Ахав поднял взгляд, он, незамеченный, скользнул прочь.
– Чем
там занимается эта шайка люциферов? – буркнул Стабб на полубаке. –
Этот парс чует огонь, что твоя серная спичка, и сам он пахнет палёным, точно
запал накалившегося мушкета.
Но вот
наконец стержень, уже сваренный воедино, нагрет последний раз; и Перт, чтобы
охладить, сунул его в бочонок с водой, так что струя горячего пара с шипением
вырвалась прямо в лицо Ахаву, который стоял, наклонившись, рядом.
– Ты
что, хочешь выжечь на мне клеймо? – вскричал он, отпрянув и скривившись от
боли. – Что же, значит, я выковал себе только орудие пытки?
– Боже
упаси, сэр, только не это; но меня страшит одна мысль, капитан Ахав. Не для
Белого ли Кита предназначается этот гарпун?
– Для
белого дьявола! Но теперь мне нужны лезвия, тебе придётся ковать их самому,
старик. Вот тебе мои бритвы из лучшей стали; бери, и пусть зубцы моего гарпуна
будут остры, как морозные иглы Ледовитого моря.
Одно
мгновение старый кузнец неподвижно разглядывал бритвы, точно рад был бы не
прикасаться к ним.
– Бери,
бери их, старик, они мне не нужны; ибо я теперь не бреюсь, не ужинаю и не читаю
молитв, пока… но довольно, за работу!
Вскоре
стальной наконечник, которому Перт придал форму стрелы, уже венчал новый
гарпун, приваренный к его стержню, и кузнец, готовясь раскалить лезвие в
последний раз перед закалкой, крикнул Ахаву, чтобы тот придвинул поближе
бочонок с водой.
– Нет,
нет, не надо воды; я хочу дать ему настоящую смертельную закалку. Эй, там
наверху! Тэштиго, Квикег, Дэггу! Что скажете вы, язычники? Согласны ли вы дать
мне столько крови, чтобы она покрыла это лезвие, – и он поднял гарпун
высоко в воздух. Три тёмные головы согласно кивнули: Да. Были сделаны три
надреза в языческой плоти, и так был закалён гарпун для Белого Кита.
– Ego
non baptizo te in nomine patris, sed in nomine diaboli![319] – дико вскричал Ахав,
когда пагубное железо, шипя, поглотило кровь своего крещения.
Перебрав
все запасные древки, хранившиеся в трюме, Ахав остановился на одном – оно было
из американского орешника, и кора ещё одевала его. Его вставили в железный
раструб. Затем размотали бухту нового троса, отрезали саженей десять и сильно
натянули на шпиле. Ахав прижал трос ногой, и тот запел, как струна. Тогда,
низко наклонившись и удостоверившись, что в канате нет ни узлов, ни утолщений,
Ахав воскликнул:
– Отлично!
Теперь можно закреплять рукоятку!
Трос с
одного конца распустили, и растянутые волокна накрутили, навили в раструб
гарпуна; потом сюда прочно вогнали древко; после этого свободный конец надёжно
закрепили, туго переплетя штертом. Теперь, когда всё было готово, дерево,
железо и пенька – словно три парки – стали неотделимы друг от друга, и тогда
Ахав угрюмо зашагал прочь, унося своё оружие; а удары его костяной ноги и удары
орешникового древка гулко отдавались по палубе. Но он ещё не успел скрыться у
себя в каюте, когда позади него раздался едва слышный, диковинный, чуть
насмешливый и в то же время прежалостный звук. О Пип! сам твой горький смех,
твой праздный, но насторожённый взгляд – все твои странные ужимки переплелись
многозначительно с мрачной судьбой этого унылого корабля, и ты же ещё над ним
насмехался!
|
